Валентина Сергеевна считала плитки на кухонном полу. Тридцать шесть целых, четыре треснувших. Сорок лет назад они с Виктором клали этот кафель сами — молодые, счастливые, с мозолями на руках и цементом в волосах. Тогда казалось, что выложенный узор из бежевых и коричневых квадратов простоит вечность.
— Мам, ты чего на полу сидишь? — Старшая дочь Лена замерла в дверях с пакетами продуктов.
— Да вот, думаю менять пора. Видишь, сколько трещин?
Лена опустила пакеты, присела рядом на корточки. Молча провела пальцем по самой длинной трещине — той, что появилась в день, когда Виктор Павлович уронил молоток, собирая вещи.
— Не надо менять, мам. Пусть остаётся.
Валентина кивнула. В конце концов, что такое четыре треснувшие плитки на сорок целых? Почти незаметно. Как морщины на лице — видны только если приглядеться.
Телефон на столе завибрировал. Лена взглянула на экран и поморщилась:
— Катька пишет. Марина звонила.
— И что?
— Говорит, папка совсем плох. Просит приехать.
Валентина поднялась с пола, отряхнула халат. Полтора года прошло с развода, а колени всё ещё ныли — то ли возраст, то ли память тела о том дне, когда она на коленях собирала осколки разбитой в ярости вазы.
— Пусть просит.
— Мам…
— Что «мам»? Когда он тут всё громил, выдирал розетки и снимал люстры — это нормально было? Когда заставил меня платить оценщику за каждую ложку — это как? А теперь, значит, мы должны бежать?
Лена молча доставала продукты из пакетов. Йогурты, хлеб, пачка гречки. Обычные вещи для обычной жизни. Только жизнь давно перестала быть обычной.
— Артёмка хоть отвечает? — спросила Валентина.
— Написал, что перезвонит. Из Мюнхена вроде.
Сын. Единственный, кто встал на сторону отца. «Мам, ну что ты как маленькая, люди расходятся, это нормально». Нормально. А то, что отец переписал на него всё имущество за спиной матери — тоже нормально? И то, что Артём всё это продал и свалил за границу — тоже в порядке вещей?
На кухню вошла младшая, Катя. Глаза красные, в руке телефон.
— Мам, может, съездим? Она говорит, он при смерти.
— При смерти… — Валентина села за стол, машинально поправила салфетку. — А когда он наш брак убивал, кто-нибудь просил его остановиться? Когда требовал продать бабушкины серёжки и поделить деньги — это как?
— Мам, но он же отец…
— Был отцом. Пока сам не решил им не быть.
Валентина встала, подошла к окну. Во дворе цвели яблони — те самые, что они сажали с Виктором тридцать пять лет назад. Тогда были просто прутиками, а теперь — целый сад. Каждую весну она варила варенье из этих яблок. Виктор любил с блинами.
Интересно, варит ли ему варенье Марина? Или некогда — надо в салоны красоты ходить, маникюр делать, чтобы оставаться той самой «молодой и красивой», ради которой мужик готов разрушить всю прежнюю жизнь?
— Давайте так, — Валентина повернулась к дочерям. — Вы взрослые люди. Хотите навестить отца — езжайте. Не хотите — не надо. Но меня в это не втягивайте.
— А если он… умрёт? — тихо спросила Катя.
— Все умрём. Вопрос только — с кем рядом.
Лена и Катя переглянулись. Обе понимали: мать права. Но сердце — не калькулятор, не может просто взять и вычеркнуть тридцать пять лет, троих детей, общую жизнь.
— Я поеду, — решилась Лена. — Просто посмотрю. Не ради него — ради себя. Чтобы потом не жалеть.
— И я с тобой, — кивнула Катя.
Валентина отвернулась к окну. Пусть. Их право. Их выбор. Как когда-то Виктор сделал свой.
Палата платного отделения больше напоминала гостиничный номер. Мягкие кресла, телевизор на стене, даже небольшой холодильник в углу. Только запах лекарств и капельница у кровати напоминали о том, где они находятся.
Виктор Павлович лежал с закрытыми глазами. За полтора года он сильно сдал — похудел, осунулся, волосы поредели. Из сильного мужчины превратился в немощного старика.
