Глава 1: Возвращение
Первые лучи солнца, тонкие и резкие, словно лезвия, проникали сквозь стекла окон, окрашивая пыльную прихожую в бледные, водянистые тона. В этом холодном свете Яна казалась призраком — бледная, пошатывающаяся, она с трудом поймала равновесие, опершись о дверной косяк. Воздух вокруг неё гудел тишиной, нарушаемой лишь шуршанием её платья и прерывистым, сбивчивым дыханием.
Она не услышала, как скрипнула половица в глубине коридора. Юрий стоял в дверном проёме, застывший, с чашкой кофе в руке. Он не спал всю ночь. Его лицо было маской усталого равнодушия, но глаза, тёмные и глубокие, прожигали жену насквозь. Он наблюдал, как она, бормоча что-то под нос, пыталась справиться с туфлей на высоченном каблуке.
— Помог бы, — её голос, хриплый и сорванный, громко прозвучал в тишине, больше похожий на обвинение, чем на просьбу. Она потёрла распухшую щиколотку.
— Сама справишься, — его ответ был тихим, плоским, лишённым всяких интонаций. Он не сдвинулся с места. — Не в первый раз, ведь.
Она зло, по-детски, показала ему язык и рванула туфлю с такой силой, что тонкий каблук с треском отломился и отлетел в угол. На миг в её глазах вспыхнула ярость, но тут же погасла, сменившись истерическим, беззвучным смехом, который почти сразу перешёл в рыдания. Она театрально заламывала руки, раскачивалась, и её плечи содрогались от беззвучных рыданий.
Юрий не шевелился. Он пил её страдания, её унижение, как пил бы своё кофе — медленно, с горьким привкусом.
— Браво, — наконец произнёс он, и в его голосе прозвучала ледяная, ядовитая насмешка. — Пять баллов. Настоящая драма.
— Дурак! — прошипела она, с ненавистью глядя на него сквозь слёзы. — Сухарь бессердечный!
Она поднялась и, цепляясь за стены, побрела на кухню. Он не двинулся с места, слушая, как она жадно пьёт воду прямо из-под крана. Потом послышался звон разбитой керамики и её хриплый, пьяный смех: «На счастье!»
Только тогда он вошёл на кухню. Его взгляд упал на осколки, раскиданные по полу. Не говоря ни слова, он принялся аккуратно собирать их, тщательно вытирая мокрый пол. Его движения были точными, почти механическими.
— Ты хоть в курсе, сколько лет этой чашке? — его голос прозвучал устало, без ожидания ответа. — Её моя прапрабабушка покупала. Она пережила войны, революции… а сегодня просто бац, и нет её.
— Так, может, её склеить? — её предложение прозвучало глупо, и она сама фыркнула, икая.
— Чашку-то склеить можно, — он поднял на неё взгляд, и впервые за этот вечер в его глазах промелькнуло что-то живое — боль, разочарование, усталость от всего этого. — А вот отношения… Надоело, Яна.
Она с шумом отхлебнула кофе из его чашки, прополоскала рот и выплюнула коричневую жидкость в раковину.
— Так может, разведемся? — выпалила она вдруг, резко обернувшись к нему. Её глаза блестели вызывающе. — Чего друг друга мучить?
Он не моргнул. Его лицо не дрогнуло ни единой мышцей. Он лишь медленно перевёл взгляд на настенные часы. Стрелки показывали без десяти семь.
— Ты пьяна, — констатировал он, отставляя свою чашку. — Проспись сначала. Потом всё обсудим. Захочешь есть, в холодильнике. Я на работу.
Он развернулся и вышел, не оглянувшись. Его шаги затихли в прихожей, потом хлопнула входная дверь.
Яна осталась одна в центре кухни, среди осколков прошлого и тяжёлого запаха вчерашнего вечера. Хмель начинал отступать, и на смену ему приходила тяжёлая, липкая волна стыда и отвращения к самой себе. И осознание. Зачем она это ляпнула? Про развод? Это ведь не она это сказала. Это сказала водка. Не она.
Она допила горький кофе из кофеварки и побрела в спальню. Впервые за долгое время ей отчаянно хотелось просто забыться сном. Заснуть и не просыпаться.
А на полу, в мусорном ведре, среди прочего хлама, лежали осколки старой чашки. И крошечный, почти невидимый осколок, острый как бритва, закатился под холодильник. Глубоко в тень, под слой пыли, где его никто не мог найти.
