Это вторая глава повести «Генеральша».
Москва тридцать девятого года казалась незыблемой в своей основательности. По утрам гремели трамваи, спешили на работу люди, из булочных тянуло свежим хлебом. В их квартире на втором этаже добротного дома недалеко от центра всегда пахло свежим кофе – Анна научилась варить его по-турецки, как любил муж.
Виктор Сергеевич – теперь его все чаще называли по имени-отчеству – возглавлял отдел в военном ведомстве. Его ценили за безупречное знание языков и аналитический ум. Дома он часто засиживался допоздна над бумагами, хмурился, глядя в сводки из Европы.
Дети – погодки Коля и Маша – росли смышлеными. Анна следила за их учебой строго, но справедливо. «Без образования никуда», – говорила она, проверяя тетради. Сама она так и не выучила иностранных языков, но детям наняла лучших преподавателей.
В тот день Виктор Сергеевич шел через Александровский сад, срезая путь к работе. Осенние листья шуршали под ногами, утреннее солнце золотило купола Кремля. У фонтана он увидел её – Елена Павловна стояла, задумчиво глядя на воду. Они не виделись почти год.
«Здравствуйте», – он приподнял фуражку. – «Вы теперь в Москве?»
«Да, перевелась в Ленинскую библиотеку», – она улыбнулась той же чуть насмешливой улыбкой, что и раньше. – «Говорят, не без вашего участия».
Он промолчал. Порыв ветра донес запах её духов – тот же, что и пятнадцать лет назад.
«Как ваши дети?» – спросила Елена Павловна, поправляя шляпку. – «Наверное, совсем большие выросли».
«Николай в этом году в восьмой класс пошел. Мария в седьмой», – в его голосе прозвучала отцовская гордость. – «Оба языки хорошо знают».
«В отца», – она произнесла это просто, без подтекста, но что-то дрогнуло в воздухе между ними.
Домой Виктор Сергеевич вернулся поздно. Анна ждала его с ужином – привычка, выработанная годами. Дети уже спали. На столе дымился борщ, любимый черный хлеб был нарезан аккуратными ломтями.
«Елена Павловна теперь в Ленинской библиотеке работает», – сказал он, старательно глядя в тарелку. – «Встретил сегодня случайно».
Анна кивнула, продолжая протирать чашку полотенцем. За годы совместной жизни она научилась понимать, что стоит за его «случайными» встречами. Как научилась и тому, что некоторые чувства не умирают – их можно только загнать глубже, спрятать под броней долга и привычки.
«Мама, а почему ты никогда не ходишь с папой в театр?» – спросила как-то Маша, наблюдая, как отец собирается на премьеру. Анна только улыбнулась: «У меня свой театр – ваш отец, вы, дом наш. Каждому свое».
Москва меняться – становилась строже, собраннее. В газетах появлялись тревожные статьи, по радио все чаще передавали сводки из Европы. Виктор Сергеевич теперь редко бывал дома – работы в ведомстве прибавилось.
Елену Павловну он встречал время от времени – в библиотеке, куда заходил по службе, иногда в консерватории или на научных собраниях. Они говорили о работе, о книгах, о музыке – их разговоры всегда оставались в рамках приличий. Но каждая такая встреча отзывалась в нем глухой болью – словно бередила старую рану.
В сороковом году Виктор Сергеевич получил звание полковника. Анна перешила парадный мундир сама – годы научили её обращаться с иголкой не хуже портных. «Знаешь», – сказала она, примеряя новые погоны, – «а ведь я тогда, в молодости, даже не представляла, какой ты станешь».
В доме все чаще звучало радио. Коля, теперь уже старшеклассник, допоздна сидел над картами Европы, следил за сводками. «Весь в отца», – говорили гости. Маша увлеклась французской литературой – читала в подлиннике, делала заметки на полях. Анна, глядя на её почерк, иногда вздрагивала – он был похож на другой, давно знакомый.