Марина сидела в кресле, уткнувшись в телефон. При виде сестёр вскочила, словно ждала их всю жизнь.
— Девочки! Спасибо, что приехали! Я уже не знаю, что делать. Врачи говорят…
— Что говорят врачи? — перебила Лена.
— Метастазы пошли. Может, неделя, может, месяц. Химию делать уже смысла нет.
Катя подошла к кровати, посмотрела на отца. Странно было видеть его таким — беспомощным, слабым. Человек, который всю жизнь командовал, решал, указывал, теперь не мог даже глаза открыть.
— Пап? — тихо позвала она.
Виктор Павлович пошевелился, с трудом поднял веки.
— Катюша? Ты приехала?
— Приехала.
— А мама?
Сёстры переглянулись. Марина напряглась в своём кресле.
— Мама дома, — ответила Лена.
— Понятно, — он закрыл глаза. — Не простила.
— А ты бы простил? — не удержалась Лена.
Виктор Павлович молчал так долго, что показалось — уснул. Но потом заговорил, тихо, с трудом:
— Знаете, девочки… Когда лежишь вот так, много думаешь. О том, что было. Что могло быть. Мне казалось, я имею право на счастье. На новую жизнь. А оказалось…
— Что оказалось? — жёстко спросила Лена.
— Оказалось, счастье — это не право. Это то, что строишь. День за днём. Год за годом. А я взял и разрушил. Всё. И старое, и новое.
Марина встала, подошла к окну. В её идеально уложенных волосах, накрашенных губах, маникюре была какая-то отчаянная попытка удержать ускользающую молодость. Сколько ей? Тридцать пять? Тридцать семь? В любом случае, ровесница Лены.
— Витя, может, не надо об этом? Тебе волноваться нельзя.
— А когда можно? — он попытался усмехнуться, но получилась болезненная гримаса. — Мариш, сходи в столовую, принеси девочкам чаю.
— Но…
— Иди. Нам поговорить надо.
Марина нехотя вышла. Виктор Павлович с трудом повернулся к дочерям.
— Артёмка где?
— За границей. Мюнхен вроде.
— На мои деньги… — он покачал головой. — Глупый я старик. Думал, подстрахуюсь, имущество на него перепишу. Чтобы вашей матери меньше досталось. А он взял и всё продал. И дачу, где вы росли, и гараж…
— Ты сам его этому научил, — сказала Катя. — Своим примером.
— Научил… — согласился он. — Знаете, что самое страшное? Марина хочет меня в пансионат отправить. Говорит, ухаживать тяжело. А я ведь ради неё… Дурак.
Лена села на край кровати.
— Пап, а ты правда думал, что молодая женщина будет с тобой из-за большой любви? Ты же не мальчик.
— Думал. Хотел думать. Когда пятьдесят семь стукнуло, страшно стало. Что всё, жизнь прошла. Одна дорога — к пенсии, к старости. А тут она… Молодая, красивая. Смотрит, как на героя. Не как ваша мать — с её вечными претензиями.
— Какими претензиями? — вспыхнула Катя. — Что пил каждую пятницу? Что зарплату в гараже с мужиками пропивал? Что она одна нас тянула, пока ты начальником себя воображал?
— Было… — он закрыл глаза. — Всё было. Только тогда казалось — имею право. Мужик же. Добытчик. А сейчас понимаю — дурак был. Обычный дурак.
В палату вернулась Марина с подносом. Поставила стаканы с чаем, села в своё кресло.
— Ну что, договорились? Заберёте отца?
Сёстры молча переглянулись.
— Это не нам решать, — сказала Лена.
— А кому? Я замуж выходила не за инвалида. У меня своя жизнь.
— У мамы тоже была своя жизнь, — отрезала Катя. — Тридцать пять лет жизни. Но это никого не волновало.
Марина пожала плечами:
— Ваши семейные разборки — не мои проблемы. Я предупредила. Через неделю оформляю его в пансионат. Там уход профессиональный.
— Профессиональный… — Виктор Павлович горько усмехнулся. — Вот и вся любовь.
Дома сёстры застали мать за странным занятием — она перебирала старые фотографии. Стопки снимков лежали на столе: вот свадьба, вот первенец Артёмка, вот на даче всей семьёй, вот Новый год…
— Съездили? — спросила она, не поднимая головы.
