— Марк, это просто невыносимо. Твой сын снова оставил грязную тарелку на столе. Прямо на том месте, которое я только что вытерла.
Анна стояла в дверном проёме гостиной, сложив руки на груди. Её голос был размеренным, без намёка на слёзы или крик, но в нём ощущалась предельная усталость материала, который вот-вот поддастся и треснет. Марк, развалившийся на диване с телефоном в руках, даже не повернул головы. Его большой палец с усердием прокручивал ленту новостей в социальной сети, и этот звук — тихое, монотонное шуршание по стеклу экрана — раздражал Анну почти так же сильно, как и сам повод для разговора.
— Ань, да брось. Он же подросток. Просто убери, тебе что, это так сложно?
«Сложно», — мысленно ответила Анна, чувствуя, как внутри закипает глухое, вязкое негодование. Ей было сложно не убрать одну тарелку. Ей было сложно делать это трижды в день на протяжении последних шести месяцев. Ей было сложно каждый раз видеть это демонстративное пренебрежение. Её дом, её чистая, ухоженная квартира, в которую она вложила всю душу и немалые деньги, за полгода превратилась в проходной двор для чужого, угрюмого подростка. Кирилл не просто был неряхой. Он делал это намеренно, с каким-то тихим, мстительным удовольствием. Он бросал мокрые полотенца на её велюровое кресло в спальне. Он оставлял грязные кроссовки прямо у входной двери, так что о них приходилось постоянно спотыкаться. Он никогда не говорил «спасибо» за ужин и смотрел сквозь неё, словно она была частью интерьера.
А Марк… Марк выбрал самую комфортную позицию. «У него психологическая травма после ухода матери, будь снисходительнее», — повторял он, как мантру, на все её попытки поговорить. Эта «травма» стала универсальным индульгенцией для всего: для хамства, для лени, для откровенного свинства. Словно горе давало его шестнадцатилетнему сыну право методично разрушать чужую жизнь и чужое пространство.
Анна молча вернулась на кухню, взяла тарелку с засохшими остатками гречки и поставила её в раковину. Рядом уже стояла кружка со следами горячего напитка и ложка, прилипшая к столешнице. Она механически включила воду, смывая чужую грязь и чувствуя, как вместе с ней утекает её собственное терпение, которое она так старательно берегла.
Вечером пятницы она вернулась домой позже обычного. Тяжёлый проект на работе вымотал её до предела, и единственным желанием было рухнуть в тишине на диван. Но уже в прихожей её встретил едкий запах дешёвой пиццы и громкая, басовитая музыка, доносившаяся из комнаты Кирилла. Марк предупредил, что задержится с товарищами.
Анна зашла на кухню и замерла на пороге. То, что она увидела, было уже не просто неряшливостью. Это был акт демонстративного неуважения. На её любимом дубовом столе, который она натирала специальным воском, стояли три пустые коробки из-под пиццы. Жирные пятна расползались по дереву, впитываясь в поры. Рядом валялись скомканные салфетки и несколько пустых пластиковых бутылок из-под колы. Липкая тёмная лужа растеклась по столешнице и уже начала капать на светлый кухонный пол. В раковине была гора посуды, заваленная обрезками корочек и какой-то бумагой. Воздух был тяжёлым и прогорклым.
Она стояла и смотрела на этот хаос. Внутри не было злости. Не было желания кричать или идти разбираться с Кириллом, который даже не удосужился убавить звук. Вместо этого пришло странное, холодное оцепенение. Будто внутри неё что-то щёлкнуло и перегорело. Предохранитель, отвечавший за «потерпи», «войди в положение», «будь мудрее», сгорел окончательно, оставив после себя только пепел и абсолютную, звенящую пустоту.
Она молча развернулась, взяла из кладовки самый большой и плотный мусорный мешок. Не переодеваясь, не снимая туфель на каблуках, она подошла к столу. И начала методично, двумя пальцами, брезгливо скидывать в мешок коробки, салфетки, бутылки. Она не стала вытирать стол. Не стала мыть посуду. Она просто собрала весь этот свинарник в один огромный, тяжёлый пакет. Затем завязала его тугим узлом, отнесла в прихожую и аккуратно поставила у двери. Прямо на то место, где обычно стояла её сумка. Теперь оставалось только дождаться мужа. И она была готова ждать.
