— Он опять положил свои вонючие носки на батарею. Ну вот скажи мне, Ириш, это же саботаж? — Оля, соседка с пятого, ввалилась к Ирине с утра пораньше, в пуховике нараспашку и с банкой кофе в руках. — Как он вообще ещё в твоей квартире живёт? Ты же говорила, развелась!
Ирина зевнула, наливала воду в чайник и старалась не показывать, как ей хочется заорать. Не на Олю, нет. На себя. За все эти семнадцать лет брака, за свою «терпеливость», за то, что теперь по утрам варит овсянку мужику, с которым давно уже не спит и даже не разговаривает. В официальных бумагах — свободна, а в реальности — сидит в плену на собственной кухне.
— Развелась, — буркнула она, не оборачиваясь. — Только он не съезжает. Говорит, квартира общая.
— Общая?! — Оля всплеснула руками, при этом чуть не уронила банку. — Ты её купила, когда он ещё в ПТУ дом пилил на практике! Ты её выплачивала, пока он «искал себя» три года!
— Так-то да. Только юридически половина его. Всё, чайник закипел. Хочешь кофе?
— Конечно хочу. Сейчас ещё иду к косметологу, хочу лицо сделать, чтобы видно было, как я переживаю за тебя.
Ирина усмехнулась. Сарказм — единственное, что ещё не съел Андрей. Хотя попытки были.
Он появился, как по заказу, с мокрой головой и в халате. Как в каком-то идиотском спектакле: вот герой-душегуб, а вот — его бывшая жена, готовит ему омлет. Только омлета сегодня не будет.
— Ты опять пригласила посторонних в дом, — заметил Андрей, глядя на Олю с таким видом, будто та пришла с шапкой из фольги и лозой. — Может, сначала со мной обсудим, кого ты приводишь?
— А может, ты сначала съедешь? — выпалила Ирина.
Тишина повисла между ними липкая, как кисель. Оля села на табурет, медленно, словно в плохом сериале, и принялась размешивать кофе.
— У меня нет пока других вариантов, — сказал Андрей, поджав губы. — Ты же знаешь. С работы уволили, съём дорого, мама старенькая, я же не на улице жить.
— Твоя мама, между прочим, в прошлом месяце сдавала квартиру на Университетской. За двадцать пять тысяч, между прочим, — фыркнула Оля.
— Мама сдаёт эту квартиру, чтобы оплачивать лечение! — вскипел он.
— Андрей, — Ирина подняла голову, — ты взрослый человек. У тебя есть руки, ноги, голова. У меня тоже нет ни виллы в Сочи, ни денег на адвокатов. Но я ухожу. Потому что больше не могу жить в постоянной вине. Я устала быть виноватой за твои неудачи, за твоё нытьё, за то, что ты не знаешь, чего хочешь от жизни. Я ушла. Развод — это было финальное «хватит». А ты — продолжаешь жить здесь, как будто ничего не произошло.
— Потому что ничего не произошло! — выкрикнул он. — У нас семья. Ты просто устала, это кризис. Ты сама себе придумала сказку, что будет лучше, если я съеду. Только ты ещё вспомнишь, как тебе было со мной хорошо.
Оля встала. Поставила чашку в раковину. Очень аккуратно. Настолько, что это выглядело как демонстрация.
— Вот сейчас мне было нехорошо. Прямо очень, — сказала она и кивнула Ирине. — Я вечером забегу, если ты будешь жива. Если нет — ну, ты крикни из окна, я полицию вызову.
Когда дверь за ней закрылась, наступила такая тишина, что Ирина услышала, как у Андрея поскрипывают босые ноги по линолеуму. Он уселся за стол, глядя прямо на неё. Устало, но с вызовом.
— Серьёзно, ты хочешь выкинуть меня из квартиры?
— Нет. Я хочу, чтобы ты ушёл сам. Как взрослый человек.
Он усмехнулся.
— Взрослый человек? Ты себя слышишь? У тебя просто истерика. Ты всё это затеяла, потому что у тебя гормоны, или кризис среднего возраста. Может, любовник есть? Я не удивлюсь.