Их пути с Еленой Павловной пересеклись случайно — в Консерватории, куда Анна пришла с дочерью на концерт. Маша готовилась к экзамену по музыкальной литературе, и впервые за долгое время Анна решилась выйти в свет. В антракте она увидела их — муж и Елена Павловна стояли у колонны, негромко беседуя. Виктор Сергеевич, как всегда, был в военной форме — теперь уже с погонами полковника. Елена Павловна — в строгом темном платье, все такая же прямая и тонкая.
«Мама, кто эта дама?» — шепнула Маша. «Старая знакомая отца», — ответила Анна. — «По работе».
Елена Павловна заметила их, чуть кивнула. В её глазах мелькнуло что-то — то ли грусть, то ли зависть. Ведь рядом с Анной стояла её дочь — почти взрослая девушка, так похожая на отца.
После концерта Маша часто вспоминала ту женщину. «Она так интересно говорила о французской музыке», – делилась она с матерью. – «Папа сказал, она в библиотеке работает». Анна только кивала, продолжая месить тесто для воскресного пирога. С годами она научилась принимать присутствие Елены Павловны в их жизни – как тень, как отражение в зеркале, как эхо другой, непрожитой судьбы.
Весна сорок первого выдалась тревожной. Виктор Сергеевич все чаще засиживался над документами, хмурился, читая сводки. Однажды вечером Анна застала его в кабинете — он стоял у окна, машинально постукивая карандашом по стеклу.
«Что-то случилось?» – спросила она, хотя знала: о работе он говорить не станет.
«Немецкий нужно подтянуть», – ответил он неожиданно. – «Военная терминология особенно».
На следующий день он пришел домой позже обычного. «Был в библиотеке», – сказал как бы между прочим. – «Елена Павловна помогла с редкими изданиями по военному делу». Анна промолчала, но руки, раскладывающие по тарелкам ужин, чуть дрогнули.
А потом началась война. Известие застало их за воскресным обедом. Радио хрипело на кухне, дети притихли, не донеся ложки до рта. Виктор Сергеевич встал из-за стола, прошел в кабинет. Через час он уже был в форме.
«Я в штабе буду», – сказал он, застегивая портупею. – «Возможно, задержусь».
Анна молча подала ему фуражку, поправила воротник. За двадцать лет брака они научились понимать друг друга без слов. Она знала: теперь их жизнь изменится, и то хрупкое равновесие, которое они выстраивали годами, может рухнуть в любой момент.
Война вошла в их дом стремительно. Коля, едва окончив школу, рвался на фронт. «Рано тебе еще», – отрезал отец. – «Учиться будешь». Отправил сына в эвакуацию вместе с военным училищем. Маша пошла на курсы медсестер, похудела, повзрослела за несколько недель.
Виктор Сергеевич почти не бывал дома – работал в штабе, занимался переводами секретных документов, составлял сводки. Анна научилась жить в новом ритме: очереди за хлебом, светомаскировка по вечерам, тревожные ночи в бомбоубежище.
Елена Павловна осталась в Москве – помогала эвакуировать библиотечные фонды. Они виделись с Виктором Сергеевичем теперь чаще – работа со специальной литературой требовала её участия. Но в их отношениях появилась новая нота: не затаенная страсть, а общая тревога за судьбу страны.
Однажды, в редкий вечер дома, Виктор Сергеевич развернул на столе карту: «Немцы рвутся к Москве». Анна присела рядом, вгляделась в красные стрелы наступления. Она уже научилась читать карты – война многому учит.
«А Коля где сейчас?» – спросила она, водя пальцем по линиям фронта.
«В Сибири. Учится», – он помолчал. – «Там безопасно».
В октябре начали эвакуировать гражданских. «Уезжай с Машей», – сказал Виктор Сергеевич. – «В Казань, там родственники». Но Анна покачала головой: «Нет. Мое место здесь».
Она не сказала – рядом с тобой. Не нужно было. За эти годы она поняла: иногда главное остается несказанным.
