Михаил сидел на кухне и смотрел, как сквозь узкую щель шторы пробивается тонкий луч солнца. Он падал на фотографию, стоявшую на подоконнике – они с Ниной на море, оба загорелые, смеющиеся, с солёными волосами. Её волосы тогда светились на солнце, как медные монеты. Это было три года назад, до того как всё изменилось.
– Миш, ты опять не спал всю ночь? – голос матери вырвал его из воспоминаний.
Он потёр глаза и встал, разминая затёкшую спину.
– Нормально я спал.
– Врёшь и не краснеешь, – мать поставила на стол тарелку с яичницей. – Я же вижу, что у тебя синяки под глазами как у панды. Вот тебе врач-то что говорил? Нужно себя беречь.
– Мам, давай не будем, а? – устало произнёс Михаил, садясь за стол. – Я уже большой мальчик, сам разберусь.
Анна Сергеевна поджала губы, но промолчала. Вместо этого она принялась демонстративно вытирать и без того чистую столешницу.
– Вадик вчера звонил, – как бы между прочим сказала она через минуту.
Михаил замер с вилкой в руке. Вадик, его давний друг, не звонил ему уже месяцев шесть.
– И что ему нужно?
– Спрашивал, как у тебя дела. Говорит, собираются ребята на день рождения Серёги, приглашают тебя.
– Я не пойду, – отрезал Михаил.
– Михаил, послушай меня, – мать села напротив, глядя ему прямо в глаза. – Тебе тридцать пять лет. Ты молодой, здоровый мужчина. Ты не можешь…
– Могу, – перебил он. – И буду. Эту тему мы закрываем.
– Но сколько можно, Миша? – в глазах матери блеснули слёзы. – Уже четвёртый год пошёл! Ты похоронил себя заживо! Ты думаешь, Нина бы этого хотела?
Михаил резко встал, опрокинув стул.
– Нина жива, мама. Она жива, и я никого хоронить не собираюсь. Ни её, ни себя.
Он схватил куртку и, не завтракая, вышел из квартиры.
Больничный коридор встретил его привычным запахом дезинфекции. За четыре года Михаил изучил здесь каждую трещину на стенах, каждую скрипящую половицу. Медсестра Галина Петровна приветливо кивнула ему.
– Как наша сегодня? – спросил он, остановившись у поста.
– Без изменений, Михаил Андреевич, – с сочувствием ответила медсестра. – Но давление стабильное, это хорошо.
Он кивнул и пошёл дальше, зная путь наизусть. Палата номер 17. Самая дальняя в коридоре.
Нина лежала так же, как вчера, и позавчера, и месяц назад. Бледная, осунувшаяся, с закрытыми глазами и тонкими трубками, тянущимися к приборам. Фоном звучал монотонный писк – единственное свидетельство того, что сердце в этом неподвижном теле ещё билось.
Михаил сел на стул рядом с кроватью и взял её руку – холодную, безжизненную. Когда-то эта рука умела создавать чудеса. Нина работала реставратором в музее, и порой казалось, что её пальцы могут вернуть жизнь даже самой безнадёжной древности. Теперь её собственная жизнь висела на волоске.
– Привет, солнышко, – тихо сказал он. – Я пришёл.
Четыре года назад у Нины обнаружили редкое аутоиммунное заболевание. Болезнь развивалась стремительно, непредсказуемо, не поддавалась лечению. А потом случился кризис, и Нина впала в кому.
Врачи разводили руками. «Шансов практически нет», – говорили они. «Вегетативное состояние может длиться годами», – предупреждали они. «Вам нужно подумать о себе», – советовали они.
Друзья шептались за спиной. Родители Нины, убитые горем, через год всё же уехали в другой город – отец получил повышение, и мать не могла больше видеть дочь такой. «Мы молимся за неё каждый день», – сказали они на прощание. Звонили раз в месяц, присылали деньги на лечение.
