— Ты опять в моей кастрюле варишь? — удивлённо приподняла бровь Анастасия, не снимая обувь, как встала в дверях кухни.
— А в чьей мне варить, доченька? — хмыкнула Елена Петровна, не оборачиваясь. — В своей я уже не варю. Я теперь у вас. Насовсем.
Анастасия молчала секунду. Потом медленно скинула куртку, повесила на крючок в коридоре. Сапоги поставила на коврик. Всё как всегда. Только дышать стало труднее.
— Дмитрий в курсе? — голос её был спокойный, почти вежливый, как у учительницы на родительском собрании, когда родитель пришёл пьяным, но всё равно сел в первый ряд.
— Конечно, в курсе. Он же сам меня вчера забрал. Всё вынесли — и чайник, и микроволновку, и мой любимый кактус. Я сказала — оставьте, а он настаивал. Сын у меня, не то что… — она глянула через плечо с намёком, — не то что некоторые.
Борщ кипел. Запах укропа, чеснока и какой-то тяжёлой, старомодной заботы. Анастасия села на табурет у окна, поджала губы.
— И ты решила не уточнять со мной?
— А ты и так всё решаешь, Настенька. Сама мебель выбираешь, сама в спальне распоряжаешься. Мне-то где жить, на вокзале?
— У тебя была квартира.
— Была, да сплыла. Я сыну машинку купила, он давно мечтал о ней, а я — мать. Мне что, деньги с собой в могилу тащить?
Она говорила это, не моргая, с тем самым выражением, каким только матери, вложившие в детей всю свою жизнь, умеют добивать — нежностью, приправленной шантажом. Анастасия смотрела, как ложка стучит по кастрюле. Как красный борщ переливается, как кровь.
Была квартира. И была тишина в доме.
Она встала, пошла в спальню. Скинула кардиган на кровать, посмотрела на свои книги, аккуратно сложенные на подоконнике, и подумала, как быстро всё стало не своим.
Дмитрий пришёл через полчаса. В сумке — мандаринки и сыр, как всегда. Улыбнулся с порога.
— Настя, привет! Мамочка уже борщ сварила, голодная?
Она не сразу ответила. Сначала просто встала в дверях, скрестив руки на груди. Потом кивнула на сумку:
— А ты что, теперь на троих закупаешься?
Он не понял.
— Ну… да. Мама теперь с нами. Мы же говорили. Помнишь, ты сказала: «Лишь бы не навсегда»? А я сказал: «Посмотрим». Ну вот, посмотрели.
— Посмотрели, — повторила она, — и ничего, что я тебе тогда же сказала — не хочу жить с ней под одной крышей?
Он растерялся, поправил плечи.
— Настя, ну не преувеличивай. Мама тихая, добрая, ты просто… ты не видишь, как она старается. Она ж всё для нас. И готовит, и убирает, ты ж устаёшь после школы…
— Нет, — перебила она. — Я устаю от её присутствия. А не от работы.
Он замолчал. Потом пожал плечами, сел за стол, разложил продукты. Его лицо было спокойно-беспомощным. Как будто его опять в детстве застали с сигаретой — и он ждал, когда отругают, чтобы потом выдохнуть.
Анастасия прошла мимо, не садясь. Открыла окно. Пахло борщом, укропом, маминой любовью. И — застоем.
Вечером Елена Петровна принесла постельное бельё.
— Я в зале на раскладушке устроюсь. Не переживай, я тихо. Только телевизор по ночам смотрю, но в наушниках.
— Я не переживаю, — ответила Анастасия, не глядя. — Я просто наблюдаю, как меня выселяют из собственной жизни.
Пауза. Потом свекровь усмехнулась:
— Ну-ну. Не драматизируй. Ты молодая, гибкая. Приспособишься.
Она вышла. Анастасия осталась стоять. В руках — чашка с недопитым чаем. В глазах — злость, которую нельзя вылить. Потому что все скажут: неблагодарная. Потому что Дмитрий опять скажет: «Мама старается».
Она легла ночью на кровать, отвернувшись к стене. Спать не хотелось.
Что-то треснуло.
Не громко. Где-то внутри. Что-то, что не склеить никаким компромиссом, никакой «маминой заботой». Как будто она увидела себя со стороны — учительницу, жену, женщину, которая сама себя предала, когда согласилась на «только на пару дней».