Вот сейчас — можно было бы встать, разбить чашку, закричать, как в кино. Но Ирина только опёрлась руками о край стола и посмотрела на него. Прямо. Холодно. Без эмоций, которых он так ждал.
— Андрей, — тихо сказала она. — Я подала на развод, потому что ты — не партнёр. Ты груз. Ты паразитируешь на моём терпении, на моих деньгах, на моей вине. Мне тридцать восемь. У меня двое детей, ипотека и нервный тик, который я впервые заметила три года назад, когда ты третий месяц лежал на диване, «размышляя, что делать дальше». Я тебя больше не люблю. Я тебя боюсь. Потому что не понимаю, на что ты пойдёшь, чтобы остаться.
— Это угроза?
— Это факт.
Он встал. Молча. И вышел. На балкон. Закурить. Несмотря на то что балкон детский, с игрушками и рисунками Кати на стекле. Потому что ему всё равно.
Она сидела и смотрела, как его силуэт растворяется в утреннем дыму. И в этот момент поняла: он не уйдёт. Никогда. Пока она не сделает шаг, который нельзя будет откатить назад.
Андрей был как гриб-паразит, разросшийся под обоями жизни. С виду всё целое, а внутри — гниль. И пока она будет кормить его присутствием, он не исчезнет.
В дверь позвонили. Катя пришла из школы пораньше — сокращённый день.
— Мам, ты дома? — голос с порога, живой, как звонок в весну.
— Да, зайка. Раздевайся.
— А папа опять курит на балконе? Ему же нельзя. У него же астма…
Ирина сглотнула. Посмотрела на детские ботинки у входа. Внутри что-то оборвалось. Не от боли. От решимости.
Вечером она будет менять замки.
***
— Это ты?! — Андрей ввалился в квартиру, как ураган. В шлёпанцах, с синей сумкой «Ашан» через плечо и с глазами, полными недоумения и бешенства. — Это ты поменяла замки?!
Ирина медленно поднялась с дивана. Она знала, что этот момент наступит. Просто не думала, что так скоро. И что так шумно. Максим сидел в наушниках, но тут же их снял — обострённое чутьё подростка на семейный скандал сработало, как маяк.
— Я, — сказала она спокойно, но голос предательски дрожал. — Я предупредила. И дала тебе два дня.
— Два дня?! — он заорал так, что с балкона напротив высунулась баба Валя с четвертого и застыла, будто сериал включили. — Два дня, чтобы собрать всю свою жизнь в пакет из «Пятёрочки» и уйти, как собака?! Ты в своём уме?!
— Не повышай голос, здесь дети!
— Дети? — он повернулся к Максиму. — Вот, Максим, смотри! Мать твоих детей выставляет их отца на улицу! Из родного дома! Из того самого, где ты родился!
— Ты жил в другой квартире тогда, — спокойно заметил Максим. — И вообще, пап, может, ты… ну, не орёшь? Катя ещё спит.
Андрей осёкся. Перевёл взгляд на Ирину.
— Ты его тоже науськала?
— Никого я не науськивала! Ты сам всё сделал. Сам ничего не сделал, точнее. — Ирина сжала кулаки. — Я тряслась над этим браком, как над больной кошкой. Кормила, лечила, тянула. А ты? Ты лежал. Ты курил. Ты жаловался. Ты ждал, когда я решу всё за тебя. Но теперь я решила.
— Решила?! — истерика в его голосе превратилась в визг. — Решила?! А кто ты, чтобы решать?! Кто тебе дал право?
— Я себе дала. Я человек. Я женщина. Я мать. Я хочу жить. Просто жить. Не выживать.
Он бросил сумку на пол, рванул к ней.
— Да ты…
— Только попробуй! — Ирина резко подняла руку, как будто готова была ударить. — Только тронь — вызову полицию. И больше не заберёшь ни одной ложки из этой квартиры. Ты всё уже забрал: мои нервы, моё уважение, мою молодость. Всё. Хватит!
Максим встал между ними. Андрей отшатнулся, но тут же снова полез с речами.
— Ты что, ты против отца? Ты будешь защищать её?! Эту истеричку?! Она же тебя и без штанов оставит, как меня!
— Ты сам остался без штанов, — отрезал Максим. — И не из-за мамы. Ты просто их не надевал всё это время. Лежал, курил, бухал и ныл.