Ночной разговор
Тишина в квартире была густой и липкой, как сироп. Она давила на уши, нарушаемая лишь мерным тиканьем часов в гостиной. Яна, пританцовывая от холода босыми ногами по прохладному паркету, накрывала на стол, стараясь производить как можно меньше шума. С вечера воскресенья они с Юрием почти не разговаривали. Тот вихрь эмоций, что пронёсся утром пятницы, оставил после себя лишь выжженное поле неловкости.
Юрий сидел в кресле, с невозмутимым видом проверяя снасти предстоящей рыбалки. Его пальцы ловко перебирали леску, завязывая узлы, будто ничего и не произошло. Но напряжение витало в воздухе, осязаемое, как электричество перед грозой.
— Ты сказала, что хочешь развода, — его голос прозвучал вдруг, разрезая тишину, как нож. Он не смотрел на неё, всецело погружённый в катушку.
Яна вздрогнула, и тарелка чуть не выскользнула у неё из рук.
— Что? Когда я это говорила?
— Два дня назад. Утром. Перед тем как разбить чашку.
— Не говорила я ничего такого! — её голос звенел фальшивой обидой. — Ты всё врёшь! Выдумываешь!
Она с шумом поставила тарелку на стол и плюхнулась на диван перед телевизором, демонстративно уткнувшись в экран. Её спина выражала всю гамму возмущения.
— Так ты хочешь развестись или нет? — его вопрос повис в воздухе, спокойный и настойчивый.
— Ещё раз скажешь об этом — уйду от тебя без всякого развода! — огрызнулась она, лихорадочно переключая каналы.
Юрий не стал спорить. Он лишь усерднее принялся наматывать леску, его лицо было сосредоточенным, но мысли явно витали далеко. Морщина прорезала его лоб. Он чесал переносицу, будто пытаясь стереть назойливую мысль.
Яна, чувствуя, что буря миновала, постепенно оттаяла. Она увлеклась кулинарным шоу, забыв про обиды. Умение быстро отходить — она всегда считала это своей главной добродетелью. Другая бы на её месте закатила скандал на весь дом, перебила посуду, хлопнула дверью. Но Яне идти было некуда. Этот дом, Юрин дом, был её единственной крепостью. Её тихой гаванью.
Был, конечно, ещё родительский дом. Но она… она так давно не была там, что с трудом вспоминала его облик. И жива ли там ещё кто-то. Отца она не знала. С матерью разругалась насмерть ещё в юности, сбежав в город от её вечного пьянства и уныния. А потом, спустя годы, до неё докатились слухи. Смутные, обрывочные. Что мать скончалась. То ли от болезни, то ли от слишком большой дозы отчаяния. Яна так ни разу и не съездила на могилу. Всё собиралась. И всё чего-то боялась. Сама не знала чего.
— А ты меня любишь?
Вопрос прозвучал так неожиданно, что Яна вздрогнула, будто её окатили ледяной водой. Она обернулась. Юрий смотрел на неё поверх катушки с леской. Его взгляд был серьёзным, почти испытующим.
— Люблю, — выдохнула она, и слово прозвучало чужим, заезженным, как давно забытая пластинка. Она не произносила его вслух целую вечность, ещё с тех пор, как они только начали жить вместе. Теперь оно казалось неуместным, почти пошлым, утратившим всякий смысл за годы рутины.
— Люблю, Юра, — повторила она, уже тише, пытаясь вложить в него хоть каплю искренности.
Но было поздно. Лёгкая, едва заметная усмешка тронула уголки его губ. Он уловил фальшь. Уловил ту самую скуку, что сквозила в её голосе.
— Ясно, — кивнул он, откладывая снасти. — Ладно, я спать. Завтра ранний подъём. Спокойной ночи.
Он убрал своё снаряжение и вышел из комнаты, оставив её наедине с мерцающим телевизором.
Яна ещё долго сидела, бесцельно переключая каналы. На экране люди искали любовь, находили её, теряли и без устали повторяли это слово. Слово, которое для неё стало пустым звуком. С отвращением она выключила телевизор и легла на диван, кутаясь в плед.
Она больше не верила ни в какую любовь.
А в спальне Юрий, глядя в потолок, слушал, как за стеной затихают её движения. Его лицо в темноте было непроницаемым. Но в кулаке, сжатом до побеления костяшек, он держал тот самый маленький, острый осколок от чашки, что нашёл под холодильником.
Весть
Её разбудил настойчивый, раздирающий тишину звонок в дверь. Дремучий, беспробудный сон, в который она провалилась после ссоры, разорвался, как гнилая ткань. Яна поднялась, протёрла заспанные глаза и поёжилась от ночного холода, струившегося из приоткрытого окна. Где-то далеко, за городом, глухо громыхал гром, и всполохи молний на мгновение освещали пустую гостиную, отбрасывая на стены причудливые тени. В стекло настойчиво стучал тяжёлый, осенний дождь.
