Анна сидела на высоком барном стуле в своём ателье и раздражённо крутила в пальцах золотистую пуговицу. Не из тех, дешёвых, что пришивают на фабрике за три копейки, а из тех, что сразу кричат: дизайн ручной работы, одна в партии, три тысячи за штуку. Рядом на манекене висело пальто из верблюжьей шерсти — клиентка хотела «чтобы как у Мелании Трамп, только попроще». Оно как раз получилось — дорогое, роскошное и… немного раздражающее.
Зачем вообще люди хотят быть попроще, если платят за «как у первых леди»? — мысленно фыркнула Анна, вставая. Её телефон завибрировал на полке.
— Алло, — не глядя, ответила она, — Анна Викторовна слушает.
— Аннушка, здравствуй, милая! — раздался уверенный голос с интонацией «я знаю, что ты занята, но меня это не волнует». — У меня тут вода на кухне капает прямо из лампочки. Ты же сама говорила, что сантехник больше трёх тысяч не стоит, вот и вызови мне, ладно?
Анна чуть прикрыла глаза, будто от света, хотя в помещении было серо и уныло, как в ноябре.
— Евгения Петровна, сантехник стоит три, если не под вас. А если под вас, то пять. И ждать неделю. У него аллергия на чужих людей.
— Аннушка, ну ты же девушка современная, умеешь всё решать. Зачем тебе эти выкрутасы?
— Алексею позвоните. Это всё-таки его мама капает из лампочки.
— Он занят. У него командировка. Он мужчина, у него работа. А у тебя… Ну, ателье. Это же ты дома сидишь, верно?
— У меня сегодня три примерки и две поставки ткани. И клиентка из Ярославля.
— Я всегда говорила, Аннушка, что женщина должна быть дома, а не по ателье бегать. Ладно, вызови мне кого-нибудь и скажи, чтобы не шуршал. Я боюсь этих рабочих.
Анна отбросила телефон на стол. Ещё немного — и она плюнет в ту верблюжью шерсть. Что-то в ней всегда вызывало приступ злости. Наверное, потому что верблюд — выносливое животное, а она устала как собака.
Через два часа она стояла у подъезда Евгении Петровны, с пластиковым пакетом в руках и сердцем, полным ненависти к понедельникам.
— О, пришла, — с удовлетворением протянула свекровь, открывая дверь. — Я уже с ковра воду выжала, а ты всё едешь и едешь. В Москве пробки? Или в ателье застегнулась на своих пуговицах?
— Пять тысяч, — устало сказала Анна, проходя внутрь. — Вот номер мастера. Он завтра. А сегодня просто перекройте кран в ванной, я вам показывала.
— Угу. Я тебе говорила, что мне нужен шкаф новый? Этот уже весь скрипит, и цвет у него какой-то… грустный. Не как раньше. Сделаешь что-нибудь?
Анна молча смотрела на женщину в халате с тиграми. На лице у той — добродушие, за которым всегда стоял ледяной приговор: или ты хорошая жена, или иди на выход.
— Нет, Евгения Петровна. Я ничего не сделаю. Ни шкафа, ни полки, ни занаве… — она осеклась, — ничего. Я не рабочая сила. Я не твой сын. Я — человек, у которого своя жизнь.
— Вот и отлично, — свекровь внезапно расправила плечи. — Тогда собирай вещи. Сын твой выбрал работу и мать. Ты — никем не работающая портниха. Нам не по пути.
Анна засмеялась. Так, как смеются женщины, у которых прямо сейчас подкашиваются колени.
— Ты серьёзно?
— Абсолютно. Я предупреждала. Или ты — жена, или ты — свободная. Но тогда уходи по-быстрому. Пока Алексей не вернулся. Он слаб, он может смягчиться. А мне это не нужно.
Ах ты, старая стратегиня, — подумала Анна. — Ты даже не прячешься за добрые слова. Ты давно всё решила. И за сына тоже.