Ирина ахнула. Это было нечто. Максим всегда был спокойный, замкнутый, книжный. А тут — в яблочко. Андрей, как разогретый чайник, зашипел, кинулся было к сыну, и в этот момент произошло то, что повисло в воздухе весь последний год.
Максим не отступил.
Он коротко, мощно и точно влепил отцу в пах. Без крика. Без бравады. Как будто выкинул мусорное ведро из дома.
Андрей согнулся пополам с хрипом. Зашатался, упал на диван, задыхаясь.
— Прости, — сказал Максим тихо. — Но ты перегнул. Нам всем больно. Но ты делаешь хуже.
— Ты… — прохрипел Андрей. — Ты… предатель…
Катя проснулась. Прискакала босиком, в пижаме с кошками, и замерла в дверях.
— Мамочка… что происходит?..
Ирина схватила её на руки, как в детстве. Тряслись колени. Горло перехватывало.
— Всё хорошо, солнышко, — выдохнула она, глядя, как Андрей пытается отдышаться и не удавиться слюной. — Папа просто уходит.
— Куда?
— В другое место. Где ему будет лучше.
Катя повернулась к отцу. Глядела долго. Потом сказала:
— Ты больше не будешь кричать? Я боюсь, когда ты кричишь.
И ушла в комнату, тихо закрыв за собой дверь.
Андрей, наконец, отдышался. Пытался сесть, потом снова упал.
— Это… что… теперь?.. — выдавил он. — Ты… выбросила меня?
— Нет, — сказала Ирина, — ты сам себя выбросил. Я просто закрыла за тобой дверь.
— Я… я обращусь в суд. Это незаконно.
— Обращайся. У меня всё задокументировано. Развод, смена замков, уведомление. Всё.
Он смотрел на неё с ненавистью. Такой, что мороз по коже. Но в глазах не было силы. Только слабость. Привычная.
— Ты ещё пожалеешь, — выдавил он. — Когда поймёшь, что ты одна, что никому не нужна…
— Я уже одна, — перебила она. — Но, знаешь, Андрей… это лучше, чем быть с тобой.
Он ушёл спустя два часа. Сидел в коридоре, пил воду, кашлял, матерился себе под нос. Потом взял сумку, плюнул на пол и хлопнул дверью. Соседи аплодировали в чате дома, когда Ирина написала, что он ушёл.
Максим вернулся с прогулки с мороженым. Катя рисовала на ковре, как ни в чём не бывало. А Ирина стояла у окна, смотрела на серое небо, в котором маячил июнь.
И впервые за долгие годы — дышала.
Но в животе уже начинало крутить. Чутьё. Женское. Опытное.
Он не сдастся. Он не один. И это — ещё не конец.
***
— Ты посмотри, до чего довела человека! Он же мне ночью звонил! Плакал! Плакал, Ирина! Мужик взрослый! Сказал — сидит на вокзале с сумкой, как бомж! Ты довольна?!
Ирина прижала трубку плечом, чтобы не выронить пакет с картошкой. Она стояла в лифте, пропахшем капустой и старостью, и уже мысленно представляла, как кидает этот телефон в суп с хрустом. Или в кипяток. Или просто в стену. Главное — чтобы Валентина Ивановна, его мама, перестала визжать в ухо.
— Валентина Ивановна, я вас очень прошу — не надо устраивать сцену. Он взрослый человек. У него была неделя, чтобы уйти по-человечески. Он выбрал иначе. Это не моя вина.
— Ах, не твоя?! — завизжала свекровь так, что даже лифт заскрипел от возмущения. — А чья? Я, между прочим, всю жизнь вам помогала! С детьми, с деньгами, с ремонтом! А ты теперь моему сыну даже дивана не оставила!
— Он сам ушёл. С диваном, кстати. И с пылесосом, с микроволновкой и даже со старой мультиваркой, которой никто не пользовался с 2015 года.
— С мультиваркой?! — на том конце явно схватились за сердце. — Да ты зверь, Ирина! И ведь как притворялась хорошей девочкой! Тихая, вежливая… А теперь вон оно как!
Ирина вышла из лифта и, не вынимая телефона из уха, повернула ключ в дверь.
