Где муж — там и свекровь. А где свекровь — там война. Без вариантов.
Анна заметила первую трещину не в отношениях — в стене. Над изголовьем кровати Дмитрия.
«Хороший знак», — отметила она про себя, пока он храпел рядом, уткнувшись в подушку, как в пузо Марины Ивановны.
На кухне пахло кислым супом, хотя она варила борщ вчера. Тишина была густая, как сгущёнка, в которой завязло всё — надежды, терпение, иллюзии.
— Зачем ты это сказала при моей матери? — Дмитрий подошёл, уже раздражённый, будто опоздал на важный приём у терапевта из поликлиники: сам записался, сам забыл, виновата — жена.
— Сказала что? Что я не хочу продавать квартиру, которую купила за свои деньги? Прости, Дим, забыла, что теперь я — не человек, а придаток к твоей фамилии. — Анна вытерла руки об фартук и сняла его. Разговор был не про борщ.
— Ты могла бы говорить мягче. Уважительно. Она — моя мать! — с нажимом. Глаза злые, как у человека, которого лишили единственной чашки супа в армии.
— А я — кто тебе, Дим? Та, кто спала на пружинах дивана в общаге, пока ты с мамочкой сидели в дачном доме с баней? Или та, кто работала по выходным в “МВидео”, чтобы доплатить за ипотеку? — голос у Анны был не громкий, но ледяной.
Дмитрий сел, молча. Она знала это молчание. Из него потом рождаются “советы” Марины Ивановны:
“Димочка, не будь тряпкой. Женщина должна чувствовать, кто в доме хозяин.”
— Ты хочешь, чтобы мы переехали к ним? — голос у неё дрожал не от слабости, а от омерзения.
— Мы сэкономим. Продадим твою квартиру и машину. У них же три комнаты. Просторно. — сказал он, как будто предлагает переехать в Версаль.
— Ты в своём уме? — она рассмеялась, горько. — Мне двадцать девять. Я работаю в международной компании, у меня своя жизнь, проекты, команда. И ты предлагаешь мне варить щи твоему отцу, пока твоя мама будет критиковать, как я режу картошку?
— Может, хватит уже строить из себя независимую? — он встал. — Ты замужем. А не на корпоративе на побегушках.
— А ты — не сынок, а муж. Хотя, знаешь, это спорно.
Дмитрий сжал челюсть. Вышел из кухни. Звон тарелки о стол. Они оба были на пределе.
На следующее утро она проснулась от запаха. Нет, не кофе — от котлет. Марина Ивановна уже хозяйничала.
— Аннушка, ну нельзя ж всё на карьере держать. Женщина — она как солёный огурчик: без укропа, чеснока и правильной банки — просто вода. — мама Дмитрия улыбалась сковородкой.
Анна смотрела на неё, как хирург на пациента, который сам решил себе удалить аппендикс ножом для масла.
— Вы ко мне в гости или всерьёз? — спросила спокойно, но с предупреждением.
— Мы с Петей переехали. Дом выставили на продажу. Здесь будет всем уютно. Тем более ты всё равно на работе, а я порядок наведу. — Марина Ивановна в голосе — триумф победителя: вот и на нашей улице перевернулся БТР.
Вечером Анна сидела в своей комнате — пока ещё своей, — и смотрела на риэлторские сайты. Её квартира уже стояла на продаже.
За её спиной шелестел голос Дмитрия в коридоре:
— Да, мам, я с ней поговорю. Она просто устала. Не волнуйся. Всё под контролем.
“Мальчик, который променял жену на борщ”, — мысленно озаглавила это Анна.
И пусть подавится.
Она достала свой блокнот. Не дневник, нет — жёсткая бухгалтерия выживания:
— строка за строкой: кто, когда, сколько вложил.
— кто кем манипулировал.
— и кому пора на выход.
Она знала, как выживать. Она делала это с пятнадцати лет. Только теперь — в красивом платье и с дипломом.
В дверь постучала Марина Ивановна. Без стука входить было бы уже слишком.
— Анна, милая. Ты пойми. Семья — это главное. Ради семьи женщина должна быть гибкой. Как макаронина.
— Вы, Марина Ивановна, скорее как варёная вермишель: липнете ко всему подряд и не отпускаете.
— Димочка страдает. Он не привык к такому холоду.
— Пусть попросит у вас свитер. Или мозги. Что найдётся — с тем и пускай идёт.
За дверью повисла тишина. Потом — тихие шаги. Отступление.
Анна легла на кровать.
Одна.
В своей квартире.
Пока ещё.
Но она уже знала — завтра всё изменится. Или она — уйдёт. Или они.
Третьего не дано.
Когда мужчина — маменькин сын, ты становишься женой всей его семьи. Сразу. Без предупреждения.