Она развернулась и вышла. На лестничной клетке кто-то мыл пол. Анна шлёпнула каблуком в мокрое пятно, чуть не упала, но удержалась. На секунду показалось, что это и был её символический выход — громкий, мокрый, унизительный.
Но нет. Это было только начало.
Диалог вечером, дома у подруги Лены. Хроническая циничка, пессимистка, специалист по разводам.
— Ты понимаешь, Лена, она меня выставила. Просто так. Без скандала даже. Как будто я мебель. Хотя и это она бы сама разобрала на части и продала на «Авито».
— А ты что хотела? Ты вышла за сына женщины, которая в шкафу спит с фонариком — на всякий случай, если вдруг ночью враги нападут.
— А он? Он-то почему молчит?
— Потому что трус. Потому что ты — не его мама. Ты думаешь, он не знал, что тебя выставят?
— А если я уйду?
— Тогда уйди красиво. Сделай что-нибудь такое, чтобы она потом этот шкаф сожгла в бессилии.
Анна допила вино, встала и улыбнулась. Грустно, по-женски, с нижней губой, чуть выдвинутой вперёд.
— Хорошо. Я уйду. Но уйду со сценой. Как в плохом сериале. И пусть весь её капающий потолок завалится ей на голову.
На следующий день она сняла деньги со своего накопительного счёта. Всё, что было — восемьсот с чем-то тысяч. Этим утром она сделала два звонка. Один — поставщику тканей, второй — подруге, у которой был мечтательный бизнес-план, но ноль ресурсов. Теперь у них будет кафе-ателье. Без шкафов, лампочек и свекровей.
И главное — без мужчин, которые боятся сказать «нет» собственной маме.
Открытие кафе-ателье не напоминало ни одну бизнес-сказку. Не было ленточек, шариков, фотозон с кофейными зернами и тёплого света. Была Лена с тёмными кругами под глазами, коробки с тканями, капающий кран на кухне и надпись маркером на белой стене: «Мы шьём и кормим. В отличие от ваших бывших.»
Именно эту надпись заметил Алексей, когда, спустя два месяца, неожиданно зашёл.
Анна стояла у стойки, что-то отмеряя на ткани, и даже не сразу поняла, кто перед ней. Просто — высокий, немного сгорбившийся, небритый. Чужой. Но родной.
— Привет, — неуверенно сказал он, как будто не был мужем, а каким-то случайным прохожим, которому дали не тот кофе в «Старбаксе».
— Мы не принимаем возвраты, — без особой злобы ответила Анна, не глядя. — Особенно такие, которые без упаковки, без гарантий и с претензиями от мамы.
Он усмехнулся, но как-то кисло.
— Ты изменилась.
— Конечно. Теперь я не жена. У меня же столько свободного времени — я даже курсы по «как стать ведьмой за 30 дней» пройти успела.
— Я не за этим пришёл, — Алексей опёрся на стойку, глядя на неё почти с упрямством. — Я… Я хотел поговорить.
— Сначала ты должен заказать кофе. Это у нас обязательное условие для мужчин, с которыми у нас «серьёзный разговор». Выбирай: капучино, эспрессо или «провал в воспитании»?
Он помолчал, потом кивнул:
— Капучино. Без сахара.
Анна кивнула Лене, стоящей за кофемашиной, и та, не поднимая глаз, буркнула:
— Одно лоботомированное, пожалуйста. С собой или в душу?
Алексей сел за столик. Он выглядел растерянным. Не жалким — нет. Скорее, человеком, у которого впервые в жизни спросили: а ты чего хочешь сам по себе, без подсказок?
— Ну? — Анна поставила перед ним чашку. — Говори. У тебя есть пять минут. Потом у нас клиентка из Владивостока — хочет платье для развода. Символично, правда?
— Я хотел объяснить, — начал он, — что тогда, когда ты ушла…
— Я не ушла. Меня выгнали. Пинком, образно говоря. Хотя, может, и буквально. Я до сих пор не уверена, что это был порог, а не ботинок твоей мамочки.
