Алена уставилась в стекло вагона метро и увидела в отражении не себя, а своё дитяще: ту же чёткую линию подбородка, такие же сильные черты лица. Только взгляд иной — у матери остался стальной, хладнокровный, а у неё — затухающие искры надежды.
Семнадцать лет назад она встала на пороге родительской квартиры с крошечным ребёнком на руках. Месяц назад, в роддоме, орала, что это ошибка, что семнадцать ей — не возраст для материнства. Но врачи лишь кивали: «Опоздали, милая. Теперь придётся…»
«Придётся думать», — почему-то казалось ей издевкой. В семнадцать не думают: в семнадцать голос сверкает, и сердце пульсирует сильнее головы. А тут — памперсы, ночные кормления, крик младенца до охриплости.
Она смутно помнила того парня с шумного дня рождения: карие глаза, чуть дрожащие руки. Музыка гремела, голова кружилась, рюмки сменялись фужерами. А утром — две чёткие полоски на тесте и жуткая волна страха.
— Сама наворотила — сама и выкручивайся, — сухо произнесла мать, как диагноз. Лариса Ивановна не кричала, она констатировала: «Вот тебе и твоя взрослая жизнь».
В уголке комнаты сестрёнка Катя, четырнадцати лет, заливалась тихим плачем. Всего год назад она смотрела на Алену, как на богиню, а теперь старшая сестра стала для неё «бедной девчонкой со странной судьбой».
Месяц Алена тянула, как могла. Меняла пелёночки, укладывала спать, кормила. Мать стояла над душой: «Не так держишь, не так убаюкиваешь, молоко не то греешь». И однажды в час, когда все спят, Алена собрала самого главного в пакет и тихо ушла.
Ребёнок и не проснулся.
Иногда казалось, совесть должна разрывать на части, но её не было — роскошь совести доступна лишь тем, у кого есть выбор. А её выбор пал на одно: либо бежать, либо сойти с ума.
В столице она сняла угол у старушки, устроилась дворником в бизнес-центр на уборку. По ночам мыла полы, по утрам училась. Сначала — на вечерних курсах, потом заочно в институте. Кусочек за кусочком выкарабкивалась из той боли, что оставила позади.
Спустя три года начала пересылать помощь родным. Не матери — сестре. Катя-таки поступила, но после семестра бросила: «Не могу оставить Ваню в одиночестве». Ваня — так назвали её сына, имя выбрала мама.
Десять лет Алена отправляла деньги. Сначала мелочь, потом внушительные суммы. Из уборщицы она выросла в ассистента менеджера, потом в руководителя проектов. Училась, училась, училась.
Катя писала редко: в основном заявка на срочную помощь — куртку купить, лекарства или учебники. Алена не спрашивала о внешности сына, не настояла на фото. Деньги приходили — и вроде дело сделано. Совесть почти не грызла, а про вину забывали на время перевода.
Потом в её жизни появился Артём. На корпоративном вечере он подошёл первым — остроумный, доброжелательный, категорически против детей.
— У меня аллергия на плач младенцев, — смеялся он. — Как увидишь коляску — я в другую сторону ухожу.
Алена хохотала и думала: «Совершенный мужчина».
Два года спустя, в уютном ресторане, он встал на колено:
— Выйдешь за меня? Мы проживём долго и счастливо, и умрём в один день — от старости, а не от детских криков.
Она промолвила «да» и в ту же секунду поняла: долг перед прошлым не отпускает.
— Мне нужно рассказать тебе кое-что важное, — прошептала она.
— Что?
— У меня есть сын.
Гости остановили разговорёнок, и бокалы у губ замерли на полпути. Он аккуратно поставил свой на стол, словно это была картина хрупкого стекла.
— Ты серьёзно?
— Я была молода, — голос Алены срывался, — и испугалась. Я родила его, но не смогла воспитать. С тех пор только помогаю деньгами.
Тишина растянулась на вечность. Он медленно опустил взгляд.
— Дай мне время подумать.
Прошла неделя, и позвонила Катя:
— Мама умерла.
Два слова, и мир перевернулся. Тебя режет с лиц, но чувств не испытываешь — просто чёрная пустота.
— Когда прощание?
— За два дня. Поедешь?
— Поеду.
В городок возвращалась, словно на приговор: облезлые вокзальные стены, тяжёлый воздух ожидания.
На кладбище — единицы: соседка тётя Оля, двое дальних кузин и Катя — та самая тихая девочка, позабывшая, какими силами любила сестру. Рядом стоял он: подросток, нескладный, в глазах её рыжий нос и чужие карие огоньки.
— Это Ваня, — сказала Катя.
— Привет, — он кивнул и отвернулся.
Похороны прошли молча. После — поминки в полупустой квартире.
— Останешься? — тихо спросила сестра.
— В гостиницу, — ответила Алена.
— Как знаешь.
Наутро всё повторилось: в тёплой халатке сестра в кухне, холодильник наполовину пустой.
— Как ты?
— Как? — голос внутренне дрожал.
— Здесь, с ней…
— Я жива.
Вечером, когда мостовая вновь погрузилась в сумрак, Алена встретила Ваню на скамеечке во дворе. Он был в наушниках, не хотел ни о чём говорить.
— Можно? — прошептала она и села рядом.
Он пожал плечами.
— Ты как?
— Живу.
— В каком ты классе?
— В девятом.
— Учишься?
— Средне.
И тишина, скованная воспоминаниями.
— Не надо извиняться, — вдруг сказал он, сняв наушники. — Думаете, я страдаю? Мне пофиг. Тётя Катя обо мне позаботилась. А вы… вы — никто.
Никто. Чёткое, болезненное слово. Она и впрямь была кем-то чужим. Женщина, что платит алименты и прячется за цифрами, чтобы спрятать сердце.
— Если что… — начала она.
— Спасибо. Тётя Катя сказала, что ваши деньги — это всё, что ему нужно.
И ушёл. Не оглянувшись.
В метро обратно она не спала: наблюдала за ночным пейзажем, катился вагон, уносил страницы жизни.
На перроне стоял он, Антон, и крепко обнял.
— Как прошёл день?
— Упокоили маму.
— Мне жаль.
Поздним вечером дома он подал бокал вина.
— Мы встречались два года, — тихо начал он. — Я о тебе думал, о нас… и о ребёнке.
Её руки слегка дрожали.
— Я готов принять его. Если он часть тебя, я… попробую стать частью его жизни.
В глазах Алены застыло удивление: понимание или сомнение?
— Но он тебя ненавидит.
— Я знаю. Он имеет на это право. Я его бросила.
— Но мы можем вместе…
— Антон, слушай меня. Я всю жизнь убегала. От мамы, от самой себя, от той младенческой ошибки. А теперь поняла: бежать больше некуда. Ошибку не исправить, её можно только принять.
Он взял её за руку.
— Я верю в тебя. Давай будем вместе строить наше будущее.
Она взглянула в бокал: тёмное вино, отражение собственной решимости.
— Выбираю… себя. А там посмотрим, что у судьбы на сердце.
Наутро она знала, что скажет. Всем — честно и открыто. И больше не будет убегать. Ведь та жизнь — её, хоть и чужая, была её ценой. И второй такой уже не будет.
А вы когда-нибудь сталкивались с необходимостью принять прошлое, чтобы начать жить? Поделитесь, как вы сделали свой первый шаг вперёд?