Яна, спотыкаясь о разбросанные вещи, побрела в прихожую. Сердце почему-то бешено колотилось, предчувствуя недоброе. Она щёлкнула замком.
В дверь буквально ввалился Егор, друг Юрия. Он был промокшим до нитки, его одежда источала запах мокрой собаки и речной воды. Лицо его было землистым, глаза безумными, полными неподдельного ужаса. Он тяжело дышал, словно пробежал марафон.
— Егор? — голос Яны прозвучал хрипло от сна. — Что случилось? Где Юра?
Он, не говоря ни слова, грузно опустился на порог и обхватил голову руками. Плечи его тряслись.
— Утонул, — выдохнул он, и слова прозвучали как приговор. — Юрка… утонул. Нет его больше, Яна.
Мир сузился до точки. Звуки — шум дождя, хриплое дыхание Егора — ушли куда-то далеко, заместившись нарастающим, оглушительным гулом в ушах. Ноги стали ватными, перестали слушаться. Яна тяжело опустилась на стульчик у прихожей, который жалобно скрипнул под её весом. Она сидела неподвижно, словно соломенная кукла, в которую воткнули горячий нож. В висках стучало, а внутри была лишь ледяная, всепоглощающая пустота.
— Утонул? — переспросила она через какое-то время, не узнавая собственный голос. — Умер, что ли?
Егор, не глядя на неё, вытащил из-за пазухи потёртую фляжку, отхлебнул, сглатывая спазм, и протянул ей. Яна молча отказалась, качнув головой. Голова и без того шла кругом.
— Ночью шторм поднялся, — заговорил Егор, уставившись в пол и вертя в руках фляжку. — А мы с Юрой уже далеко зашли. Почти на самую середину водохранилища. Там глубина… сорок метров, не меньше. Он без жилета был, когда лодку волной кувыркнуло. Дрянь лодка, слишком лёгкая… Я нырял, искал. Да найдёшь ли на такой глубине? И темно… хоть глаз выколи. Сам чудом выбрался, доплыл до буйка, меня уж другие рыбаки сняли…
Он снова прильнул к фляжке, опустошив её до дна.
— Я сообщил, куда нужно, — голос его дрожал. — Скоро должны начаться поиски. Только… водолазы сказали — не факт, что быстро найдём. Глубины большие, течение сильное. Дела сложные. Я… я сразу к тебе рванул. Думал, пусть лучше от меня узнаешь, чем от чужих. Мы ж с Юркой с детства… Прости, Ян, что… принёс такое.
Яна слушала, не шелохнувшись. Её взгляд был устремлён в одну точку на стене, но не видел ничего. Лицо было абсолютно бесстрастным, застывшей маской, не выражавшей ни горя, ни отчаяния, ни боли. Казалось, все чувства разом покинули её, оставив лишь ледяную скорлупу. Сердце билось медленно, тяжко, каждый удар отдаваясь глухим стуком в висках, будто молот по наковальне.
— Иди в душ, — произнесла она наконец, и её собственный голос показался ей доносящимся издалека. — Согрейся. Ужин на кухне, чайник ещё горячий.
Егор удивлённо, почти испуганно посмотрел на неё. Как в такую минуту можно думать об ужине? Но Яна думала сразу обо всём, и ни о чём. Мысли путались, набегали, как волны, и отступали, оставляя после себя лишь осколки воспоминаний. Первое свидание. Свадьба. Медовый месяц в горах. Их мечты о детях. Всё это теперь казалось чужим, далёким сном, который приснился не ей.
Ещё позавчера они спорили здесь, в гостиной. А сегодня его нет. Он ушёл навсегда.
Её взгляд упал на мусорное ведро, где всё ещё лежали осколки чашки. На полу, у кресла, валялась пустая бобина от лески. На спинке стула сиротливо висел его галстук.
Вот и всё, что от него осталось.
Поиски, как и предрекали, затянулись на неделю. Погода не благоприятствовала, течение было коварным, и в конце концов операцию свернули, так и не найдя тела. Яна организовала символические похороны. Горстка близких друзей молча стояла у свежей могилы, смотря, как работники закапывают пустой гроб. Потом все разъехались, оставив её одну.
Вернувшись в пустую, оглушительно тихую квартиру, Яна, не раздеваясь, рухнула на кровать и провалилась в чёрную, бездонную яму забытья. Она проспала, не просыпаясь, почти сутки, вымотанная до предела бессонными ночами ожидания и безнадежной надежды.