— Знаете что, Валентина Ивановна, — сказала она, спокойно разуваясь, — я действительно притворялась. Долгие годы. Притворялась женой. Притворялась счастливой. Притворялась, что ваш сын — опора, а не обуза. Но больше не могу. И не буду. Всё. До свидания.
— Ты ещё пожалеешь!
— Уже нет. Всего доброго.
Она сбросила звонок. Телефон зажужжал — сообщения. Потом снова звонок. Уже от Андрея. Потом голосовое от Валентины Ивановны: «Ты разрушила семью. Ты прокляла своего мужа. Ты его сгубишь, как сгубила себя.»
Ирина выключила звук. Поставила пакет на стол, сняла куртку и пошла в детскую. Катя валялась в подушках, держала в руках книгу, но не читала — просто глядела в потолок.
— Всё хорошо, зайка?
— Мам, — тихо спросила Катя, — а бабушка плохая?
Ирина села рядом.
— Нет, котик. Просто… она очень любит своего сына. Слишком сильно. И ничего вокруг не видит. Такое тоже бывает. Но это не значит, что она права. Понимаешь?
Катя кивнула. Потом вдруг неожиданно:
— А ты плачешь по ночам?
Ирина замерла.
— Почему ты так думаешь?
— Слышно. Я просто делаю вид, что сплю. Чтобы не мешать.
Слёзы подкатывали, но Ирина упрямо сглотнула их.
— Больше не буду. Обещаю. Всё будет хорошо. Мы справимся. Лето уже скоро, море, солнце… и никакого папиного табака.
Катя вдруг улыбнулась. Настояще. До ямочек.
На следующее утро Валентина Ивановна появилась у двери. Без звонка. Без предупреждения. С чемоданом и подушкой.
— Я поживу тут немного, пока он в себя приходит, — бросила она, проходя мимо Ирины, будто по родному дому.
— Простите? — Ирина вцепилась в дверной косяк, будто он мог защитить.
— Он в ужасном состоянии! Сын! Мой! — она уже раскладывала подушку на диване. — А ты его выгнала, как собаку. Вот пусть теперь я с детьми побуду. Уроки, еда, поддержка. А ты можешь… ну, пока сама где-то… пожить.
Ирина пару секунд стояла в шоке. Потом подошла. Медленно, но с точностью ледокола.
— Валентина Ивановна. Уходите. Немедленно.
— Ты что, не слышала?! Я буду жить здесь!
— Нет. Вы не будете.
— Но я же бабушка! Я имею право!
— Нет. Не имеете. У нас нет с вами родства. С Андреем мы разведены. А это моя квартира. Моя. Купленная задолго до того, как вы стали называть меня снохой.
— Да как ты смеешь!
Ирина глубоко вдохнула. И очень спокойно сказала:
— Если вы не уйдёте сейчас, я вызову полицию. И попрошу зафиксировать незаконное проникновение в жильё. А потом подам заявление о психологическом давлении. И детей я вам видеть не дам. Никогда. Потому что вы не семья. Вы — угроза. Вы — продолжение его манипуляций. И хватит.
Старуха застыла. Потом задрожала. Не от холода — от злобы. Её глаза налились слезами, но не боли — обиды. Не на себя — на весь мир. На ту же Ирину, которая перестала быть удобной. Которая перестала слушать. Перестала бояться.
— Ты… ты ведьма…
— Спасибо. А теперь уходите, пока я не позвонила.
Она ушла. С грохотом. С криками в подъезде. С обещаниями, что «вам всем аукнется».
Ирина выдохнула. Заперла дверь. Медленно опустилась на пол в прихожей и впервые за много недель — рассмеялась. Настояще. С хрипом. С глазами, полными слёз. Но уже не от страха. От облегчения.
Через неделю пришло письмо из суда: Андрей требует признать её действия «аморальными» и просит раздел имущества заново. Приложил чеки на мультиварку и пылесос. К письму была приписка от Валентины Ивановны, от руки: «Увидимся в аду, Ирина.»
Ирина уселась за ноутбук. Открыла чат с подругой-юристкой.
— Ну что, — набрала она. — Будем сражаться. Я готова. Только теперь уже — по-взрослому.