Его собственная мать сначала поддерживала, потом начала осторожно намекать, что «жизнь продолжается». Потом намёки стали откровеннее.
А затем начали отдаляться друзья. Сначала перестали приглашать на вечеринки, понимая, что он откажется. Потом звонки стали реже. Потом в их глазах появилась эта смесь жалости и непонимания, которую Михаил ненавидел всей душой.
«Ты молодой, ещё встретишь кого-нибудь».
«Жизнь не остановилась».
«Она бы хотела, чтобы ты был счастлив».
Банальные, пустые фразы, которые резали слух и сердце.
– Представляешь, Нин, мама опять начала, – Михаил говорил негромко, поглаживая её пальцы. – Вадик звонил, зовёт на день рождения Серёги. Помнишь Серёгу? Это тот, который на нашей свадьбе напился и полез плавать в фонтане. Его потом охрана вытаскивала за шкирку, как котёнка.
Он слабо улыбнулся, вспоминая. Нина тогда смеялась до слёз, а потом сказала: «Вот увидишь, это будет самая запоминающаяся часть нашей свадьбы». Так и вышло.
– А помнишь, как мы познакомились? – продолжил он, хотя рассказывал эту историю уже сотни раз. – Ты ехала в метро и читала Брэдбери. «И грянул гром». Я посмотрел через плечо и сказал: «Осторожно, не наступите на бабочку». А ты так удивлённо на меня глянула и ответила: «Уже поздно, я десяток раздавила, пока до метро добиралась».
Он рассмеялся, хотя глаза предательски защипало.
– Знаешь, я недавно нашёл на антресоли коробку с твоими старыми эскизами. Помнишь, ты рисовала макеты для театра, перед тем как попасть в музей? Там был такой смешной набросок с драконом, который пил чай из самовара. Я его в рамку поставил, он теперь у нас на кухне. Мама говорит, что это безвкусица, но что она понимает, правда?
За окном шумел дождь, серым маревом затягивая небо. В палате было тихо, только писк приборов и его голос.
– А ещё я записался на курсы реставрации, – тихо сказал Михаил. – Не профессиональные, конечно, так, для любителей. Подумал, что когда ты вернёшься, будет здорово, если мы сможем вместе что-то мастерить. Преподаватель говорит, у меня неплохо получается. Наверное, потому что я столько раз наблюдал за тобой.
Вечером, выйдя из больницы, Михаил столкнулся с Вадимом. Тот словно караулил его у входа, переминаясь с ноги на ногу.
– Привет, Миха, – неуверенно произнёс Вадим. – Твоя мама сказала, что ты здесь.
– Привет, – сухо ответил Михаил. – Что-то нужно?
Они стояли под козырьком больницы, укрываясь от дождя. Вадим выглядел неловко, теребя в руках сигаретную пачку.
– Слушай, насчёт дня рождения Серёги…
– Я не приду.
– Я так и думал, – кивнул Вадим. – Но, может, хоть кофе выпьем? По-старому, как раньше?
Михаил пожал плечами:
– Зачем? Чтобы ты мог с чистой совестью сказать, что пытался меня «вытащить из депрессии»?
Лицо Вадима исказилось.
– Ты несправедлив, Миха. Мы все переживаем за тебя. Мы все любим Нину, но…
– Но что? – резко прервал его Михаил.
– Но жизнь продолжается, чёрт возьми! – вдруг выпалил Вадим. – Что изменится от того, что ты похоронишь себя вместе с ней? Она уже почти четыре года…
– Что? – тихо спросил Михаил. – Договаривай. Она уже почти четыре года что?
Вадим отвёл глаза.
– Миш, послушай… Врачи говорят, шансов нет. Ты сам знаешь это. Ты тратишь свою жизнь на…
– На любовь, – закончил за него Михаил. – Я трачу свою жизнь на любовь. И я не вижу в этом ничего постыдного или бессмысленного.
