Маргарита Николаевна смотрела на фотографию с новоселья сына. Виктория улыбалась в камеру, прижавшись щекой к плечу Андрея, а она сама стояла чуть поодаль — с натянутой улыбкой и стаканом сока в руке. Три месяца прошло с того вечера, когда она переступила через себя и похвалила невестку за ужин. Три месяца притворства и тихой, беззвучной ярости.
— Ты же видишь, что происходит, — голос Тамары в телефонной трубке звучал вкрадчиво, как шелест осенних листьев. — Она его полностью подмяла под себя. Какой был мальчик, и что стало!
Маргарита Николаевна прикрыла глаза. Перед внутренним взором встала картина последнего визита: Виктория, как хозяйка положения, распоряжается в той самой кухне, где раньше царила она сама. Андрей смотрит на жену влюблёнными глазами, ловит каждое её движение. А она, Маргарита Николаевна, сидит в уголке, как гостья, как чужая.
— Знаешь, что самое страшное? — она говорила тихо, почти шёпотом, словно боялась, что стены услышат. — Она даже не пытается быть благодарной. Я же вижу, как она морщится, когда я даю советы. А ведь я только хочу помочь!
— Конечно, хочешь, — в голосе Тамары звучало сочувствие. — Но нельзя же так это оставлять. Нужно что-то делать, пока не поздно.
И она начала действовать. Тихо, осторожно, как паук плетёт свою паутину — незаметно для неопытного глаза.
— Андрюша, — говорила она, когда они оставались наедине, — ты не находишь, что Вика слишком… самостоятельная? Я вчера зашла к вам, хотела суп сварить, а она даже на кухню меня не пустила. Сказала, что сама справится.
Сын хмурился, но молчал. Маргарита Николаевна смотрела на сына, и сердце её сжималось от странной смеси любви и тревоги. Каждое его движение было ей знакомо с тех пор, как он делал первые шаги: вот он хмурит брови — совсем как в детстве, когда не мог решить задачку; вот прячет глаза — значит, что-то тревожит его, гложет изнутри. Тридцать три года она изучала его лицо, и теперь могла уловить любую перемену в настроении, любую тень сомнения, мелькнувшую в глазах. Вот и сейчас: сидит, помешивает ложечкой остывший чай, но пальцы выдают — нервничает. Костяшки побелели, словно вот-вот треснет фарфоровая ручка.
— И знаешь, Андрюша… — она сделала паузу, будто сомневаясь, говорить ли дальше. Этому приёму она научилась давно: недосказанность бьёт больнее прямых обвинений. Тревога заползает в душу медленно, как змея в тёплую нору.
— Что, мам? — он поднял глаза, и она увидела в них то, что искала: тень беспокойства, крошечную трещину в броне его уверенности.
— Да нет, ничего… — она покачала головой, снова опустила глаза к своей чашке. Выждала три удара сердца. — Просто… я видела Вику в центре на днях. С каким-то мужчиной.
Ложечка в его руке замерла. Всего на мгновение, но она заметила. Конечно, заметила — мать всегда видит такие мелочи.
— Наверное, просто знакомый, — добавила она торопливо, словно пытаясь смягчить удар. — Но они так… оживлённо беседовали. Знаешь, когда люди настолько увлечены разговором, что не замечают ничего вокруг?
Между бровей сына появилась морщинка — глубокая, как шрам. Точно такая же собиралась у его отца перед скандалами, когда тот ещё жил с ними. Тогда эта морщинка предвещала грозу, от которой дребезжали стёкла и плакал маленький Андрюша. Теперь она означала, что слова попали в цель, проникли под кожу, как заноза.
— Мам… — начал он, но она не дала ему договорить.
— Ты только не подумай плохого! — она накрыла его руку своей, чувствуя, как напряжены его пальцы. — Я просто беспокоюсь. Мать всегда чувствует… Ты же знаешь, как сейчас молодёжь относится к верности, к семье. Не то, что в наше время.
Она видела, как её слова оседают в нём, как прорастают сорняками сомнений. Андрей молчал, но его выдавало всё: и эта проклятая отцовская морщинка, и побелевшие костяшки пальцев, и то, как он старательно отводил взгляд — будто боялся, что мать прочтёт в его глазах слишком много.
— Может, я и правда зря беспокоюсь, — добавила она с тяжёлым вздохом. — Просто… ты же мой единственный. Я не хочу, чтобы тебе было больно.
В этот момент она действительно верила в свои слова. Верила, что защищает сына, что её тревога — это голос материнского сердца, а не замаскированная ревность. Верила, что имеет право вот так, по капле, отравлять его счастье — ради его же блага.
Андрей встал из-за стола резко, почти опрокинув чашку.