Марк вернулся около одиннадцати. Анна услышала, как ключ скрежетнул в замке, затем дверь открылась и захлопнулась. Он вошёл в прихожую, что-то весело напевая себе под нос, — видимо, вечер с друзьями удался. Анна сидела в гостиной, в своём любимом кресле, и читала книгу. Она не вышла его встречать. Она просто ждала.
— Ань, ты не спишь? — раздался его голос, а затем последовала пауза. — Это что ещё за чудо?
Он увидел мешок. Анна медленно отложила книгу, сделав закладку, и поднялась. Она вышла в прихожую, где Марк стоял в расстёгнутой куртке, недоумённо глядя на чёрный пластиковый баул, преграждавший ему путь. От мешка слабо пахло пиццей и застоявшейся колой.
— Это наглядное пособие, Марк. Пособие по тому, как твой сын относится к моему дому и ко мне.
Марк устало вздохнул, стягивая с себя куртку. Он явно не был настроен на ночные разборки и воспринял это как очередной виток её недовольства.
— Анечка, ну что ты как ребёнок. Опять из-за бардака? Я же сказал, я поговорю с ним завтра. Убери это с прохода, пожалуйста.
Он попытался обойти мешок, но Анна сделала шаг вперёд, преграждая ему путь. Её спокойствие было пугающим. В нём не было ни обиды, ни гнева — только холодная, отстранённая решимость.
— Нет, Марк. Завтра не будет. И разговоров больше не будет. Я устала говорить. Я пришла с работы и обнаружила на своей кухне свинарник. Не беспорядок, а именно свинарник. Залитый колой стол, горы жирных коробок, забитая раковина. И я поняла, что с меня достаточно.
Марк начал заводиться. Его благодушное настроение испарялось на глазах, сменяясь глухим раздражением.
— Да что ты преувеличиваешь! Ну оставил парень мусор, с кем не бывает? Он подросток, у него переходный возраст, плюс…
— Не смей, — прервала она его так резко, что он осёкся. — Не смей больше произносить это слово. Его «травма» не даёт ему права гадить там, где он живёт. И уж тем более она не обязывает меня убирать за ним это дерьмо.
От её тона и лексики Марк окончательно вышел из себя.
— Ты как с ним разговариваешь?! Это мой сын! Ты не имеешь права так о нём говорить! Он потерял мать, а ты цепляешься к нему из-за какой-то грёбаной посуды!
Он повысил голос, и из комнаты Кирилла тут же выглянул сам виновник торжества. Он стоял, прислонившись к косяку, в наушниках, спущенных на шею, и с ленивым любопытством наблюдал за сценой. На его лице не было ни вины, ни раскаяния — только скучающее презрение.
Анна посмотрела на него, потом снова на Марка. Этот взгляд — взгляд отца и сына, двух союзников против неё, чужой женщины в её же собственном доме — стал последним элементом, сложившимся в её голове в единую картину.
— Ты прав. Я не имею права. Я вообще не имею никаких прав в этой истории, кроме одного — права решать, кто будет жить в моей квартире. — Она сделала паузу, глядя мужу прямо в глаза.
— Что ты имеешь ввиду?
— Я тебе не нянька и не домработница, чтобы обслуживать тебя и твоего сына от первого брака! Либо он начинает уважать мой дом, либо вы оба ищете себе другое место!
Марк презрительно хмыкнул, уверенный, что это всего лишь пустая угроза.
— Не смеши меня. Куда мы по-твоему пойдём?
Анна не улыбнулась. Её лицо оставалось абсолютно серьёзным.
— Я не знаю, Марк. И, честно говоря, меня это не волнует. Я не говорю, я действую. У вас есть неделя, чтобы найти себе съёмную квартиру. Моя роль бесплатной прислуги окончена.
Сказав это, она спокойно обошла их обоих, прошла в спальню и закрыла за собой дверь. Не хлопнула, а именно закрыла. Мягкий щелчок замка прозвучал в оглушённой тишине прихожей громче любого крика.
Первые два дня прошли в атмосфере густого, демонстративного игнорирования. Марк и Кирилл, очевидно, сговорившись, решили, что лучший способ противостоять женскому «капризу» — это делать вид, что ничего не произошло. Они были уверены, что это блеф, истерика, которая пройдёт сама собой. Нужно просто переждать, не поддаваться на провокацию, и вскоре Анна «остынет» и вернётся к своим привычным обязанностям.