В сорок втором Виктор Сергеевич получил генеральское звание. Анна пришила новые погоны без особой торжественности – война научила сдержанности в радостях. Маша только обняла отца крепче обычного, а в письме Коле написала всего одну строчку об этом событии.
Теперь в их квартире часто собирались офицеры штаба. Анна накрывала на стол – скромно, по-военному, но всегда безупречно. Китель генерала неизменно отглажен, каждая пуговица начищена до блеска. В такие вечера она особенно остро чувствовала: вот оно, её место в его жизни – быть надежным тылом, хранить дом.
Елена Павловна заходила иногда – по работе, с документами. Теперь она заведовала отделом иностранной литературы, помогала с военными переводами. Анна встречала её как всех – вежливо, сдержанно. Война словно стерла прежнюю остроту их молчаливого соперничества.
«Знаете», – сказала однажды Елена Павловна, задержавшись в прихожей, – «я часто думаю: как вы сумели? Создать такой дом, такую опору…»
Анна посмотрела на неё внимательно: «Я просто жила. День за днем. А вы… вы ведь тоже сумели. По-своему».
Они впервые говорили так – просто, без подтекста. Может быть, война научила их и этому – видеть в другом человека, а не соперника.
От Коли приходили письма – бодрые, полные планов. Заканчивал училище, рвался на фронт. Виктор Сергеевич читал их молча, только желваки ходили на скулах. Анна понимала: боится за сына, но не может, не имеет права удерживать.
***
Победу встретили вместе — редкий случай, когда Виктор Сергеевич был дома. Радио включили на полную громкость, в открытые окна врывался майский ветер и крики с улицы. Анна прижимала к груди письмо от Коли — жив, здоров, возвращается. Маша плакала, не стесняясь слез.
Через неделю Виктор Сергеевич принес домой новость — в библиотеку пришло письмо от французских коллег, поздравляют с победой. «Елена Павловна показала», — добавил он будто между прочим. Анна только кивнула — за эти годы она научилась принимать такие «случайные» упоминания спокойно.
Жизнь входила в мирное русло. Коля поступил в академию — решил продолжить отцовское дело. Маша готовилась к выпускным экзаменам в медицинском. Виктор Сергеевич теперь преподавал в академии, писал научные работы.
Но что-то неуловимо изменилось в их доме. Анна все чаще ловила себя на том, что устает быстрее обычного. Начала задыхаться, поднимаясь по лестнице. «К врачу бы тебе», — говорил муж. Она только отмахивалась: «Некогда. Вон, Машеньку замуж скоро выдавать будем».
Свадьбу дочери сыграли весной пятьдесят третьего. Анна суетилась на кухне, командовала помощницами, но все чаще присаживалась передохнуть. В какой-то момент поймала на себе внимательный взгляд мужа — встревоженный, почти испуганный.
В доме появились новые приметы мирной жизни — кружевные салфетки на комоде, герань на подоконниках, патефон с любимыми пластинками Маши. Анна снова начала печь воскресные пироги — такие же пышные, как до войны. Только вот сама почти не ела — «Что-то аппетита нет», — отмахивалась она от встревоженных взглядов дочери.
Виктор Сергеевич все чаще работал дома — разбирал архивы, готовил материалы для лекций. Теперь он редко упоминал о встречах в библиотеке, но Анна замечала: время от времени среди его бумаг появлялись книги с печатью Ленинской библиотеки.
Свадьбу дочери сыграли весной пятьдесят третьего. Анна держалась молодцом — организовала все безупречно, как всегда. Но Виктор Сергеевич видел: после каждого тоста она незаметно прижимает руку к груди, а на лбу выступают капельки пота.
«Тебе нужно показаться врачу», — сказал он вечером, когда гости разошлись. «Успеется», — улыбнулась она привычно. — «Вот Колю женим…»
Но до Колиной свадьбы она не дожила.