Её разбудил настойчивый, пронзительный телефонный звонок.
Звонок
Телефонный звонок впивался в сознание, как раскалённая спица. Долгий, пронзительный, он резал тишину, словно сирена. Сначала Яне показалось, что это ей снится — часть того тяжёлого, беспросветного кошмара, в котором она тонула последние дни. Она безуспешно пыталась отгородиться от него, зарыться глубже в подушку, но назойливый трель не умолкал. Он звучал снова и снова, настойчиво и неумолимо, заставляя вибрировать тумбочку.
Слепой, ведущей рукой она нащупала на поверхности холодный корпус телефона, поднесла его к уху. Голос её был хриплым от долгого сна.
— Алло?.. — выдохнула она, всё ещё не в силах полностью открыть глаза. Комната плавала в предрассветных сумерках. — Кто это?
В ответ на том конце провода повисла короткая, звенящая пауза. Затем раздался кашель — сдержанный, вежливый — и чей-то незнакомый, слегка хрипловатый голос.
— Доброе утро. Вас беспокоит нотариальная контора «Правовед». По поручению покойного Юрия Даниловича Назарова. Мне необходимо обсудить с вами вопросы, касающиеся завещания. Вы не могли бы подъехать сегодня?
Слова долетали до неё сквозь вату сна и горя, отскакивая, как горох от стены. «Завещание»… Это слово застряло в сознании, медленно прорастая.
— Завещание? — переспросила она, садясь на кровати и протирая глаза. Сердце внезапно заколотилось с новой, странной силой. — Какое завещание? Он же… Он ничего не говорил.
— Ваш супруг, Юрий Данилович, составил его полтора года назад, — голос в трубке звучал терпеливо и бесстрастно, как диктофон. — В декабре. Условия требуют вашего немедленного участия. Так вы подъедете? Гораздо удобнее обсудить все детали лично.
«Немедленного участия». Эти слова прозвучали как приказ. Как последняя воля, брошенная ей из-за грани мира иного.
— Да… да, конечно, — закивала она в пустоту, судорожно хватая с тумбочки обрывок бумаги и карандаш. Адрес она записала прямо на ладонь, торопливо, почти царапая кожу. — Я приеду.
Она бросила трубку, и тишина снова обрушилась на комнату, но теперь она была иной — густой, звенящей, полной вопросов без ответов.
Завещание. Почему? Откуда? Он что, знал? Ждал? Предчувствовал?
Она задернула шторы, впустив в спальню холодный, серый свет утра. Он осветил пыль, беспорядок и её собственное отражение в зеркале — измождённое, с синяками под глазами. В голове стучало: «Полтора года назад. Декабрь». Что тогда произошло? Что-то важное, что ускользнуло от её внимания, поглощённого своими делами, своими ночными побегами от реальности.
Она быстро, на автомате, привела себя в порядок, движения резкие, угловатые. Вызвала такси и, пока ждала, бесцельно бродила по квартире. Взгляд снова и снова цеплялся за вещи Юрия: его книгу на подлокотнике кресла, забытые на гвоздике ключи, его любимую кружку. Каждая мелочь кричала о его отсутствии. И теперь этот звонок… эта последняя тайна, которую он унёс с собой.
Она вышла на улицу, под холодную морось. Город жил своей обычной жизнью, не подозревая, что в нём кто-то разгадывает послание с того света.
Воля усопшего
Контора нотариуса оказалась такой, какой она всегда представляла себе подобные места: пахло старым деревом, пылью и строгой официальностью. За массивным дубовым столом сидел мужчина лет пятидесяти, с бесстрастным, отполированным до блеска лицом и внимательными глазами, прячущимися за стёклами очков. Он посмотрел на Яну поверх них, оценивающе, и жестом пригласил сесть в кожаное кресло напротив.
— Соболезную вашей утрате, — произнёс он ровным, лишённым всякой эмоции голосом, словно зачитывал инструкцию. Его пальцы сложились в аккуратную пирамиду. — Как я уже сказал по телефону, ваш супруг оставил завещание.
Яна, не в силах сдержать дрожь, рванулась вперёд, оперевшись локтями о холодный стол.
— Почему? — вырвалось у неё. — Откуда завещание? Вы что, хотите сказать, он… он покончил с собой? Он знал, что это произойдёт?
Нотариус чуть поморщился, будто от неприятного запаха.
— Я ничего не хочу сказать, — его голос стал ещё суше. — Тем более такое. Моё дело — оформлять бумаги, а не разбираться в причинах смерти. Этим занимаются соответствующие органы. Ваш супруг, Юрий Данилович Назаров, составил завещание ещё полтора года назад, в декабре. Вот, можете ознакомиться.