— Я сама себе это сделала, — прошептала она. — Никто не виноват. Кроме меня.
И только теперь, лежа в темноте, поняла: она не просто злится. Она разочарована. В нём. В себе. В надежде, что можно будет договориться.
***
— Мы можем поговорить нормально? — голос Анастасии звучал ровно. Слишком ровно, как у врача, который уже знает диагноз, но хочет, чтобы ты сам его проговорил.
Дмитрий оторвался от ноутбука, потер лицо. За окном вечер, снег с дождём. Внутри — тепло и пахнет ванилью. Это Елена Петровна испекла булочки, потому что «вот что ты ешь на завтрак, девочка, йогурты эти свои, в них же химия одна».
— Мы же вчера говорили, Настя. Ты просто в стрессе. Всё наладится, ей-богу.
— Не наладится, Дима. Мы с тобой не вчера женаты. Ты знаешь, как я к этому отношусь. А ты молчал. Привёз её, как шкаф. Поставил в центр квартиры — и теперь она тут живёт.
Он встал, подошёл ближе, тихо:
— Это моя мать.
— А я твоя жена.
— Я не выбирал между вами.
— Нет, ты выбрал не выбирать. Это тоже выбор. И знаешь, что он значит для меня? Что я тут — лишняя.
Он отшатнулся, будто она ударила. Замолчал.
— Она продала квартиру, Настя. Всё. Назад дороги нет. Я не мог ей отказать. Она же одна. Стареет.
— Она младше моей мамы на пять лет, Дима. И ничего, мама справляется. А твоя вдруг резко стала немощной, когда поняла, что ей тесно в своей двушке?
— Не говори так. Ты её не знаешь.
— Да я её вижу каждый день! Она в моей кухне, в моих кастрюлях, в моей ванной сушит свои колготки. Она во всём. А я где? Где я, Дима?
Он сел. Закрыл лицо руками. Сидел так минуту. Потом глухо:
— Я думал, ты примешь. Ты ведь всегда всё принимаешь, Настя. Работаешь, готовишь, заботишься. Я думал, ты выдержишь и это. Ради нас.
— Ради нас? — она хохотнула. — У нас нет “нас”. Есть ты и твоя мама. И есть я — свидетель при переезде.
Она пошла на кухню. Тихо открыла холодильник, достала бутылку воды. Налила в стакан. Выпила. И только потом сказала:
— Я собираюсь уехать.
— Куда? — голос его дрогнул.
— Пока — к подруге. Я не могу жить с человеком, который делает вид, что я должна. Просто должна. Без разговора, без выбора. Как мебель. Как коврик у двери. Ты вытерся — и пошёл дальше.
Он встал, подошёл. Попытался взять за руку — она отдёрнула.
— Подожди. Дай мне объяснить. Это временно. Ну, может, не совсем временно, но ты же знаешь — у неё никого нет. Кроме меня. Я сын.
— А я? Я — кто тебе?
Он замолчал. Это был его ответ. Тишина. Самая честная из всех.
— Ладно, — сказала она, — не утруждайся.
В этот момент на кухню заглянула Елена Петровна. В халате, с бигуди.
— Вы что, ссоритесь? Ай-ай, из-за меня, что ли? Ну всё, я молчу. Я тихо. Я вас не трогаю. Только бы без нервов. А то сейчас поколение — одно сплошное раздражение.
Анастасия посмотрела на неё, как на тень. Или на чужую актрису, случайно попавшую в её пьесу.
— Всё хорошо, — ответила спокойно. — Я уеду на пару дней. Дышать не могу.
— Как это — уедешь? — встрепенулась свекровь. — Это что, шантаж?
— Нет, — сказала она. — Это инстинкт. Выживания.
Поздно вечером она вышла из дома.
Дмитрий не вышел проводить. Сидел в спальне, уткнувшись в телефон. Может быть, писал кому-то. Может быть, искал «что делать, если жена ушла». Может быть — просто ничего.
Она шла по улице медленно. Сумка не тяжёлая. Она не брала ничего лишнего. Только себя. И пару вещей. Потому что важного — уже не было.