В октябре Анна слегла. Врач, пожилой профессор, долго выслушивал сердце, хмурился, выписывал рецепты. Маша переехала к родителям, спала в своей девичьей комнате. По ночам прислушивалась к шагам отца — он часами ходил по кабинету, не в силах уснуть.
Виктор Сергеевич осунулся, постарел, словно разом навалились все его годы. Продолжал ездить в академию — Анна настояла, но возвращался рано, садился у её кровати. Иногда читал ей вслух — как когда-то в молодости, только теперь не по-французски, а по-русски, любимого Тургенева.
«Знаешь», — сказала она однажды, когда он поправлял ей подушку, — «я ведь счастливая была. Правда». Он замер, не в силах ответить. А она продолжала, тихо, но твердо: «Ты хороший муж, Витя. И отец хороший. Это главное».
В тот день, когда всё случилось, шел первый снег. Крупные хлопья медленно кружились за окном, оседали на карнизах. Анна попросила открыть форточку — «Душно что-то». Потом посмотрела на мужа долгим, словно запоминающим взглядом: «Ты только не один оставайся, слышишь? Не надо…»
Он понял, о чем она. И это понимание было страшнее всего.
Вечером ей стало хуже. Маша побежала звонить в больницу, Коля метался между аптекой и домом. Виктор Сергеевич сидел рядом, держа её руку — бледную, исхудавшую, с проступившими венами. Её пальцы были удивительно спокойными в его ладони.
«Витя», — позвала она еле слышно. — «Помнишь, как ты читал мне первый раз по-французски? Я тогда ничего не поняла, но слушала — голос красивый был…»
Он сжал её руку крепче. Хотел что-то сказать, но горло перехватило.
«А знаешь, я ведь потом выучила те слова. Специально спросила у Маши, когда она французский начала учить. Le temps passe… Время проходит…»
Она замолчала, прикрыла глаза. Потом вдруг улыбнулась — светло, почти молодо: «Ты только береги себя. И… не бойся быть счастливым. Слышишь?»
Это были её последние слова.
Когда приехала скорая, было уже поздно. Виктор Сергеевич сидел у постели, все еще держа её руку, словно не веря, что она может быть такой холодной. В соседней комнате плакала Маша, глухо бормотал что-то Коля.
А за окном все так же падал снег — крупными, тихими хлопьями, укрывая город белым покрывалом, словно стараясь спрятать всю боль этого вечера.
После прощания в доме стало непривычно тихо. Маша приходила каждый день — готовила отцу, прибиралась, но все равно казалось, что квартира осиротела. Вещи Анны оставались нетронутыми — её шаль на спинке кресла, недовязанный шарф с воткнутыми спицами, рецепты, записанные знакомым почерком.
Виктор Сергеевич почти сразу вернулся к работе — «Нельзя иначе», — сказал он детям. Уходил рано, возвращался поздно. Только часто забывал поесть — остывал нетронутым суп, который приносила Маша, черствел хлеб на столе.
Однажды, разбирая материалы для диссертации, Коля наткнулся на старую фотографию — отец совсем молодой, в форме курсанта, а рядом девушка. Он перевернул снимок — на обороте выцветшими чернилами было написано: «На память. Е.П.»
«Кто это?» — спросил он у сестры. Маша взглянула мельком: «А, это Елена Павловна. Она в Ленинской библиотеке работает. Папа у неё часто книги для работы берет».
В конце ноября Маша случайно встретила отца возле консерватории. Он стоял у входа с Еленой Павловной — они негромко говорили о чем-то. Маша хотела подойти, но что-то её остановило — может быть, непривычное выражение отцовского лица. Он слушал свою собеседницу с той особой сосредоточенностью, которая раньше предназначалась только для мамы.
«Знаешь», — сказала Маша брату вечером, — «я вдруг вспомнила. Мама однажды сказала странную вещь — перед самым… перед тем, как…» Она запнулась, но взяла себя в руки: «Сказала: ‘Не давайте папе быть одному'».