– Ты не понимаешь, – сокрушённо покачал головой Вадим. – Мы с ребятами общались с профессором Климовым из нейроцентра. Он сказал, что в таких случаях…
– Мне плевать, что он сказал, – отрезал Михаил. – Я знаю Нину лучше любого профессора. Она боец. Она вернётся.
Вадим тяжело вздохнул.
– Ладно. Как скажешь. Если что – ты знаешь, где нас найти.
Он развернулся и пошёл к машине, оставив Михаила стоять под дождём.
В квартире было тихо. Мать уже ушла – она приходила каждое утро, готовила, убирала и уходила вечером к себе. Это был их молчаливый компромисс.
Михаил включил свет и сразу увидел на столе конверт. Развернув его, он обнаружил внутри брошюру реабилитационного центра и записку от матери: «Просто подумай об этом. Люблю тебя. Мама».
Он скомкал брошюру и швырнул в угол. Потом поднял, расправил и положил на стол. Мать желала как лучше. Все они желали как лучше.
Взгляд упал на стену, где висела их свадебная фотография. Нина в простом белом платье, с венком из полевых цветов в волосах. Её идея – никакой пышности, только самые близкие, природа и любовь. «Зачем нам эта мишура?» – говорила она. «Главное – мы вместе, а остальное – декорации».
Он помнил тот день до мельчайших деталей. Как дрожали её руки, когда она надевала ему кольцо. Как пахли её волосы – цветами и летом. Как они танцевали под звёздами, и она шептала ему: «Я буду любить тебя всегда, слышишь? Даже когда звёзды погаснут».
Он налил себе виски и сел в кресло. За окном продолжал шуметь дождь, барабаня по карнизу. Тук-тук-тук – как метроном отсчитывал секунды потерянного времени.
Завтра нужно было идти на работу. Строительная компания, где он работал инженером, держала его место, несмотря на частые отгулы и невысокую в последнее время продуктивность. «У меня тоже была больная жена», – сказал ему как-то директор. «Я понимаю».
Понимал ли он на самом деле? Понимал ли кто-нибудь?
Телефон зазвонил неожиданно. Номер больницы. Сердце пропустило удар.
– Алло?
– Михаил Андреевич? – голос Галины Петровны звучал странно. – Приезжайте, пожалуйста. Срочно.
– Что случилось? – он уже хватал куртку, ключи, бумажник.
– Просто приезжайте.
Когда он ворвался в больницу, в коридоре было необычно оживлённо для позднего вечера. Медсёстры сновали туда-сюда, у двери палаты Нины стояли два врача и о чём-то тихо переговаривались.
– Что происходит? – выдохнул он, подбегая к ним.
Один из врачей – молодой, незнакомый – положил руку ему на плечо.
– Успокойтесь, Михаил Андреевич. У вашей жены был нейрологический всплеск активности…
– Что это значит? – перебил Михаил.
– Это значит, – вступил второй врач, пожилой, с седыми висками, – что мозг вашей жены проявляет признаки активности. Мы проводим дополнительные тесты, но… это может быть признаком того, что она выходит из комы.
Мир вокруг на мгновение потемнел. Михаил оперся о стену, чтобы не упасть.
– Это точно? – прошептал он.
– Мы не можем гарантировать, – осторожно ответил пожилой врач. – Бывают ложные срабатывания. Но есть все признаки того, что мозг пытается «проснуться». Это хороший знак.
– Я могу её увидеть?
– Пока нет, – покачал головой врач. – Мы проводим измерения. Но как только закончим – сразу пустим вас. Присядьте пока, это может занять время.
Михаил опустился на скамейку в коридоре. Он не мог поверить. Четыре года. Четыре долгих года надежды и отчаяния, веры и сомнений. И вот…
Мысли путались. Он хотел позвонить матери, родителям Нины, но не мог заставить себя встать. Просто сидел, уставившись в одну точку.
Через час врачи вышли из палаты.