Утром в субботу Марк, как ни в чём не бывало, вышел на кухню в ожидании привычного омлета и свежесваренного кофе. Анна уже была там. Она стояла у плиты спиной к нему, и в воздухе витал аромат жареного бекона. Марк облегчённо выдохнул. Ну вот, он же говорил. Всё возвращается на круги своя. Он сел за стол, демонстративно громко развернув газету.
— Что-то аппетитно пахнет, — бросил он миролюбиво.
Анна не обернулась. Она спокойно переложила на тарелку два идеально прожаренных ломтика бекона, яичницу-глазунью, добавила пару листьев салата. Затем взяла свою чашку с кофе, тарелку, и, не взглянув на мужа, прошла мимо него в гостиную. Через минуту оттуда донёсся звук включённого телевизора. Марк несколько секунд сидел в недоумении, глядя на пустую плиту и грязную сковородку. В холодильнике, как он вскоре выяснил, его ждало разочарование: кроме её йогуртов, пачки творога и овощей, там не было ничего, что можно было бы быстро приготовить.
Это стало началом новой реальности. Анна перестала быть частью их быта. Она не просто объявила забастовку, она вычеркнула их из своей жизни внутри одной квартиры. Она покупала продукты только для себя. Готовила ровно одну порцию. Убирала только те места, которыми пользовалась сама: свою спальню, ванную, половину кухни. Гора посуды в раковине, оставленная Кириллом ещё в пятницу, так и осталась нетронутой, постепенно обрастая новыми экспонатами.
Во вторник у Марка закончились чистые рубашки. Он привычно открыл шкаф и обнаружил пустоту. Вся его одежда, от носков до джинсов, лежала грязной грудой в корзине для белья.
— Аня, ты собираешься стирать? — крикнул он из спальни, не особо скрывая раздражения.
Ответа не последовало. Он вышел в коридор. Анна как раз собиралась на работу, поправляя у зеркала безупречный шёлковый шарф. Она выглядела свежей и отдохнувшей.
— Я тебя спросил. У меня нет чистых вещей.
Она повернулась к нему. В её глазах не было злости. Только холодное, вежливое безразличие, какое бывает у сотрудницы отеля к слишком требовательному постояльцу.
— Стиральная машина там же, где и всегда, Марк. В ванной. Порошок на полке над ней. Инструкция наклеена на крышке.
Он замер, ошарашенный этим спокойным, деловым тоном. Он ожидал чего угодно — ссоры, упрёков, слёз, — но не этого ледяного спокойствия. Она просто констатировала факт: его одежда — это его проблема.
— То есть ты хочешь сказать, что я сам должен стирать?
— Я хочу сказать, что у вас осталось четыре дня, чтобы найти, где вы будете этим заниматься на постоянной основе.
Кирилл, казалось, воспринял происходящее как забавную игру. Он намеренно усугублял хаос. Крошки от его бутербродов теперь покрывали весь кухонный стол. Грязные чашки он начал оставлять прямо на полу в гостиной. Но его расчёт на то, что это выведет Анну из себя, не оправдался. Она просто обходила эти островки грязи, не замечая их. Её мир сузился до чистого пятачка вокруг её кресла и аккуратно заправленной кровати. А их мир превратился в захламлённую берлогу.
К вечеру четверга напряжение в квартире можно было резать ножом. Марк, злой и голодный после работы, застал Анну на кухне. Она ужинала — ела какой-то салат с креветками. Пахло чесноком и свежей зеленью. Марк сглотнул слюну. Последние дни они с Кириллом питались доставкой и полуфабрикатами, и вид нормальной еды был пыткой.
— Ты издеваешься? — прорычал он, бросая портфель на стул. — Ты сидишь тут, ешь креветки, а твой муж и его сын должны питаться всякой дрянью?
Анна медленно прожевала листик рукколы и отпила воды.
— Марк, я не помню, чтобы вписывала в наш брачный контракт пункт о пожизненном кулинарном обслуживании. Завтра пятница. Последний день. Я надеюсь, вы уже нашли вариант.
Он понял, что она не шутит. Это не игра. Это не каприз. Это было методичное, холодное выселение. И завтрашний день должен был стать финалом.