Коля хмыкнул: «Ему и не дают. Ты каждый день приходишь, я забегаю, тесть его на работе опекает…»
«Нет», — покачала головой Маша. — «Она о другом говорила. Совсем о другом».
В декабре они стали замечать перемены. Отец начал бриться тщательнее, заказал новый костюм. На столе в кабинете появились книги на французском — не только военные трактаты, но и поэзия, философия. А однажды Коля, зайдя без стука, увидел, как отец стоит у окна с томиком Бодлера в руках.
«Странно», — сказал он сестре. — «Папа вроде и не изменился, а будто… ожил?»
Маша промолчала. Она лучше брата помнила тот давний концерт в Консерватории, те взгляды, те недосказанные слова. И теперь, когда прошло уже почти полгода после маминой смерти, она начинала понимать что-то важное о своих родителях — о их любви, верности и той другой, непрожитой истории, которая все эти годы шла рядом с их семейной жизнью.
В начале весны Маша забежала на Новодевичьем — прибрать, сменить цветы. Ещё издали она заметила у памятника женскую фигуру. Елена Павловна стояла, положив руку на холодный гранит, и что-то тихо говорила. Перед ней в вазе уже стояли свежие тюльпаны.
Маша замерла, не зная — уйти или подойти. Решение пришло само — Елена Павловна обернулась, увидела её. Секунду они смотрели друг на друга, потом Елена Павловна тихо сказала: «Прости, если я… Мне просто нужно было поговорить с ней».
«О чем?» — вопрос вырвался сам собой.
Елена Павловна провела рукой по камню, стирая невидимую пылинку: «О жизни. О достоинстве. О том, как твоя мама сумела сделать то, что не удавалось никому — сохранить всех нас человечными в такой сложной ситуации».
«Вы давно…» — Маша запнулась, подбирая слова.
«Люблю твоего отца? Всю жизнь», — просто ответила Елена Павловна. — «Но твоя мама… Она никогда не делала из этого трагедии. Просто любила его — спокойно, мудро, без истерик и драм. И я научилась уважать эту любовь».
«Мама знала?»
«Конечно. Такие вещи невозможно скрыть. Но она была настолько цельной, настолько достойной, что никогда не унизила ни его, ни меня ревностью или скандалами. Я пришла поблагодарить её за это. За то, что она позволила мне быть рядом — пусть и на расстоянии. За то, что сохранила его честь и свое достоинство».
Они стояли рядом — дочь Анны и женщина, любившая её отца всю жизнь. Весенний ветер шевелил лепестки тюльпанов, и в этом простом моменте была какая-то пронзительная правда о любви, верности и мудрости.
Вечером Маша позвонила брату. Коля слушал молча, только изредка хмыкал в трубку. Наконец спросил: «И что ты думаешь?»
«Знаешь», — Маша помедлила, подбирая слова, — «я вдруг поняла, почему мама перед… перед уходом сказала про папу — ‘не давайте ему быть одному’. Она ведь не просто так это сказала».
«Думаешь, она имела в виду?..»
«Да. Она всё знала. Всегда знала. И, представляешь, она не просто смирилась — она приняла это. Поняла что-то такое, до чего мы с тобой только сейчас дорастаем».
В трубке повисло молчание. Потом Коля тихо произнес: «А помнишь, как мама всегда говорила — главное, чтобы человек был порядочным? Может, она и об этом тоже…»
«О том, что можно любить, но оставаться порядочным? Да, наверное», — Маша вздохнула. — «Они все трое сумели это сделать. Каждый по-своему».
На следующий день Маша и Коля приехали к отцу вместе — впервые за долгое время. Виктор Сергеевич сидел в кабинете, разбирал старые фотографии. На столе лежал альбом, еще мамин — в коленкоровом переплете, с пожелтевшими страницами.
«Папа», — начала Маша, присаживаясь рядом. — «Мы тут подумали… Может, пригласишь Елену Павловну на ужин? По-человечески, без этих случайных встреч в библиотеке?»
Виктор Сергеевич замер, медленно поднял глаза на детей. В его взгляде мелькнуло что-то похожее на испуг.
