Телефон зазвонил в половине одиннадцатого. Алексей передал трубку Марине.
— Да, мама?
Алексей не слышал слов, но узнал интонации. Тёща звонила с претензиями — снова. Головная боль вернулась — третья за неделю.
— Две недели не приезжаете! А у меня спина, картошка. Соседи с детьми как с людьми, только моя дочь…
— Мама, мы работаем. У Алёши проект, у меня отчёты, — голос Марины дрогнул. — Но… ладно, завтра приедем.
— Ещё бы! Если не приедете, я до понедельника помру! На могилку мою тоже некогда будет? В больницу не отвезёте, лекарства не купите…
Алексей ушёл на кухню и закурил впервые за три года. Ритуал повторялся дважды в неделю. Людмиле Степановне было шестьдесят восемь. Когда-то сильная женщина, воспитавшая дочь без мужа, теперь превратила одиночество в инструмент манипуляции.
— Я для тебя жизнь положила, а ты… — шипел динамик телефона, который Марина положила на стол и включила громкую связь.
— Мам, но мы не можем постоянно…
— Можете! Растила тебя зря? Неблагодарные!
В комнате Марина смотрела в стену пустым взглядом. В сорок пять седина уже не пряталась, а обрамляла лицо серебром.
— Иногда думаю, — сказала она, — что будет, если перестать отвечать. Отключить телефон. Исчезнуть.
Только усталость, никакой решимости. Они возвращались к этому разговору годами: после очередных срывов на работе, после отмененных отпусков.
— Как на работе? — спросил Алексей, уходя от главного.
— Бакеева вызывала. Если ещё раз пропущу презентацию из-за «семейных обстоятельств», понизят. А завтра важное совещание.
Отец Алексея, Виктор Павлович, требовал присутствия сына реже, но задачи ставил масштабнее: то забор, то машина, то компания за бутылкой. Он купил им дом после свадьбы — «чтобы жили как люди». «Ипотеку не брали, а другие вон как мучаются», — регулярно напоминал он.
— Помнишь, как мечтали о кафе? — спросил Алексей. — «Маринка». С эспрессо до горчинки.
— За двадцать лет построили бы сеть. Если бы хоть раз… А мы строили чужие жизни.
За окном моросил дождь. В соседней комнате сидел Кирилл. Через год – выпускной, и институт вызывал семейные споры.
— Мы делаем с Кириллом то же самое, — сказала Марина. — Твой отец – технарь, моя мать – медицинский, а мы поддакиваем.
— Он ведь историю любит. Археологом хочет быть.
— Слышала его разговор с Димкой. «Лучше в армию, чем на их факультеты».
Что-то сжалось в груди Алексея. Он вспомнил себя — как хотел рисовать, как отец смял рисунки, назвав это «не мужским делом», как сам пошёл в инженеры.
Дверь открылась. Кирилл вошёл, руки в карманах.
— Мне нужно с вами поговорить. Я подал документы на исторический. На подготовительные.
— Занятия с субботы. Мы не поедем к бабушке.
В его решимости было что-то отчаянно-взрослое. Алексей увидел отражение себя — не нынешнего, а прежнего, который верил в выбор.
— Ты уверен? Это ведь не престижно, — начала Марина.
— Это то, чего я хочу! — голос Кирилла окреп. — Я не буду делать, чего хотите вы. Или бабушка. Или дед.
— Я уеду после школы. Мне жаль, но я не хочу жить как вы. Постоянно виноватые, постоянно должные. Я так не могу.
— Сынок…
— Нет, пап. Вы хотите как лучше. Но это не лучше, это гниль. Вы как деревья, которые паразиты сосут. Так психолог в центре сказала. Я не хочу таким стать.
— Когда ты успел к психологу? — спросила Марина.
— Школьный психолог направила. «Тревожность». А вы не заметили.
Дверь закрылась. Наступила тишина.
Ночью они не спали. Утром Марина не взяла трубку — впервые за двадцать лет. Накручивала прядь волос — привычка, которую Алексей считал давно забытой.
— Поговорю сегодня с Бакеевой, — сказала она. — Или выкладываться, или уходить.
— Я позвоню Сергею насчёт работы в артели, — ответил Алексей с неожиданной решимостью.
Вечером звонил домашний телефон. Они включили автоответчик и слушали поток обвинений.
— Неблагодарная дочь! Всё для тебя, а ты…
Марина не встала к телефону, хотя каждое слово било по ней.
— Твой муж настроил тебя! Ты была хорошей, пока за него не вышла!
Затем прозвучала угроза:
— Подам в суд! Расскажу, что морите голодом! Что ты плохая мать, Кирилла заберут!
— Я дом помогла вам купить! Три тысячи дала! Имущество создала!