– Можете войти, – сказал молодой. – Только недолго. И помните – даже если она придёт в сознание, ей потребуется очень долгая реабилитация. Мышцы атрофированы, возможны нарушения речи и памяти. Будьте готовы к этому.
Михаил кивнул и шагнул в палату. Нина лежала всё так же неподвижно, но ему показалось, что её лицо уже не такое бледное.
– Привет, солнышко, – сказал он, садясь рядом и беря её за руку. – Я слышал, ты собираешься вернуться ко мне.
И в этот момент произошло невозможное – её пальцы дрогнули в его ладони. Едва заметно, как крыло бабочки, но он почувствовал.
– Нина? – позвал он, наклоняясь ближе. – Ты меня слышишь?
Её ресницы затрепетали, и он увидел, как медленно, с огромным трудом, открываются её глаза – всё те же, ярко-зелёные, которые он помнил каждую секунду этих четырёх лет.
Она попыталась что-то сказать, но с губ сорвался лишь слабый хрип. Михаил поднёс к её губам стакан с водой, помогая сделать крошечный глоток.
– Ми… ша, – наконец прошептала она так тихо, что он едва расслышал.
– Я здесь, родная, – слёзы текли по его щекам. – Я всегда был здесь. И всегда буду.
Её губы слабо дрогнули в подобии улыбки.
– Я… знала, – прошептала она. – Я… слышала тебя. Всегда.
Он замер, не веря своим ушам.
– Ты слышала? Всё это время?
– Не… всё, – с трудом ответила она. – Как… сквозь… туман. Но твой голос… держал меня… здесь.
Михаил рыдал, не скрываясь, держа её руку, как величайшее сокровище мира.
– Доктор! – крикнул он. – Доктор, скорее!
Начались суматошные дни. Обследования, анализы, тесты. Врачи говорили о «чуде» и «невероятном случае». Родители Нины примчались из своего города, мать Михаила плакала и благодарила Бога. Друзья звонили, приходили с цветами, смущённо улыбаясь.
Реабилитация шла тяжело. Нине предстояло заново учиться ходить, говорить без запинок, выполнять простейшие бытовые действия. Иногда её охватывало отчаяние, и она плакала от беспомощности. В такие моменты Михаил просто сидел рядом, держа её за руку.
– Мы справимся, – говорил он. – У нас всё время мира.
Однажды, когда они сидели в саду реабилитационного центра, Нина вдруг сказала:
– Знаешь, что помогало мне не сдаваться там, в темноте?
– Что? – спросил он, глядя на солнечных зайчиков в её волосах.
– Я представляла, как мы снова поедем на море, – тихо сказала она. – Как будем гулять по берегу, и ты будешь рассказывать мне свои дурацкие анекдоты. Как будем есть мороженое на набережной.
Её глаза наполнились слезами.
– Я знала, что ты не уйдёшь, Миша. Знала здесь, – она коснулась груди. – Когда все остальные сдались, ты остался. Как я могла не вернуться к тебе?
Он наклонился и поцеловал её – осторожно, бережно, как самое хрупкое и самое драгоценное, что было в его жизни.
– Как только ты будешь готова, мы поедем на море, – пообещал он. – И будем есть мороженое. И я расскажу тебе все анекдоты, которые накопились за четыре года.
Она рассмеялась – всё ещё слабо, но это был её смех, настоящий, живой.
– А потом я свожу тебя в один ресторанчик в старом городе, – добавил он. – Я нашёл его, когда… когда ждал тебя. Там подают такие блинчики с черникой, каких ты никогда не пробовала.
– Обещаешь?
– Обещаю, – он сжал её руку. – У нас впереди целая жизнь. И каждый её день будет чудом.
В этот момент облако отошло от солнца, и мир вокруг них засиял чистым, ясным светом – как будто сама жизнь говорила: «Да, теперь у вас есть всё время мира. Всё время для любви»…