«Вы не обязаны…» — начал он.
«Мы не обязаны», — твердо перебил Коля. — «Мы хотим. Мама была бы за».
«Откуда ты?..»
«Знаешь, пап», — Маша осторожно коснулась его руки, — «иногда дети понимают больше, чем кажется родителям. И любят сильнее, чем могут показать».
В этот момент Виктор Сергеевич вдруг увидел в дочери Анну — тот же прямой взгляд, та же спокойная мудрость. И впервые за долгие месяцы после её ухода ему стало легче дышать.
Первый семейный ужин с Еленой Павловной получился немного напряженным. Она пришла точно в назначенное время, принесла коробку французских конфет — точно таких же, какие когда-то принесла на первый ужин в их доме, еще при жизни Анны.
«Я не знала, правильно ли прийти», — сказала Елена Павловна, когда Маша помогала ей снять пальто. — «Но ваше приглашение… оно много значит для меня».
Коля вышел из кабинета, по-военному прямой, как отец. Протянул руку: «Рад познакомиться. Теперь уже по-настоящему».
За столом говорили о простых вещах — о книгах, о музыке, о недавней премьере в Большом. Виктор Сергеевич больше молчал, но дети видели, как он украдкой поглядывает на Елену Павловну, словно до сих пор не веря, что она действительно здесь, в их доме, за их столом.
На серванте стояла фотография Анны — та самая, любимая, где она смеется, прикрывая глаза от солнца. И казалось, она смотрит на них всех с той же мудрой улыбкой, с какой когда-то сказала: «Не давайте папе быть одному».
В тот год Виктор Сергеевич часто болел. Елена Павловна приходила каждый день — с книгами, с новостями из библиотеки, просто посидеть рядом. Они уже не говорили о несбывшемся — всё главное было понято и прощено давно.
Маша иногда заставала их в кабинете — отец в кресле, Елена Павловна рядом, на маленьком диванчике. Она читала вслух, он слушал, прикрыв глаза. В такие минуты Маша тихонько прикрывала дверь — было что-то очень личное в этих их последних встречах.
Виктор Сергеевич ушел тихо, во сне. На столике у кровати остался раскрытый томик Бодлера — тот самый, с пометками на полях, сделанными двумя почерками.
После прощания Елена Павловна стала приходить на Новодевичье — теперь уже к двум памятникам. Приносила цветы — и Анне, и Виктору Сергеевичу. Подолгу стояла между, словно связывая незримой нитью тех, кого любила каждый по-своему.
«Представляешь», — сказал как-то Коля сестре, — «я вдруг понял: она ведь всю жизнь хранила их обоих — и отца, и маму. Странно, да?»
«Нет», — покачала головой Маша. — «Не странно. Просто она тоже любила по-настоящему».
Внуки выросли. Анечка, окончив университет, часто заходила к Елене Павловне — уже совсем старенькой, но по-прежнему прямой и строгой. В её небольшой квартире, заставленной книгами, всегда пахло кофе и французскими духами.
«Расскажите еще раз», — просила Анечка, устраиваясь в старом кресле, — «про дедушку и бабушку Аню».
И Елена Павловна рассказывала — о молодом курсанте, читающем по слогам французские стихи, о его жене, которая научилась понимать то, что не каждому дано, о долгих годах, когда любовь жила тихо, не разрушая, а созидая.
«Знаешь», — говорила она, глядя куда-то поверх Анечкиной головы, — «настоящая любовь — это не когда один владеет другим. Это когда каждый остается собой, но становится чем-то большим. Твоя бабушка Аня поняла это раньше всех нас».
А потом доставала с полки старую книгу — французские сказки, когда-то подаренные маленькой Маше. На форзаце выцветшими чернилами было написано: «Чтобы помнили».
«Что помнили?» — спрашивала Анечка.
«Что любовь бывает разной. И что иногда самое большое мужество — это позволить ей быть такой, какая она есть».