— Я не знал, что она так скажет. Я был в Калининграде, у меня было четыре совещания подряд…
— О, Алексей, — с иронией, но без злобы перебила Анна, — только не рассказывай мне, как тяжело тебе было. Мне было не легче — с чемоданом на улице, с горлом, перетянутым нервами, и с мыслью: что я сделала не так, что меня выкинули как использованную платёжку?
Он замолчал. Но не ушёл.
— Я действительно не знал. Она сказала, что ты сама хотела «немного пожить отдельно».
Анна захохотала. Так, громко и зло.
— Ну конечно. Она, наверное, ещё добавила, что я мечтала поселиться в подвале у Лены среди рулонов шёлка и коробок с кофе?
— Я не оправдываюсь. Я… Я растерялся. Я всегда между вами лавировал. Ты одна — сильная, уверенная, деловая. Она — мама, ей тяжело одной, дом старый, всё ломается…
— И ты думал, что меня можно отправить на помойку, как тряпку после ремонта? Алексей, между прочим, я — жена. Была. Не домработница.
— Я это понял. Потом. Позже. Когда ты не вернулась. Когда я пришёл домой, а там тихо, как в музее, и пахнет маминым вареньем из трёхлетнего года.
Он впервые посмотрел ей в глаза. Без снисхождения. Без привычной маски «я занят, но я тут».
— Мне плохо без тебя, — сказал он. Просто. Как факт. — Я жил как будто в чёрно-белом телевизоре. Всё вроде бы видно, но ни одной краски. Я скучаю.
Анна вздохнула. Не от нежности. От усталости. Эти разговоры — как драка в холодной воде: ты бьёшься, а всё впустую, всё вязкое и невыносимо бесполезное.
— Ты пришёл просить вернуться?
— Я пришёл понять. Есть ли шанс? Не сразу. Не сегодня. Просто — шанс. Маленький.
— А мама? — она посмотрела на него в упор. — Что скажет мама?
— А мама… — он замялся. — Мама пусть скажет, что хочет. Я больше не её солдат. Я — взрослый человек. Наверное.
— Поздновато ты это понял. Мне 36, Алекsey. Я не девочка. Я не жду принца. Я хочу партнёра. Не помощника мамы.
— Я понял. Только… я не хочу терять тебя. Даже если ты теперь с Лёной открыла антисемейное кафе и носишь кофты с надписью «брак — это баг».
Анна молчала. Потом взяла чашку и села напротив. Впервые — не по привычке, а по выбору.
— Ладно. Послушай. Шанс — это не милость. Это работа. А я теперь не шью на заказ. Я выбираю, кому вообще что шить.
— А ты можешь меня выбрать? Хоть теоретически?
Она посмотрела в окно. Там была весна. Или, по крайней мере, попытка весны. Лужи, пар от асфальта, куртки нараспашку и люди, которые ещё не поняли, что всё может поменяться.
— Посмотрим, — тихо сказала она. — Только без мамы. Если она позвонит — я брошу трубку. И брошу тебя. Сразу.
Он кивнул.
— Договорились. Но только если ты обещаешь одно.
— Что ещё?
— Что ты будешь злиться на меня лично. Не на всех мужчин мира. Не на брак. Не на мою фамилию. А конкретно — на меня. По делу.
— Ладно, — улыбнулась Анна. — Договорились. Ты мне теперь как налоговая: раздражаешь, но не всегда безнадёжно.
Они сидели в тишине. Над барной стойкой включилась старая лампа. Капучино давно остыло, но никто не заметил.
Телефон звонил уже пятый раз. Анна игнорировала. Она делала это красиво, с достоинством: просто переворачивала экран вниз. Лена ворчала за стойкой, отпаривала блузку для клиентки, и как бы между прочим бросила:
— Если ты ещё хоть раз проигнорируешь этого придурка, я сама с ним встречусь. И тогда ему действительно понадобится психотерапия. Или лопата.
— Я не уверена, что это он, — спокойно ответила Анна, наливая себе кофе. — Может, это вселенная. Напоминает, что за ошибки придётся платить.
