Утро, как обычно, началось с кофе. Нет, не с аромата свежемолотого зерна или бодрящего «латиноамериканского» чуда из автомата. А с того самого неловкого «есть минутка?» — который муж Ольги, Иван, выдал, не дожёвывая хлебец с паштетом.
— Что? — устало подняла голову Ольга, ещё не до конца проснувшаяся.
— Мамина квартира ушла. Всё, подписали.
Он сказал это, будто между делом. Как будто «мамина квартира» — это какой-то гербарий, который вот-вот вынесут в подъезд.
— А что значит «ушла»?
— Ну… всё. Покупатель внёс остаток, переезжает через три дня. Мама… будет у нас пока.
Ольга медленно положила вилку, как в кино перед убийством. Потом снова взяла. Потом снова положила.
— Это как — «пока»?
— Пока не решим. Может, потом что-то снимет. Или я гараж дострою, там можно будет жить, тепло…
— То есть пожилая женщина будет жить в гараже, а ты собирался мне рассказать об этом уже после переезда? Или как? Или она сейчас на грузовом лифте поднимается?
— Не начинай, пожалуйста, — вздохнул Иван, убирая крошки с рубашки. — Ты же понимаешь. Она одна, у неё кроме меня никого. И она не в состоянии сейчас сама жить.
— Ага. А я, выходит, в состоянии жить с ней. Ты вообще помнишь, как закончился её прошлый визит?
Он помолчал. Конечно, помнил. Тогда, три года назад, Екатерина Петровна осталась на две недели, пока делали ремонт. Закончилось тем, что Ольга плакала в ванной под шум воды, а его мать перед отъездом бросила фразу:
— Ну, если тебе нужна прислуга, Ваня, ты бы сказал сразу. А не жена, которая даже салфетки не умеет правильно складывать.
Он тогда отмалчивался. Наивно думал, что женщины сами всё решат.
— Оль, ну она пожилой человек, у неё характер…
— У неё не характер, у неё ядерная программа. И ты всерьёз думаешь, что всё изменилось?
Иван обвёл комнату взглядом, как будто искал в углу кнопку «пауза».
— Ты хочешь, чтобы я её оставил на улице?
Она встала. Медленно. Ужасно спокойно.
— Нет. Я хочу, чтобы ты хотя бы попробовал подумать, прежде чем всех втянуть в реалити-шоу под названием «Моя мама — моя крепость».
Через три дня.
Чемодан был маленький, но с претензией. Красный, лакированный. Екатерина Петровна стояла в дверях и критично оглядывала прихожую. Её взгляд прошёлся по обувнице, как луч сканера по подозреваемому.
— Оль, у тебя, как всегда, творческий беспорядок, — сказала она с вымученной улыбкой. — Или это уже концепция?
— Проходите, Екатерина Петровна, — ровно ответила Ольга. — У нас тут всё… как вы любите. Только вот горничной нет, и никто не собирается умирать ради идеального пола.
— Ну что ты, я ж не ради пола. Я ради Вани.
Ольга усмехнулась. Сарказм — её единственная валюта в таких ситуациях. Иван, как обычно, стоял между ними, будто мальчик между двух двоек — не знал, кому ластик передать.
— А я вот подумала, — не унималась свекровь. — Может, мне кровать другую? Я уже привыкла к жёсткой поверхности, а тут у вас этот… как он… ортопедический. Как на батуте.
— Конечно, — отозвалась Ольга. — Можем тебе шезлонг в ванную переставить. Там жёстко и с подогревом.
Иван кашлянул.
— Мам, давай позже про кровать. Оль, спасибо, что подготовила комнату.
Ольга кивнула. А потом, позже вечером, в ванной, сдвинув полотенца, прошипела в экран:
— Подготовила комнату. А психику кто подготовит? Я ж знала. Я ж предчувствовала. Хотела вчера сказать: не заходи. Не заходи, Петровна. Сожрёт.
