Дом Галины Васильевны стоял, как старая крепость на краю времени — пятиэтажка 1970-х, с облупленным фасадом и запахом варёной капусты в подъезде. Квартира, которую когда-то приватизировали по горячим следам перестройки, давно превратилась в поле боя. Поле, где три поколения женщин изливали друг на друга любовь, злобу, укоры и борщ — смотря по настроению.
Оксана сидела на кухне, уткнувшись в телефон, делая вид, что читает новости, а не переписку с подругой. Рядом Галина Васильевна, в своём вечном халате с оторванным карманом, заваривала чай и бормотала:
— Молодёжь нынче безрукая пошла. Я в твои годы уже сама обои клеила, мужа на работу отправляла, и трёх детей в сад водила. А ты… дома сидишь, кнопку клацаешь.
— У меня работа удалённая, между прочим, — устало сказала Оксана, не отрывая взгляда от экрана.
— Ага, удалённая от смысла, как и ты от семьи, — хмыкнула Галина Васильевна и шлёпнула чашку на стол. — Пей. Горячий ещё.
Оксана отхлебнула и поморщилась. Чай был солёный. Не образно. Буквально.
— Вы чего туда положили? Соль?
— А что, ты хотела с сахаром? Прибереги сладкое для мужа. Если он, конечно, ещё не наелся чужого.
Оксана уронила ложку в чашку с глухим звоном. В комнате раздался детский смех — Миша смотрел мультики, лежа на ковре с плюшевым зайцем, которого подарила бабушка. Тогда, в роддоме, она ещё была почти милой.
— Галя, хватит уже! — из прихожей протиснулся Иван. Он был типичным «ни нашим, ни вашим» — мужчина в полном расцвете апатии. — Ну что вы опять? Вы что, не можете спокойно вместе чай попить?
— А ты, Ванечка, молчи. Ты в этой квартире ещё с моего позволения живёшь. И вообще, если бы ты слушал мать, ты бы на этой… на своей-то… не женился, — зло выдохнула Галина Васильевна, не глядя на него.
— Всё, я пошёл на работу, — буркнул Иван и исчез за дверью так быстро, как будто работал на шахте, а не в МФЦ.
Квартира снова погрузилась в тишину, прерываемую звуками из мультика, где какой-то кот жонглировал сосисками.
Оксана молча взяла тряпку и стала протирать стол. Её движения были резкими, злыми, как будто она вытирала не стол, а чью-то наглую память.
— Вы специально так, да? — резко сказала она, не оборачиваясь.
— А ты думаешь, я по-другому не могу? — голос Галины Васильевны дрогнул на секунду, но тут же снова стал ледяным. — Я тут живу сорок лет. Эта квартира — моя. И если ты думаешь, что повесишь тут свои ковры и начнёшь командовать, то я тебя разочарую. Квартира на мне, по документам. Иван у тебя в паспорте муж, а у меня — сын.
— Да не нужна мне ваша квартира! — взорвалась Оксана. — Я сюда вообще только потому переехала, что вы тогда плакали на кухне, что одна не справляетесь! А теперь? Вы считаете, что я тут окопалась и территорию делю?
— А разве нет?
— Да мне бы свою территорию в этой жизни найти! Вы хоть понимаете, что я как в тюрьме здесь?!
— Это не тюрьма. Это дом! — вскинулась Галина Васильевна. — А ты… ты просто неблагодарная. Как и все эти ваши… тридцатилетние. Квартиру подавай, машину, мужа послушного, ребёнка гениального. А сама — ни рыба, ни мясо.
— А вы кто тогда? Рыба солёная, которой срок вышел?! — отрубила Оксана. — Только и делаете, что всем командуете! Даже чай солите — лишь бы унизить!
— Не тебе меня судить! Я всё делала, чтобы эта семья не развалилась! А ты что сделала? Мышку в руках держишь целыми днями! Ты хоть знаешь, сколько стоит квадратный метр в этом районе?!
— Конечно знаю, вы мне об этом каждые три дня рассказываете! Как будто я собираюсь продать вашу драгоценную двушку с видом на мусорку!
— Не называй мой дом «двушкой»! — взвизгнула она. — Это квартира, которую я с отцом твоего мужа по крупицам…
— Да мне плевать, как вы её собирали! — Оксана повернулась резко. — Я устала. Я как собака здесь. Хожу по струнке, боюсь слово сказать. Я не жить сюда пришла — я пришла как в коммунальный ад, где за стены отвечает Галина Васильевна, верховная богиня контроля!
Секунда тишины.
— Вон из моей кухни, — прошипела свекровь.
— С удовольствием, — бросила Оксана и выскочила из кухни, хлопнув дверью так, что с полки упал пластиковый совок.
Миша выглянул из-за угла.
— Мам, ты чё злая?
— Потому что бабушка слишком солёная, Мишка, — выдохнула она и села на корточки, обняв сына. — Слишком.
Он кивнул серьёзно, как будто понял. И сказал:
— А я больше мультики смотреть не хочу. Я хочу, чтобы ты смеялась.