Он протянул ей через стол стопку аккуратно подшитых листов. Дрожащей рукой Яна взяла их. Бумага была холодной и гладкой. — Также он оставил вам это письмо. Обычно я не берусь за передачу личной корреспонденции, но… за отдельную плату, почему бы и нет? Тем более ваш муж очень настаивал.
Нотариус извлёк из ящика стола простой белый конверт без пометок и положил его поверх завещания.
Яна почувствовала, как комок подкатывает к горлу. Ей вдруг страшно захотелось воды. Она попросила, и нотариус, не меняясь в лице, налил ей стакан из хрустального графина. Вода оказалась ледяной. Сделав несколько жадных глотков, она заставила себя развернуть первую страницу.
И тут же услышала его голос. Не тот, усталый и колкий, каким он был в последние месяцы, а прежний, ровный, глубокий, каким он говорил, когда они только полюбили друг друга. Он звучал у неё в голове, сопровождая каждую строчку.
Юрий завещал ей всё. Абсолютно всё. Две квартиры (она и не знала о второй), родительский дом, гараж, обе машины, катер и все свои накопления, все сбережения на счетах. Цифры сливались в одно ослепительное, нереальное пятно. Это были сотни тысяч гривен. Она должна была стать очень богатой женщиной.
И тут её взгляд наткнулся на условие. Всё это несметное богатство переходило к ней при одном-единственном, абсурдном, нелепом условии.
«…всё вышеперечисленное имущество переходит к моей супруге, Яне Станиславовне Назаровой, при условии, что в течение трёх месяцев со дня моей кончины она выйдет замуж за моего младшего брата, Павла Даниловича Назарова, и будет проживать с ним в доме в селе Сосновка…»
Яна подняла на нотариуса широко раскрытые, полные непонимания глаза.
— У него… нет брата, — прошептала она. — Он всегда говорил, что он единственный ребёнок. Это какая-то ошибка.
Нотариус бесстрастно покачал головой.
— Документы о родстве были предоставлены и заверены. Ошибки нет. Возможно, прочтите письмо, — он кивнул на конверт. — Может, там есть какие-то разъяснения.
Дрожа ещё сильнее, она вскрыла конверт. Внутри лежал сложенный вчетверо листок из обычной школьной тетради. Почерк был знакомым, угловатым, твёрдым.
«Милая Яна, — она снова услышала его голос, теперь уже тихий и усталый. — Наверное, тебе покажется странным моё последнее пожелание, так что заранее прошу у тебя прощения. Наши отношения давно уже испортились. Я знаю, ты не любишь меня так, как прежде, хотя вида не подаёшь. Да что там, я тоже не знаю, люблю ли тебя, но другой женщины у меня нет. Никто, кроме тебя, мне не нужен. Своим завещанием я хочу дать тебе и своему брату ещё один шанс на нормальную жизнь. Пусть это и немного эгоистично с моей стороны — решать за других. Присмотрись к Павлу. Он парень хороший, хоть и пьющий. Но, может быть, твоё общество повлияет на него лучше. А если нет — никогда не поздно развестись. В общем, решать только тебе. Будь счастлива и свободна в своём выборе. Твой муж, Юра».
Она перечитала письмо трижды. Каждое слово впивалось в сознание, как игла. «Ещё один шанс». «Пьющий». «Решать за других». Это была не воля. Это было сумасшествие. Или самая изощрённая месть.
Она медленно поднялась, сжимая в руке злополучный листок.
— А что будет… — её голос сорвался, и она сглотнула, — если я не выполню это условие?
Нотариус поправил очки. В его глазах на мгновение мелькнуло что-то похожее на холодное любопытство.
— Тогда, согласно пункту 4.3 завещания, всё имущество вашего супруга, — он обвёл рукой стопку документов, — признаётся выморочным и отходит государству. У вас есть три месяца на раздумье. — Он взглянул на свои дорогие, тонкие часы. Беззвучный механизм отсчитывал секунды. — Время, можно сказать, уже пошло.
Глава 2: Дорога в Сосновку
Автобус, проделавший маршрут от пыльного городского автовокзала, высадил её на обочине, посреди бескрайнего моря пожухлых осенних полей. Дверь с шумом захлопнулась, и рычащий двигатель умолк, оставив после себя звенящую, оглушительную тишину. Яна осталась одна с небольшой дорожной сумкой в руках, под пронизывающим ветром, под низким свинцовым небом.