Через неделю всё рухнуло из-за говядины.
Всё выглядело как обед. Даже вполне приличный: тушёная курица с овощами, салат с рукколой и домашний лимонад. Екатерина Петровна сидела с таким лицом, будто собиралась вскрыть завещание, в котором нет её имени.
— А говядина где?
Ольга моргнула.
— Какая говядина?
— Я же говорила Ване, что люблю тушёную говядину с луком. Ну и чего? Говорила?
— Вы также говорили, что любите «спокойствие и порядок», — вставила Ольга, отодвигая свой стакан. — Но при этом в нашем доме каждое утро начинается с «а у нас в девяносто первом всё было по-другому».
— То есть ты хочешь сказать, что я лишняя?
— Нет. Я хочу сказать, что я не обязана готовить на заказ. Это не ресторан.
— И ты думаешь, что он с тобой счастлив?
Ольга встала. Иван замер, держа ложку в воздухе. У него был вид рыбака, который понял, что сидит на крючке сам.
— Вы реально решили так зайти? — холодно спросила она. — Можем без прелюдий. Просто скажите, что я плохая жена, и мы разойдёмся. Можно прямо сейчас.
— Девочка моя, — Екатерина Петровна подняла брови. — Ты уже давно разошлась. Только никто тебе не сказал.
Тарелка грохнула об стол. Иван вскочил, схватил обеими руками чашку.
— Хватит! — закричал он. — Вы что творите? Мам, ты пришла в наш дом. Наш! А не в девяносто первый!
— А она тебе что, мозг вымыла?
— Никто мне ничего не вымыл. Просто ты приходишь сюда и начинаешь командовать. Указываешь, что Ольга готовит не так, дышит не так, сидит не так! Она моя жена. И да, я с ней счастлив. Даже если ты в это не веришь.
Было тихо. Только тикал настенный «Салют», купленный на Садоводе.
Потом Екатерина Петровна медленно встала, забрала свою тарелку и ушла на кухню.
Ольга тяжело опустилась на стул. Иван сел напротив, взъерошенный, как воробей в град.
— Это было зря, — прошептала она.
— Что?
— Защищать меня. Ты не умеешь злиться. А она умеет. И теперь она начнёт по-крупному.
Он обнял её за плечи, прижал лоб к её виску.
— Если она начнёт, я тоже начну.
— Да ты даже в магазин без списка не ходишь.
— Но в этот раз… ты в моём списке.
Ольга рассмеялась. Сквозь усталость. Сквозь тревогу.
Через неделю жизнь в квартире напоминала шахматную партию, в которой один из игроков играет шахматами, а другой — кирпичом.
Ольга перестала спорить. Но и молчание её не спасало. Екатерина Петровна не нападала в лоб — теперь она брала в осаду. Медленно, методично, с мастерством, которое не снилось ни одному прокурору.
Например, однажды она «случайно» разлила кефир на Ольгину белую рубашку. В другой раз — выставила мусор на лестничную клетку за пять минут до прихода соседки-активистки. А уж сколько раз она нечаянно выкидывала Ольгин греческий йогурт со словами:
— Опять эта химия. Лучше уж сметанки поем. Советской. Хотя бы живая была.
Но самой грандиозной войной стал… пульт.
Ольга однажды вошла в гостиную, когда Екатерина Петровна смотрела канал с концертами хора ветеранов. И, не спрашивая, как ни в чём не бывало, переключила на новостное интервью с психологом.
— Психологов, милая, придумали те, кто не смог найти настоящей работы, — прокомментировала Екатерина Петровна, медленно, с ледяной вежливостью.
— А вот ветеранов — те, кто не смог найти настоящих зрителей, — парировала Ольга, не отрываясь от экрана.
— Значит, ты считаешь, что память — это мешок картошки?
— Нет. Память — это выбор. А я выбираю не жить в прошлом.
— Конечно. Лучше жить в микроволновке и на авокадо, да?