— Вселенная не звонит по выходным с номера, который заканчивается на 911. Это он. Я уже запомнила. Потому что у меня хорошая зрительная память. И длинные ногти.
— У тебя ногти, как у ведьмы.
— А у тебя — интуиция домохозяйки. Ты его любишь?
Анна замерла.
— Это не вопрос.
— Это диагноз, — пожала плечами Лена. — А теперь иди и поговори с ним. Но если он хотя бы словом обмолвится про «маму», «долг» или «давай начнём сначала», — звони мне. Я приеду с бубном и бензином.
Алексей ждал у входа. Стоял, как ученик, вызванный к доске: с прямой спиной, напряжённой челюстью и видом человека, у которого есть план, но он не уверен, что вспомнит всё с первого дубля.
— Привет, — тихо сказал он. — Ты занята?
— Всегда. Успешные женщины не бывают незанятыми. Это наш секрет. Мы притворяемся, что отдыхаем, когда на самом деле думаем, сколько стоит твоя глупость.
Он усмехнулся, сделал шаг навстречу, но она отступила. Жест был почти театральным.
— Ну что? — холодно. — Ты пришёл сказать, что мама разрешила нам пожениться ещё раз?
— Нет. Я пришёл сказать, что мама… сегодня уехала.
Анна удивилась.
— Куда?
— В деревню. На постоянку. Она наконец согласилась. Сказала, что устала. И что хочет покоя. Я не настаивал. Просто дал ей номер такси и помог собрать чемодан. Она даже не плакала.
— Не плакала? — скептически. — Твоя мама не плакала? Или ты просто не заметил, потому что был в наушниках?
— Я смотрел. Она просто… поняла. Что перегнула. Что потеряла. И меня, и тебя.
Анна прислонилась к стене, скрестив руки. Казалось, она ждёт подвоха.
— Это красиво звучит. Но ты сам всё понял? Или тебе на пальцах объяснили?
— Я долго думал, Ань. Не просто «что я сделал не так», а зачем. Почему я позволил ей так говорить с тобой. Почему я позволил себе быть наблюдателем.
Он подошёл ближе.
— Я хочу быть рядом. Не героем. Просто рядом. Хочешь — как швейцар. Хочешь — как шофёр. Хочешь — как бывший, который всегда вовремя.
— А как настоящий? — подняла бровь Анна.
— Вот за это я и борюсь.
Она молчала. В глазах — усталость, смешанная с теплом. Тепло было новое. Свежее. Не то, что дарят от жалости, а то, что появляется, когда наконец понимаешь, что человек рядом — не по обязанности, а потому что выбрал сам.
— Ты готов идти на семейные ужины к моей маме? Она готовит отвратительно, задаёт бестактные вопросы и обожает синие тени.
— Сколько порций?
— Две. На третью я не подписываюсь.
Он протянул руку. Но она не взяла.
— Подожди. — Анна вздохнула. — Мне нужно время. Месяц. Два. Посмотрим. У нас кафе, у меня планы, у тебя — целая куча долгов перед собственной совестью.
— Согласен. Я подожду. Только, — он улыбнулся, — разреши хотя бы снова заказывать у тебя одежду. Я всё ещё храню тот твой пиджак. Единственный, в котором я выглядел как человек, а не как подчинённый мамы.
Анна усмехнулась. И вдруг — подошла и обняла его. Сильно. Без слов. Потом сразу отпустила.
— Не привыкай. У нас пробный период. А ты пока — как товар на витрине: красивый, но без гарантий.
— А я подделка с Алика. Зато с душой, — подмигнул он.
В тот вечер они сидели на кухне, пили чай и молчали. Иногда именно молчание — главный язык любви.
Финал.
Анна понимает, что её чувства к Алексею — это не любовь, а ностальгия по спокойствию. Она благодарит его за честность, но отказывается возвращаться. Через год она едет в Сочи на форум бизнесвумен, где случайно знакомится с мужчиной, который не боится сильных женщин. И всё у неё — наконец по-настоящему — начинается с нуля.