Запись оборвалась. Тикали часы, капала вода.
— Те три тысячи, — сказала Марина, — это же мои деньги. От бабушкиной дачи.
Алексей кивнул. Всегда помнил, но молчал.
— Позвоню ей. Не соглашаться. Сказать всё.
Она набрала номер.
— Мама, это я.
— Наконец-то!
— Послушай. Я люблю тебя. Но больше не позволю управлять моей жизнью. Ни моей, ни мужа, ни сына.
— Как ты…
— Нет, мама. Я говорю – ты слушаешь. Мы не будем приезжать по звонку. Не будем решать твои проблемы ценой своих. Поможем нанять работников, продать дом. Но не пожертвуем жизнью ради твоего представления о долге.
— Ты понимаешь? Я растила тебя! Всё для тебя! А ты плюёшь в душу!
— Твоё решение родить – твоё. Я благодарна за жизнь, за заботу. Но жизнь, которую ты дала – моя. Можем общаться иначе – как взрослые, с уважением и границами. Или не общаться. Выбор за тобой.
Она закончила разговор. Телефон зазвонил снова. Потом завибрировал мобильный Алексея: «Отец».
— Координируют атаку, — усмехнулся Алексей. — Поговорю с ним сам. Впервые.
Разговор был короче, но не легче. За двадцать минут отец напомнил о доме («я почти всю сумму дал»), о «тёплом месте в конструкторском» и о том, что «всю жизнь прогибался».
После разговора Алексей почувствовал не усталость – лёгкость. Будто сбросил рюкзак после долгого похода.
Из комнаты сына доносилась музыка. Алексей постучал.
— Как занятия?
— Нормально, — настороженно ответил Кирилл.
— Мы думали о твоих словах. Ты прав. Мы жили не своей жизнью. Теперь изменим это.
— Правда? И бабушке с дедом сказали?
— Да. Непросто было. Но ты нас разбудил.
— Поддержите меня с историческим?
— Конечно, — Алексей сел рядом. — Прости, что не видел, как тебе тяжело. Что не защищал. Что сам был сломлен.
— Да ладно, пап, всё нормально.
— Нет, не нормально. Но теперь будет.
Месяцы выдались тяжёлыми. Телефоны разрывались от звонков. Людмила Степановна обзвонила родственников, жаловалась соседям, пыталась привлечь социальные службы. Виктор Павлович сначала злился, потом обиделся.
Марина получила повышение, Алексей ушёл в артель друга делать мебель. Денег стало меньше, но появилась энергия.
Перелом случился через три месяца. Марина получила СМС: «Приезжай. Надо поговорить».
Мать встретила её тихой, сгорбленной.
— Нина Петровна умерла, — сказала она. — Сердце. Дочь нашла через три дня.
Нина Петровна была ровесницей матери, такой же одинокой.
— Дочка из Германии прилетела, суетится. Пятнадцать лет не появлялась, теперь рыдает. Поздно.
Марина услышала в голосе матери не только осуждение – страх.
— Я дом решила продать, — вдруг сказала Людмила Степановна. — Ты права. Он мне не по силам.
— И квартиру присмотрела. Маленькую, но в центре. Там пансионат для пожилых. Кружки, театр.
Это не было извинением, но чем-то большим: признанием уязвимости.
Неделю спустя позвонил отец Алексея. Не агрессивный – притихший:
— Ты как, сынок?
— Нормально.
— Может, документацию поможешь разобрать? На сарай. Заплачу.
Алексей опешил. Отец никогда не платил за помощь.
— Заплатишь?
— Ты теперь специалист. Я тебя уважаю. Крутой мужик оказался.
Через год они открыли кофейню «Маринка». Алексей сделал стойку и столики, Марина варила кофе «до горчинки».
Кирилл поступил на исторический. Людмила Степановна переехала в квартиру и нашла в пансионате подруг и даже кавалера. Виктор Павлович привыкал к новым правилам.
Идеальной идиллии не было. Случались срывы, конфликты, недопонимания. Отношения с родителями оставались хрупкими.
Но что-то изменилось. Вечером в кофейне, закрыв дверь за последним посетителем, Марина сказала:
— Только сейчас, в сорок шесть, чувствую себя взрослой. По-настоящему.
— И только став взрослыми, мы увидели родителей, — кивнул Алексей. — Не идеальными, не ужасными. Просто людьми.
— И полюбили их. Не из долга – по-настоящему.
— Вчера впервые сказал отцу, что люблю его. Просто так.
— И как он?
— Покраснел. Пробурчал что-то. Но ему было приятно.
— Самое ценное наследство – свобода быть собой, — сказала Марина. — И возможность дать эту свободу другим.
За окном зажигались звёзды, и жизнь наконец казалась их собственной. Несовершенной, настоящей.