Пятничный вечер опустился на город. Анна вошла в квартиру и на мгновение остановилась в прихожей. За неделю дом неумолимо превращался в подобие вокзала. Воздух был спертым, пахло остывшей едой из коробок, несвежей одеждой и пылью. Чёрный мешок с мусором, с которого всё началось, так и стоял у двери, словно памятник их разрушенному быту. Марк сидел на диване в гостиной, ссутулившись. Рядом, развалившись в кресле и уткнувшись в телефон, сидел Кирилл. Никаких собранных сумок. Никаких признаков подготовки к отъезду. Они ждали её.
Марк поднял голову. Его лицо было измотанным и злым. Он, очевидно, репетировал эту речь весь день.
— Ну что, спектакль окончен? Ты добилась своего, показала характер? Теперь можно прекращать этот цирк и начинать жить как нормальные люди?
Анна молча сняла пальто, аккуратно повесила его в шкаф. Она не собиралась ввязываться в его игру.
— Ваши вещи собраны? Я могу вызвать вам такси.
Это спокойствие окончательно взорвало Марка. Он вскочил с дивана, его кулаки сжались.
— Какие вещи?! Какое такси?! Ты что, всерьёз думала, что я возьму своего сына и пойду на улицу из-за твоих капризов?! Ты решила разрушить семью из-за грязных тарелок? Я думал, ты умнее, Аня! Я думал, у тебя есть хоть капля сочувствия!
Кирилл оторвался от телефона и усмехнулся. Он бросил на Анну взгляд, полный ленивого превосходства, и сказал отцу, но так, чтобы она точно услышала:
— Пап, да брось ты. Она просто набивает себе цену. Никуда мы не пойдём.
И этот тихий, наглый голос стал последним детонатором. Анна медленно повернулась к ним. Она посмотрела сначала на самодовольное лицо подростка, а затем перевела взгляд на своего мужа, который ждал от неё реакции, всё ещё надеясь продавить её, заставить почувствовать себя виноватой.
— Я тебе не нянька и не домработница, чтобы обслуживать тебя и твоего сына от первого брака! Либо он начинает уважать мой дом, либо вы оба ищете себе другое место! Так я сказала уже один раз, ты выбрал полный игнор меня!
Она произнесла эту фразу, ту самую, неделей ранее, но теперь она звучала иначе. Не как ультиматум, а как окончательный приговор, не подлежащий обжалованию.
— Ты слышишь себя?! — взревел Марк, делая шаг к ней. — Ты выгоняешь ребёнка, потерявшего мать!
— Я выгоняю из своего дома взрослого мужчину, который решил, что может привезти сюда своего сына и свалить на меня все заботы о нём, — отрезала Анна, её голос звенел от холодной ярости, которую она так долго сдерживала. — Ты не искал жену, Марк. Ты искал бесплатную прислугу с жилплощадью. Удобную замену, которая будет кормить, обстирывать и молча убирать дерьмо за твоим «травмированным» мальчиком. Но ты просчитался. Моя роль окончена. Неделя прошла.
— Ты пожалеешь об этом, — процедил Марк, понимая по её стальному взгляду, что это конец. Все его манипуляции, все его уловки разбились о её решение.
— Нет, — спокойно ответила Анна. — Жалею я только о том, что не сделала этого полгода назад. У вас есть час, чтобы собрать самое необходимое и уйти. Если через час вы будете здесь, я просто вызову полицию. Но в эту квартиру вы больше не войдёте. Никогда.
Марк смотрел на неё, и в его взгляде была ненависть. Он понял, что проиграл. Проиграл не битву, а всю войну. Он резко развернулся к сыну.
— Кирилл, собирайся. Мы уходим.
Он бросил это так, словно это было его благородное решение. Словно он, оскорблённый в лучших чувствах, покидал этот негостеприимный дом. Кирилл, впервые за всё время потеряв свою спесь, удивлённо уставился на отца, потом на Анну.
Анна больше не смотрела на них. Она прошла на кухню, обогнув жирные пятна на полу и гору посуды в раковине. Она достала из шкафчика свою любимую чашку, насыпала в заварник дорогой чай с бергамотом и поставила чайник. Шум закипающей воды заглушал звуки торопливых сборов в коридоре, резкие движения, злое сопение. Через двадцать минут хлопнула входная дверь.
Анна налила себе чай. Аромат наполнил кухню. Она сделала первый глоток, глядя в тёмное окно. Впервые за полгода она была в своей квартире одна. И это было не одиночество. Это была тишина. И свобода…