В этот момент у Оксаны защемило в груди так сильно, что она сама не поняла — от любви или от боли.
Она больше не могла жить под этим потолком. С той, кто каждый день измеряет твоё достоинство квадратными метрами. Но куда идти? Куда бежать с ребёнком, если официально квартира и правда не её? Иван промолчит, как всегда. А свекровь — не сдаст позиции. Она скорее сгорит вместе с этой квартирой, чем выпустит Оксану с ключами.
С этого дня Оксана стала откладывать деньги. Наличкой. Под пеленальник. И это стало началом.
Спустя месяц в доме стояла не тишина — а натянутая, как трос между двумя башнями, пауза. Ни одна из женщин первой не заговорила. Даже внук научился молчать, как диверсант на задании. Лишь Иван, бедняга, носился между ними, как флюгер на крыше во время урагана.
Оксана за это время изменилась. У неё появился блеск в глазах — не тот, счастливый, а холодный, как у женщины, которая что-то замышляет. Она работала с удвоенным рвением, брала заказы даже ночью, впахивала, как проклятая, — всё, лишь бы быстрее набрать нужную сумму. Тихо. Без истерик. Без сцен. Только с новой банковской картой, спрятанной в лифчике под кофточкой.
Иван, как обычно, ничего не замечал. Он приходил с работы, садился за телевизор и уныло ел суп. Когда-то у него были амбиции. Сейчас — только давление и карточка «Пятёрочки» на брелоке.
Вечером, когда Миша уснул, Галина Васильевна устроила очередной концерт в жанре «назидательный монолог».
— И вот скажи мне, зачем тебе снимать квартиру? — начала она, стоя в дверях, скрестив руки на груди. — Тут у тебя всё есть. Крыша над головой, еда, муж, сын, даже посудомойка. Это не дом — это пансионат. Бесплатный. А ты собираешься уйти? Куда?!
— Галина Васильевна, я устала это обсуждать, — спокойно ответила Оксана, поливая цветок, который она поставила у окна назло свекрови (та ненавидела всё, что зеленело без её ведома).
— А я устала жить с человеком, который смотрит на меня, как на таракана в борще. Только я — хозяйка здесь. Не ты. Если б не я, ты бы до сих пор в своей дыре на окраине мыкалась!
Оксана повернулась медленно, будто в фильме о ниндзя.
— В моей «дыре» я хотя бы могла ходить по дому в трусах. Здесь — боюсь шлёпнуть дверью. Сколько можно жить в страхе, что вы услышите, как я в ванной пою?
— Петь ты, может, и умеешь. Только всё на одной ноте: «я-я-я». Всё тебе не так. А я всю жизнь пахала! Ради кого, спрашивается?
— Ради сына. А теперь вы просто не можете отпустить. Сын вырос, Галина Васильевна. Вы его так держите за штаны, что он и сам уже не знает, чьи они. Ваши или мои.
— Ты неблагодарная. Ты змея подколодная! — завизжала она, — Я тебе семечки носила в роддом!
— Я не просила! Я хотела, чтобы вы просто хоть раз сказали: «Ты молодец». Но у вас на это — аллергия. Как на внука, когда он орёт.
— Я не обязана вас любить. Вы мне кто вообще?
— А вы мне кто? Тирания в халате?
Громкий хлопок. Галина Васильевна влепила ей пощёчину. Сухо, по-стариковски, но с точностью хирурга. Как будто это не рука — а моральный удар по самолюбию.
Оксана остолбенела. Потом отступила на шаг. Посмотрела ей в глаза и прошептала:
— Спасибо. Теперь вы сделали мой выбор окончательным.
И ушла.
Ту ночь она провела на кухне, свернувшись на табуретке, рядом с ноутбуком. Она перевела деньги с копилки, которую скрывала от всех, на счёт. Утром написала агенту. Уже к обеду нашлась крошечная, но своя «однушка» — с облезлым диваном, но отдельным счётом за электричество. И главное — с тишиной.
Но главное было даже не это.
Она нашла документы. Точнее, копии.
Галина Васильевна говорила, что квартира приватизирована только на неё. Но однажды Миша играл в старом комоде и случайно вытащил файлик, полный бумажек. И Оксана, как человек, проживший в этих стенах почти четыре года, сразу поняла: в приватизации участвовали и Иван, и его отец. Значит, по закону Иван имеет часть. Пусть и малую, но… значимую.
Оксана не была той, кто любит конфликты. Но теперь она поняла — надо действовать. Она пошла к юристу. Тот, хмурый мужчина с глазами, будто у совы-адвоката, подтвердил: да, часть квартиры Ивану действительно принадлежит.
— Значит, можно подать на раздел? — спросила она с дрожью в голосе.
— Только через суд. И если муж согласен.
— А он, как варёная макаронина. Он согласен с любым, кто громче кричит, — грустно усмехнулась Оксана.
— Тогда вам придётся самой стать тем, кто громче.