Дорога, указанная водителем, была скорее накатанной колеёй, петляющей меж старых, могучих сосен. Воздух пах смолой, влажной землёй и прелыми листьями. После недавних дождей колеи превратились в хлябкие, блестящие ручьи, а между ними зияли глубокие, тёмные лужи. Её городские туфли мгновенно промокли насквозь, и каждый шаг отзывался противным чавканьем и леденящим холодом.
Она шла, уставшая до изнеможения, не видя конца этому пути. Мысли путались, цепляясь за обрывки вчерашнего разговора с нотариусом, за абсурдность условия, за призрачную фигуру неведомого брата. «Пьющий… Деревенский… Шанс…» Слова Юрия звенели в ушах, смешиваясь с шелестом сосновых иголок над головой.
Вокруг не было ни души. Лишь изредка над лесом пролетала с пронзительным криком одинокая птица, да ветер шелестел в вершинах деревьев. Эта глубокая, всепоглощающая тишина начинала давить на сознание, навевая странное, почти мистическое ощущение одиночества. Она шла, и ей уже начало казаться, что она сходит с ума, что вся эта история — плод её больного воображения, порождённый горем и чувством вины.
И вдруг сзади, нарушая безмолвие, послышался нарастающий, утробный треск мотора. Обернувшись, она увидела старенький, выкрашенный в синюю краску трактор, который, подпрыгивая на ухабах, неспеша приближался по колее.
Ледяная надежда отогрела её на мгновение. Она сжала ручку сумки и, когда трактор поравнялся с ней, сделала шаг навстречу.
— Простите, — голос её сорвался от усталости. — Далеко ли до Сосновки?
Трактор со скрежетом остановился. Из кабины выглянул румяный, усатый мужчина в простецкой телогрейке. Его лицо, обветренное и доброе, расплылось в приветливой улыбке.
— Недалеко! — крикнул он через шум мотора, его голос был густым и раскатистым, как гром. — Всего-то километров три осталось! Садитесь, подвезу!
Не дожидаясь ответа, он легко, будто пёрышко, спрыгнул на землю, подошёл к ней, и прежде чем она успела опомниться, легко подхватил её на руки, перенёс через огромную лужу, отделявшую её от трактора, и почти посадил в кабину. От него пахло соляркой, махоркой и чем-то здоровым, деревенским.
— Давненько у нас в деревне гостей не было, — сказал он, заводя мотор и снова трогаясь в путь. Трактор задрожал, затарахтел, и они поплыли по ухабистой дороге. — А вы к кому в Сосновку-то? По делам?
Яна, борясь с дремотой, которую навевала тёплая кабина, больно ущипнула себя за руку.
— Как вам сказать… — пробормотала она смущённо, глядя на мелькающие за стеклом сосны. — Дело у меня одно есть. Личное.
— Хм, странно, — тракторист усмехнулся, ловко объезжая особенно глубокую выбоину. — В нашей деревне давно уж никаких дел нету. Людей с каждым годом всё меньше и меньше. Скоро вообще никого не останется. Молодёжь уезжает, старики… — он махнул рукой. — Эх, тоска, да и только. А вообще, места у нас красивые, конечно. Эти сосны, говорят, ещё при Петре Первом были посажены. Только вот, кроме сосен, смотреть-то больше и не на что.
Он говорил просто и душевно, и его речь убаюкивала. Яна, почти поддавшись этому уюту, внезапно спросила, сама не зная зачем:
— Вы, случайно, не знаете Павла Назарова? Есть у вас такой в деревне?
Тракторист вдруг резко повернул к ней голову. Его приветливое лицо на мгновение стало серьёзным, даже настороженным. Он пристально, изучающе посмотрел на неё, и тогда его лицо снова расплылось в широкой, смущённой улыбке.
— А это я и есть! — громко рассмеялся он, хлопнув себя по коленке. — Я и есть Павел Назаров. А чем могу быть, так сказать, полезен?
Встреча
Трактор, подпрыгивая на последних ухабах, выкатился на широкую, утоптанную дорогу, которая тут же превратилась в деревенскую улицу. По бокам тянулись деревянные домики, одни — ухоженные, с резными наличниками и дымком из труб, другие — покосившиеся, с заколоченными окнами, похожие на слепых стариков. Высокие заборы скрывали от посторонних глаз то, что осталось от дворов и огородов.
Павел притормозил возле длинного, почерневшего от времени бревенчатого дома, стоявшего чуть в стороне. Дом казался крепким, основательным, но на его фасаде читалась печать заброшенности и тихого угасания.