***
Прошло пять дней.
Анастасия жила у подруги в однушке — на надувном матрасе, среди чужих кружек, занавесок и кошки, которая поначалу шипела, а потом спала у неё под боком. Было непривычно. Было одиноко. Но — не было чужого запаха в ванной и чужих бигуди на раковине. И уже за это стоило сказать «спасибо».
Дмитрий не звонил. Написал один раз:
«Ты когда вернёшься? Мама спрашивает.»
Она не ответила.
На шестой день она пришла домой. Взяла ключи под ковриком, как всегда. Открыла дверь, зашла — и почувствовала: её больше нет. Тут.
Пахло куриными котлетами. На вешалке — новый пуховик Елены Петровны. На полке — её лекарство. На стене — их с Дмитрием свадебная фотография. Но она была чуть сдвинута, как будто мешала, и её пытались снять, но не решились.
Она тихо вошла в спальню — там всё было по-прежнему. Только её книги с подоконника лежали в коробке. Рядом. Как вещи умершего, которых не касаются, но уже выносят.
И тут ей стало совсем спокойно.
Она вышла на кухню. Елена Петровна что-то жарила и напевала себе под нос. Увидев Анастасию — подпрыгнула, но тут же собралась:
— Ну наконец-то. А то мы тут волнуемся. Ты бы хоть предупредила. А то Димочка переживает.
— Димочка? — Анастасия сняла пальто. — Он дома?
— Да вон, в спальне. Он устал сегодня, не трогай его сразу. У него такие нервы из-за тебя, а ещё эта работа, все выходные с клиентами…
— С какими клиентами? — Анастасия смотрела прямо. Спокойно.
— Ну… девушка одна приезжала. Такая симпатичная. Ты не подумай, они с ним ещё на старой работе знакомы. Она просто… хотела посоветоваться. По инвестициям. Или как он там это называет.
— По инвестициям? — Анастасия усмехнулась. — Поняла.
Она прошла мимо и открыла дверь в спальню.
Дмитрий сидел, действительно, в пижаме, в телефоне. Он испугался, увидев её.
— Настя? Ты чего? Я думал, ты…
— Ты думал, я не вернусь. Я вернулась.
Он встал. Попытался обнять. Она отошла.
— Слушай, всё не так. Мама переживает. Я переживаю. Я вообще не понимаю, что с тобой…
— Я просто ушла. Потому что ты меня вытолкнул. Не ногами. А молчанием. Безучастием. Своей “невыборностью”.
Он вздохнул. Поправил волосы. Сделал это тем жестом, который она всегда ненавидела — будто сейчас скажет «да не парься ты».
Но не сказал.
— Если ты не хочешь жить с моей мамой, может, ты поживёшь где-то ещё?
Это был приговор.
Анастасия замолчала на секунду. Потом:
— Спасибо. Именно это мне и нужно было услышать.
Она вышла. Прошла в коридор. Взяла коробку со своими книгами. Потом вернулась — сняла с пальца обручальное кольцо, положила его на полку.
— Только не надо искать виноватых. Ты выбрал — не я.
На следующий день она подала заявление о разводе. Спокойно. Без сцен.
Через неделю сняла студию на окраине. Старая хрущёвка, зато своя. Покупала в IKEA шторы и кастрюли. Снова училась выбирать — что вешать на стену, что ставить на подоконник. Без чьих-то замечаний.
Через месяц увидела Дмитрия случайно — в кафе. Он был с той самой девушкой. Та смеялась, он держал её за руку.
Анастасия прошла мимо. Спокойно. Без злости.
Через три месяца она сдавала объявление на «Циане»:
«Сдаётся квартира. 2 комнаты. Без мебели. Без душевных побрякушек. Без чужих кастрюль. Только воздух. Только свобода.»
Она улыбнулась, закрыла ноутбук, и впервые за долгое время — налила себе бокал вина. В тишине. В своём доме. Где никто не говорил ей, как правильно жить.
Конец.
Анастасия уходит из семьи, где перестала существовать. Не устраивает скандалов, не просит, не умоляет. Она просто уходит, потому что научилась ставить точку. Дмитрий теряет её навсегда, а Елена Петровна остаётся жить с сыном, который так и не научился быть мужем.