В семь утра субботы Анна проснулась от звука пылесоса.
Нет, не в её комнате. У двери, у головы.
«Новая реальность», — подумала она.
Марина Ивановна водила пылесосом, как снайпер винтовкой — сосредоточенно, методично, с явной целью кого-то выкурить.
— Вы с ума сошли?! — Анна вылетела из комнаты, волосы в разные стороны, но голос — точный, как выстрел.
— Деточка, у нас день стирки и уборки. В нормальных семьях так и делают. Или ты и постель сама себе не меняешь?
— Я меняю. Но без вашей вахтёрской влюблённости в порядок и чужую личную жизнь.
Из кухни донеслось сопение Петра Ивановича. Он ел, как будто сражался с тарелкой. Дмитрий сидел рядом, в телефон уткнулся. Бежать — это единственное, что он умел делать в конфликте. Бежать внутрь себя. Или к маме.
— Ты видела, в каком состоянии балкон? Плесень! — Марина Ивановна не унималась. — Что ж ты, девочка, только айтишные кнопочки свои жмёшь, а дом — как свинарник?
Анна подошла ближе. Спокойно.
Словно сейчас она не будет кричать, а подарит Марине Ивановне кружку с надписью «Главная женщина этой квартиры».
— Это мой дом. Купленный мной. Оформленный на меня. Обставленный мной. И вы в нём гость. Нежеланный. Даже пыль под диваном полезнее вас. Она хотя бы не лезет в мою личную жизнь.
— С такой истеричкой ни один мужик не выдержит! Димочка, скажи ей что-нибудь! — взвизгнула свекровь, хватаясь за сердце, как будто Анна выстрелила.
Дмитрий встал.
Подошёл.
Смотрел на Анну сверху вниз. Как на нарушителя порядка, а не на жену.
— Ты перегибаешь. Мама старается. Делает, как лучше. А ты ведёшь себя, как…
— Как? Говори уже. Не бойся. Тебя ж мама защитит. Она и трусы твои гладит, и мозги твои утюжит!
Марина Ивановна ахнула. Пётр Иванович уронил ложку.
— Ты вообще нормальная?! — уже наорал Дмитрий. — Как ты разговариваешь с моей матерью?!
— Как заслужила. С женщиной, которая вторглась в мою жизнь, как танк, и требует капитуляции. Только я тебе не Украина, Дима. Я сдавать территорию не буду.
Тишина. Мертвенная. Даже холодильник притих.
Марина Ивановна всплеснула руками:
— Ты выгоняешь нас?! Родителей?!
— Я выгоняю не родителей. Я выгоняю захватчиков. И если ты, Дима, ещё хоть на грамм мужик — ты сейчас соберёшь свои вещи и уйдёшь вместе с ними. Или я вызову полицию и адвоката. И все узнают, как твоя мама “в гостях” успела поменять замки и выставить мои вещи в подъезд.
— Да ты в своём уме? — Дмитрий побледнел.
— А ты? Ты предлагаешь мне продать квартиру, которую я заработала, чтобы жить в комнате с жёлтыми обоями, где твоя мама будет контролировать мои прокладки?
— Мы хотели как лучше… — голос Марины Ивановны вдруг стал жалким.
— Вы хотели как удобно. Себе. А теперь я хочу как правильно. Себе. Поняли разницу?
Анна пошла в спальню. Спокойно. Без истерик.
Открыла шкаф.
Вытащила их чемоданы. Один, второй.
Выложила на кровать.
Открыла двери. Вернулась.
— Даю час. Потом — замки меняю. Дмитрий, ты можешь остаться. Но тогда — один. Без них. Или вон. На улицу. В тапочках. С котлетами.
— Ты серьёзно? — прошептал он.
— Ты же знаешь. Я никогда не шучу, когда речь про мою свободу.
Прошло двадцать минут.
Марина Ивановна всхлипывала.
Пётр Иванович молча таскал пакеты.
Дмитрий собирал вещи с видом обиженного пятилетнего мальчика, которому отобрали машинку.
Анна стояла в коридоре, в халате, с кружкой чая. Спокойная.
На прощание Марина Ивановна, не выдержав, процедила:
— Ты с таким характером и собаку себе не заведёшь. Не то что мужа удержишь.
Анна кивнула:
— Ну, вы же своего держите. На шнурке. Сразу двух. Даже я бы не справилась.
Хлопнула дверь.
А за ней — тишина. Чистая, как после грозы.
Анна села на диван. Своё место. Своё дыхание. Своя жизнь.
Осталась одна?
Да. Наконец-то.
С собой. И без вахтёрши под боком.
Заснула в тишине. Без пылесоса. Без котлет. Без нытья.
С мыслью: «А ведь жить — можно. Даже хорошо. Особенно когда дома — ты и свобода. И никто больше.»