— Ну вот, приехали, — сказал Павел, выключая тарахтящий мотор. Наступившая тишина была оглушительной. — Вы ступайте в дом, а я приду чуть позже. Телегу ещё отцепить надо, да и трактор убрать.
Яна, ошеломлённая тишиной и неожиданностью всего происходящего, молча кивнула. Она с трудом выбралась из высокой кабины, чувствуя, как затекли ноги. Павел уже скрылся за сараем, его посвистывание доносилось оттуда.
Она подошла к правому крыльцу. Дверь была приоткрыта, словно кого-то ждали. Сердце почему-то заколотилось чаще. Она толкнула тяжёлую, скрипучую дверь и переступила порог.
Воздух внутри был густым, спёртым и пахло лекарственными травами, воском и старой древесиной. Свет из маленького окошка едва разгонял полумрак, выхватывая из темноты грубую деревянную мебель, почерневшие от времени иконы в красном углу и огромную русскую печь.
И тут её взгляд упал на кровать, стоявшую у самого окна.
На высокой, старой кровати с пышной горой подушек и стёганым одеялом лежала женщина. Худая, почти иссохшая, она казалась ребёнком, затерявшимся в этих белых простынях. В её бледных, почти прозрачных пальцах была зажата потрёпанная книга. Услышав скрип двери, женщина медленно подняла голову.
Испуганные, выцветшие глаза широко раскрылись. Книга выскользнула из её ослабевших пальцев и с глухим стуком упала на пол.
— Ух, извините, Бога ради! — пискнула Яна, бросившись поднимать книгу. Сердце бешено колотилось где-то в горле. — Не хотела вас напугать. Я, похоже, квартиру перепутала, не туда зашла.
Она протянула книгу женщине, и та, медленно, дрожа, выставила вперёд сухую, бледную руку. Их пальцы едва не коснулись. И вдруг в глазах старушки вспыхнула не просто догадка — узнавание. Страшное, невозможное, пронзительное.
— Доченька… — прошептала она, и её голос был тихим, сиплым, будто скрипом старого дерева. Непослушные губы сложились в беззубую улыбку. — Это ведь ты? Яночка? Неужто приехала?
Мир перевернулся. Почва ушла из-под ног. Книга снова выпала из рук Яны, на этот раз незамеченная. Звук её падения потерялся в оглушительном гуле, поднявшемся в её собственной голове. Кровь отхлынула от лица, оставив ледяной холод.
Она не узнавала её. Не узнавала в этой иссохшей, прикованной к постели старушке ту женщину — ещё молодую, полную отчаянной силы и гнева, с горящими обидою глазами, — которую она когда-то, много лет назад, оставила в нищем домике на окраине другого города.
Но глаза… Глаза были теми же. Выцветшими, больными, но теми же. И в них сейчас не было ни гнева, ни упрёка. Лишь бесконечная, щемящая нежность и жгучая, неподдельная надежда.
Яна бухнулась на колени перед кроватью, не в силах выдержать этот взгляд. Она подползла ближе и прикоснулась губами к иссохшей, прохладной руке. Слёзы текли по её лицу сами собой, горячие и солёные.
— Это я! — зашептала она, осыпая морщинистую кожу поцелуями. Голос срывался на хрип. — Мамочка… это я! Прости меня! Прости за всё!
Худая, лёгкая рука легла на её голову, смутно повторяя жест, который Яна помнила из самого раннего детства.
— Ничего, доченька, ничего… — прошептала мать, и по её глубоким морщинам покатились тихие, блестящие слёзы. — Слава Богу, приехала! А я уж думала, умру и не увижу тебя…
Яна подняла заплаканное, искажённое болью и радостью лицо.
— Ты сможешь меня простить?
Признание у могилы
Был тихий, пронзительно-ясный октябрьский день. Солнце, уже нежаркое, но ещё яркое, золотило пожухлую траву и заставляло светиться берёзовые кресты на соседних могилах. Воздух был неподвижным и прозрачным, пахло влажной землёй, прелыми листьями и холодом.
Яна сидела на низкой скамейке у свежего, ещё не обжившегося холмика. На невысоком гранитном камне была прикреплена фотография Юрия. Он улыбался на ней своей редкой, сдержанной улыбкой, какой улыбался в первые годы их брака. Она смотрела на это лицо, пытаясь найти в нём хоть намёк на ту тайну, что он унёс с собой. Завещание. Брат. Мать, живая, оказавшаяся здесь, в этой глуши. Голова шла кругом от этой паутины нестыковок и обмана.
— Прости, — тихо произнесла она вслух, не отрывая взгляда от фотографии. — Но я не смогла сделать то, что ты хотел. Не нужны мне твои деньги. Не нужен твой брат. Вообще ничего не нужно… кроме тебя.