— Мне пора, — сказал он глухо, не глядя на мать. Но она успела заметить, как дрожат его губы, как нервно он сжимает и разжимает кулаки — совсем как в детстве, когда пытался сдержать слёзы.
Входная дверь хлопнула чуть громче обычного. Маргарита Николаевна осталась одна на кухне, среди недопитого чая и недосказанных слов. За окном накрапывал дождь, и в его монотонном шуме ей слышался шёпот: «Зачем? Зачем ты это делаешь?»
Но она отогнала эти мысли, как надоедливых мух. В конце концов, она же мать. А мать всегда знает лучше. Разве не так?
А потомслучилось то, чего она не ожидала. Виктория пришла к ней сама — без предупреждения, без звонка. Вошла в квартиру, высокая, прямая, с рыжими волосами, собранными в тугой узел.
— Маргарита Николаевна, — голос невестки звенел, как натянутая струна, — давайте поговорим начистоту.
Она сидела в кресле — в том самом, с которого любила наблюдать за окнами сына — и смотрела на Викторию снизу вверх. Та осталась стоять, возвышаясь над ней, как судья над обвиняемой.
— Вы ведь не смирились, правда? — в голосе Виктории не было вопроса, только утверждение. — Все эти улыбки, похвалы, визиты — это просто маска. На самом деле вы всё ещё считаете меня недостойной вашего сына.
— Что ты такое говоришь! — Маргарита Николаевна приложила руку к груди. — Я же…
— Прекратите, — Виктория оборвала её на полуслове. — Я всё знаю. Про ваши разговоры с Андреем, про намёки на какого-то мужчину в центре. Кстати, это был мой брат, если вам интересно. Но вы ведь даже не потрудились это выяснить, правда? Вам важнее было посеять сомнения.
Маргарита Николаевна, осторожно выдохнула. Почувствовала, как к щекам приливает жар. Она хотела что-то сказать. Помолчала. Но не стала оправдываться.
— Знаете, что самое страшное? — спросила Виктория, — Вы даже не понимаете, что делаете! — она усмехнулась. Не выдержала и подошла к окну, посмотрела на улицу. —Вы так уверены в своей правоте! Так уверены в своем праве вмешиваться! — она почти с ненавистью посмотрела на свекровь. — Что не видите, что рушите собственного сына.
— Я люблю его! — эти слова вырвались сами собой, как крик о помощи.
— Любите? — Виктория обернулась, и в её глазах блеснули слёзы. — А вы уверены, что это любовь? Может быть, это просто страх остаться одной? Страх потерять власть над ним?
Эти слова ударили больнее пощёчины. Маргарита Николаевна вскочила с кресла:
— Как ты смеешь! Ты… ты…
— Я его жена, — твёрдо сказала Виктория. — Женщина, которую он выбрал. И если вы продолжите свои игры, если не прекратите эту войну — вы его потеряете. Не из-за меня — из-за собственной глупости.
Она направилась к двери, но у порога обернулась:
— И ещё одно. Я жду ребёнка. Андрей пока не знает — я хотела сделать ему сюрприз на день рождения. Но вы должны понять: это наш ребёнок. Не ваш. И если вы не научитесь уважать границы — вы не только сына потеряете, но и внука или внучку никогда не увидите.
Дверь закрылась. Маргарита Николаевна осталась одна. Она смотрела на отражение в тёмном оконном стекле. И с ужасом видела там чужое, незнакомое лицо. Лицо женщины, которая боится потерять сына.
В кармане завибрировал телефон — Тамара. Но впервые за долгое время Маргарита Николаевна не взяла трубку. Она сидела в темноте и думала о словах невестки. О ребёнке, которого она может никогда не увидеть. О сыне, которого может потерять навсегда.
На столе лежала та самая фотография с новоселья. Она взяла её, всмотрелась в лицо Виктории — молодое, красивое, уверенное. В глаза сына, полные любви. В свою собственную натянутую улыбку.
И вдруг поняла: Виктория права. Это не любовь — это страх. Страх одиночества, страх перемен, страх потерять власть над сыном. А настоящая любовь… может быть, настоящая любовь — это как раз умение отпустить?
Она достала телефон, нашла номер сына. Палец завис над кнопкой вызова. Что она скажет? Как объяснит всё это? Как признается в своих интригах, в своей слабости, в своём страхе?
За окном шумел дождь. Такой же, как в тот день, когда она впервые поняла, что её маленький мальчик вырос. Она на капли, стекающие по стеклу. И видела в них слёзы.
Телефон в её руке снова ожил — на этот раз звонил Андрей. Она смотрела на экран, не решаясь ответить. А потом вдруг поняла: может быть, это её последний шанс. Последняя возможность не просто делать вид, а действительно измениться.
— Алло, — её голос дрожал, но в нём впервые за долгое время не было фальши. — Андрюша… нам нужно поговорить. По-настоящему поговорить.