— Съездили.
— И как он?
— Плохо. Рак. Метастазы.
Валентина кивнула, продолжая перебирать фотографии. Вот Виктор молодой, с усами, в джинсовом костюме — мода восьмидесятых. Вот на море, загорелый, счастливый. Вот с маленькой Катей на плечах…
— Марина в пансионат его отправляет, — добавила Лена.
— Что ж, — Валентина отложила очередной снимок. — Каждому своё.
— Мам, может…
— Нет, — она подняла голову, посмотрела на дочерей. — Нет, девочки. Я не святая. Не могу простить. И не буду притворяться. Он сделал свой выбор — пусть живёт с последствиями.
— Он умирает, мам.
— И что? Мне бежать к нему, прощать, плакать? Изображать любящую жену? После всего?
Катя села напротив, взяла одну из фотографий. Родители молодые, держатся за руки, смеются. Когда это было? Лет тридцать назад?
— Знаешь, мам, он сказал странную вещь. Что счастье — это не право. Это то, что строишь.
— Поздно понял, — Валентина забрала фотографию, бросила в коробку к остальным. — Ломать-то легко. Строить трудно.
— И всё же…
— Всё, девочки. Хватит. Каждый сам решает, как поступить. Вы съездили — молодцы. Совесть ваша чиста. А я… Я буду жить дальше. Как могу.
Лена и Катя понимали — спорить бесполезно. Мать приняла решение. Имеет право. Как имел право отец полтора года назад.
Ночью Валентина не спала. Лежала в постели — той самой, что покупали вместе с Виктором в первый год брака. Тогда казалась огромной. Сейчас — слишком большой для одной.
Валентина встала, прошла на кухню. Автоматически посчитала плитки. Сорок целых, четыре треснувших. Как их брак. Целого больше, но трещины видны.
Телефон на столе. Можно позвонить в больницу, узнать. Можно даже поехать. Посидеть рядом. Вспомнить хорошее. Простить.
Можно.
Но зачем?
Что это изменит? Он сделал свой выбор. Она — свой. И никакие слова прощения не склеят то, что разбито. Как эти плитки на полу — можно замазать трещины, но они всё равно останутся.
Валентина вернулась в спальню. Завтра надо встать рано — на рынок за рассадой. Весна, пора сажать помидоры. В этом году попробует новый сорт — соседка нахваливала.
Жизнь продолжается. Со своими помидорами, внуками, треснувшими плитками. Без Виктора.
И ничего. Справится. Не впервой.
Виктор Павлович умер через три недели. Тихо, во сне. Марина к тому времени уже оформила его в пансионат, но увезти не успели.
На похороны Артём не приехал — важная конференция. Прислал деньги на венок.
Валентина на кладбище не пошла. Сидела дома, перебирала рассаду. Лена и Катя не настаивали — понимали.
После похорон Марина позвонила. Сказала, что есть завещание. Виктор Павлович оставил бывшей жене свои часы — те самые, что она подарила ему на тридцатилетие. И записку.
Валентина долго держала конверт в руках, прежде чем открыть. Внутри — несколько строк его корявым почерком:
«Валя, прости. За всё прости. Я думал, имею право на счастье. А оказалось — счастье у меня уже было. Только я это поздно понял. Береги себя. В.»
Она сложила записку, убрала в коробку с фотографиями. Туда же положила часы — пусть лежат. Память.
На кухне Лена мыла посуду. Катя укладывала спать внучку — привезла на выходные.
— Баба Валя, а почему дедушка Витя не живёт с нами? — спросила малышка.
Валентина погладила её по голове:
— Потому что так бывает, солнышко. Иногда люди расходятся.
— А потом сходятся обратно?
— Иногда. А иногда — нет.
— Это грустно.
— Да, — согласилась Валентина. — Это грустно.
Но жизнь — она не только про грусть. Она про рассаду на подоконнике, про внучку, которая требует сказку и дочерей, которые остались рядом. Про яблони во дворе, которые всё равно цветут каждую весну.
Про то, чтобы жить дальше. Даже если больно. Даже если на полу — четыре треснувшие плитки из сорока.
Потому что целых всё-таки больше.