Она замолчала, прислушиваясь к тишине, нарушаемой лишь щебетом последних, не улетевших на юг птиц. И в этой тишине ей вдруг почудился другой звук. Тихий, но чёткий. Сухой треск ветки под чьей-то ногой.
Яна вздрогнула и медленно обернулась.
Из-за густых зарослей пожелтевшего золотарника и раскидистых кустов сирени продирался человек. Высокий, в длинном чёрном пальто, с поднятым воротником и глубоко надвинутой на глаза кепкой. Он шёл прямо на неё, не сворачивая, его шаги были твёрдыми и уверенными.
Ледяной ужас, острый и мгновенный, сковал её. Она не могла пошевелиться, не могла издать звука. Она лишь смотрела, как эта тёмная фигура приближается, отбрасывая длинную тень на поблекшую траву.
Человек остановился в двух шагах от неё. Затем, не торопясь, поднял руки и снял кепку.
Яна замерла. Дыхание перехватило.
Перед ней стоял Юрий.
Не призрак, не видение. Плотский, реальный. Он был бледнее обычного, под глазами лежали тёмные тени усталости, но это был он. Его глаза, живые и глубокие, смотрели на неё с странной смесью вины, усталости и… надежды.
— Прости, что напугал, — сказал он. Его голос был привычным, тем самым баритоном, который она слышала во сне и наяву все эти дни. Он звучал приглушённо, но чётко в утренней тишине. — Знал, что ты придёшь. Хотел опередить, не получилось.
Яна не могла вымолвить ни слова. Она лишь смотрела на него широко раскрытыми глазами, в которых плескались ужас, непонимание и безумная, запретная надежда.
— Ты же… умер, — наконец выдохнула она, и её голос прозвучал хриплым шёпотом. — Утонул! Это… это твоя могила!
Юрий вздохнул. Он подошёл к скамейке и присел на её край, оставив между ними почтительную дистанцию. Его взгляд скользнул по своему памятнику, по свежей земле, и на его губах появилась горькая, усталая усмешка.
— Дурацкая была затея, — признал он тихо. — Это всё Егор, будь он неладен. Он это всё организовал. Ну, а что? Терять-то всё равно было нечего. Ты о разводе заговорила, гуляла по ночам, неизвестно где и с кем… Полгода спали отдельно. Вот я и согласился на его авантюру. Почему нет? Решил… проверить. Всё. И тебя. И себя.
Яна слушала, и каждая фраза была новым ударом. Обман. Инсценировка. Проверка. Сердце бешено колотилось, пытаясь переработать невероятное.
— А твой брат? — прошептала она, цепляясь за последнюю нить логики. — Павел? Он кто?
Юрий неловко улыбнулся, и его глаза стали тёплыми, как прежде.
— Павел… он настоящий. Мой младший брат. Он живёт здесь с матерью, нашей матерью. Мы не общались с ним двадцать лет. Но полтора года назад, когда я был здесь, в декабре, я с ним помирился. Он — хороший, но пьющий. И я подумал: тебе нужен новый, чистый старт, а ему — сильная женщина, которая вытащит его из пьянства. И всем нам нужен был повод, чтобы сойтись вместе. А ты… ты даже не стала бороться за наследство, отказалась от всего…
Он не договорил. Он смотрел на неё, ожидая приговора.
Яна не могла говорить. Она почувствовала, что обман, боль, смерть — всё отступает, оставляя место только для одного, самого главного чувства. Она не ответила ни словом, а просто встала, сделала шаг и обняла его. Крепко, как никогда не обнимала за все эти годы рутины. Она вдыхала его запах, чувствовала тепло его тела, осознавая: он живой.
— Люблю, — прошептала она в его плечо. — Я люблю тебя, Юра.
И в этих двух словах было больше правды и искренности, чем во всех их неискренних словах за последние годы.
Он обнял её в ответ, сжимая до боли.
— Я не знал, что ты будешь делать, — его голос был глухим. — Прости меня. Я думал, это единственный способ вернуть тебя к жизни…
Вот это да! Настоящее воскрешение и признание в любви прямо у собственной «могилы»! Юрий не просто инсценировал свою смерть, но и устроил жене тест на верность, одновременно пытаясь устроить счастье своему младшему брату и дать Яне шанс начать всё сначала.
А теперь, друзья, самый сложный вопрос: как вы думаете, правильно ли поступил Юрий, заставив жену и брата пережить такой стресс ради проверки чувств? И можно ли построить настоящее счастье на таком изощрённом обмане?