Иван в это время прятался в ванной, будто принимал душ, но, по выражению лица, скорее принимал присягу.
А потом, вечером, она взяла и сказала:
— Я поищу ей жильё. Хоть комнату. Хоть дом престарелых.
Подперев рукой голову, Иван устало покачал головой.
— Оль, ну ты серьёзно?
— А ты думал, я шучу с первой минуты? Она меня разрушает. Как вирус.
— Она… просто не умеет быть одной. Поэтому и прицепляется.
— Не умеет быть одной — это не диагноз. Это стиль жизни. У неё на всё своя правда. Она вечно права. Даже когда не жила с нами — была права. А теперь у неё фактическая власть. Пульт, кухня, наш с тобой график. Ты заметил, что она переставила местами баночки на полке?
— Да. Я молчу. Потому что если скажу, что мне привычно по-другому — она обидится.
— Так вот. Я не молчу.
Они молчали. Вместе. Долго. Как пара, которая всё понимает, но уже устала это обсуждать.
На следующее утро Ольга была первой на кухне. Приготовила кофе, сварила яйца. Поставила аккуратно завтрак и… включила «Евроньюз» на экране. Чуть громче, чем обычно. Через минуту появилась Екатерина Петровна, в своей фирменной кофте «мраморный абрикос» цвета.
— Доброе утро. Какой ужас, этот ведущий — как сват с комбината. Что за голос?
— Это мой любимый ведущий. Он про границы личности рассказывает. Вчера как раз говорил, что важно не пускать в свою жизнь токсичных людей.
— Прекрасно. Я тогда к твоим яйцам добавлю соль токсичную. Ты же любишь современное?
Ольга улыбнулась. Яйца, к слову, остались на плите. У Екатерины Петровны к этому моменту уже был установлен собственный план питания, включающий: «нормальную» овсянку, «настоящий» хлеб, «живой» сыр и «качественные» масла.
А вечером случилось то, что уже нельзя было обойти стороной.
Иван возвращался поздно. С работы. Уставший, злой. И попал под перекрёстный огонь.
Екатерина Петровна сидела на кухне в халате, как судья в перерыве заседания.
— Она мне сегодня сказала, что я токсична. И выключила телевизор, когда я смотрела передачу. А потом пошла и закрылась в спальне.
— Я… — начал Иван.
— Нет, послушай, — перебила его мать. — Это уже хамство. Я всю жизнь на заводе. Без отпуска. Без капризов. И что теперь? Мне под носом дверями хлопают?
Ольга вышла из комнаты. Волосы распущены, лицо — спокойное, как перед бурей.
— Ты хочешь, чтобы я извинилась? — спросила она ровно.
— Да. Я считаю, ты должна признать, что была неправа.
— А ты не думаешь, что ты живёшь в квартире, которую считаешь своей?
— Я считаю, что я мать.
— А я считаю, что я не нанималась на роль мученицы. И не обязана каждое утро отчитываться за свой кофе.
Иван встал. У него на лбу выступили капли. Он, как мальчик в драке родителей, не знал, к кому подбежать первым.
— Девочки… ну хватит.
— Я не девочка, Иван, — резко сказала Ольга. — Я твоя жена. И мне больше нечем дышать.
— Ты хочешь, чтобы она ушла?
— Я хочу, чтобы ты понял, что происходит. И выбрал. Да, выбрал. Потому что если не ты выберешь — это сделаю я.
Молчание. Ледяное. С липким страхом.
Иван обернулся к матери.
— Мам… ты могла бы… ну… может, пока снять комнату?
Екатерина Петровна медленно повернулась к нему. Глаза налились обидой, как водой. Но в голосе всё равно был лёд.
— А ты знаешь, Ваня, что у тебя голос, как у отца? Такой же… предательский.
Она встала. Ушла в свою комнату. Дверь не хлопнула — это было бы слишком просто. Она закрылась тихо. Очень тихо. Страшно тихо.
А Ольга села за стол. Смотрела на кружку. Потом подняла глаза на мужа.
— Ты только сейчас понял, да?
Он не ответил. Он не знал, что сказать.
С утра в квартире стояла тишина, которую слышно было как гром. Иван проснулся с тяжестью на сердце — не просто усталость, а ощущение, что завтра уже не будет таким, как вчера.
Ольга, как обычно, первая на ногах. Она заварила крепкий кофе, не смотрела в сторону спальни, где скрывалась Екатерина Петровна, и тихо сказала:
— Сегодня всё закончится.
Иван кивнул, пытаясь не встретить взгляд жены. Он понимал, что это именно тот момент, когда или семья расколется, или родится что-то новое.
Когда мать наконец появилась на кухне — в её глазах горела старая, непокорённая решимость. Она вздохнула, посмотрела на Ольгу, словно на соперницу, которую надо уважать, но никак не полюбить.
— Скажи, Ольга, — начала Екатерина Петровна с долей сарказма, — ты хочешь меня выгнать? Или просто заставить замолчать?
— Нет, — ответила Ольга, не отводя глаз, — я хочу, чтобы ты поняла: мы живём не в театре, где каждый играет свою роль по сценарию. Мы — семья. И в ней есть место уважению и границам.
— Границам? — ухмыльнулась мать. — В моей жизни границ не было. Война, голод, потери. Ты думаешь, я теперь буду слушать твои лекции про личное пространство?
Иван, почувствовав, что пламя конфликта вот-вот выйдет из-под контроля, вмешался, но голос у него был хрупок, почти детский:
— Мама, хватит. Мы все устали.
— Нет, Ваня. Ты устал — это да. Но я? — глаза матери заискрились. — Ты знаешь, почему я сюда приехала? Не потому что хочу жить с вами. А потому что больше негде. Ты и твоя жена меня подставили.
Ольга, едва сдерживая раздражение, сказала:
— Ни я, ни ты, никто не хочет никого подставлять. Просто так не получается, что мы все трое можем жить под одной крышей, не натягивая на себя чужие привычки.
— Ты хочешь меня учить? — выкрикнула Екатерина Петровна и, почти не замечая присутствия Ивана, двинулась в сторону Ольги.
Ольга встала. Лицо её побледнело, но глаза горели ярче. Между ними нависла пауза, как перед бурей.
— Если хочешь — учи, — сказала она и сделала шаг вперёд.
В этот момент Иван взял мать за руку — не властно, не снисходительно, а так, как берут за руку ребёнка, который боится упасть.
— Мам, послушай… Мы все по-разному любим. Ты — по-своему, я — по-своему, Ольга — по-своему. Но вместе — это всё-таки семья. А семья — это не война, а работа.
Мать вздохнула, как будто впервые за долгое время почувствовала усталость.
— Может, ты и прав, Ваня.
Тишина. Мгновения, растянутые на вечность.
— Ольга, — наконец сказала Екатерина Петровна, — покажи мне, как ты готовишь эти твои куриные блюда. Раз уж ты считаешь, что я должна учиться, я тоже хочу.
Ольга улыбнулась — такая искренняя, без сарказма, без усталости.
— С удовольствием.
Ваня облегчённо улыбнулся. Он знал, что путь к миру ещё долгий, но впервые за много месяцев видел, что это возможно.
Эпилог.
Прошло несколько месяцев. В квартире по-прежнему не было идеала, но появилась искренняя попытка понять и принять. Екатерина Петровна не устраивала открытых конфликтов, но иногда поддразнивала Ольгу мягкими насмешками, словно проверяя границы.
Ольга же, с новой силой взявшись за семью, нашла в себе терпение и мудрость. Иван же понял, что выбор — не между женой и матерью, а между разрушением и сохранением.
И хотя каждый вечер на кухне звучали остроумные подколки и саркастические замечания, они больше не были оружием. Это был их язык — язык любви и борьбы, язык семьи.