— Ты хочешь, чтобы я на мать в суд подал?! — взвыл Иван, круша по кухонному столу газетой, как будто она была виновата.
— Я хочу, чтобы у меня был угол. Чтобы Миша не слушал каждый день, какая у него «плохая мать».
— Но это же квартира матери! Ты хочешь забрать у неё жильё?
— Я хочу забрать своё право. Ты же тоже там зарегистрирован. Ты боишься обидеть мать. А меня ты давно уже обидел. Просто не заметил.
— Оксана, я не хочу выбирать…
— Уже выбрал. Когда промолчал в тот день. Когда стоял между нами, как табурет, на котором никто не сидит.
Он посмотрел на неё — растерянный, сгорбленный, седой раньше времени.
— Я не герой.
— Зато я — мать. И я не дам своему сыну жить в доме, где женщины дерутся за чай и квадратные метры.
Она ушла. За спиной остался Иван — мужчина, которого она когда-то любила за мягкость. А теперь презирала за неё же.
На следующий день она подала документы в суд.
Галина Васильевна ничего не сказала. Просто молча выключила в квартире свет. Типа «если вы уже чужие — платите за всё сами».
Суд был назначен на середину апреля — самое мерзкое время в году. Снег уже ушёл, но грязь осталась. И воздух в городе стоял такой, будто кто-то вылил ведро тоски на весь район. Всё казалось зыбким — будущее, отношения, даже сама идея справедливости.
Оксана стояла перед зеркалом, застёгивая чёрную рубашку. Без макияжа. Волосы — в пучок. Ни капли слабости. На вид — как учительница, которой давно надоело объяснять «вот это всё». А внутри — земля под ногами ходит. Но она держалась. Как женщина, которая дошла до точки, за которой — только свобода или срыв.
— Мам, ты что, в тюрьму собралась? — спросил Миша, глядя из-за двери с одеялом на голове, как будто был призраком маленькой невинности.
— Почти, сынок. Только это я их сажать иду.
Он хихикнул. А она поцеловала его в лоб. Детям не нужны героини. Им нужны стабильность и тишина.
В зале суда было душно, хотя батареи не работали. Галина Васильевна пришла в чёрном костюме с бархатными вставками и крошечной брошью в виде голубя — классика образа «я мать и жертва одновременно». Иван — в том самом пиджаке, в котором был на их свадьбе. Оксана, глядя на него, почти захотела обнять его. Почти.
— Прошу признать право собственности моего клиента на 1/3 квартиры, находящейся в совместной собственности… — говорил адвокат Оксаны, протягивая бумаги. У него был голос, как у диктора советского телевидения. Такой, которому доверяешь, даже если он читает про урожай сахарной свёклы.
Галина Васильевна хлопала ресницами, будто у неё тик. Потом встала и заговорила, как на родительском собрании:
— Уважаемый суд! Эта женщина, простите, развалила мою семью. Она уводит моего сына, настраивает внука против меня, и теперь… теперь она хочет забрать мою квартиру? Я её сюда пустила, как родную! Я ей котлеты жарила, бельё стирала, даже тоном лицо ей выбирала, когда она рожала! А она? В суд!
— Уточню, — подняла руку Оксана, спокойно, — я не забираю квартиру. Я лишь отстаиваю долю мужа. А значит, и моего сына. Потому что Иван — это его отец. Хоть и не самый активный.
— Ты змея. Змея с интернетом, — прошипела Галина Васильевна, обращаясь не к судье, а в пространство.
— А вы — министр обороны собственной однушки. Стратег, тактик, и немного палач, — ответила Оксана. Голос был спокойный. Но руки дрожали. Под столом.
Судья устало вздохнул, как человек, у которого за день таких семей — пять. Он посмотрел в бумаги, потом на Ивана.
— А вы что скажете? Готовы отстаивать своё право на жильё?
Иван встал. Покашлял. Пожал плечами.
— Я… я не знаю. Я просто хотел, чтобы у всех всё было хорошо.
— Это не ответ, — холодно бросила судья.
И тут Оксана встала. Резко. Голос её был звонким, надтреснутым, но ярким.
— Он не скажет. Потому что он боится. Он всю жизнь боится. Сначала — быть хуже других. Потом — огорчить мать. Потом — огорчить меня. И вот он стоит. И молчит. Потому что это единственное, что он умеет.
Иван посмотрел на неё. В первый раз за долгое время — по-настоящему.
— Ты думаешь, я слабый?
— Я знаю. Ты просто сдался. Я тебя не виню. Но я больше не буду жить в этой капитуляции.
Судья опустила взгляд. Подписала бумаги.
— Признать право на 1/3. Остальное — за ответчицей. Спор решён.
Галина Васильевна вскрикнула. Не громко. А как будто из неё вынули воздух.
— Вы разрушили всё. Всё!
Оксана посмотрела на неё. Долго. И вдруг, неожиданно для всех, подошла ближе и сказала тихо, но отчётливо:
— Это вы разрушили. Когда решили, что сын — это ваша собственность. А его жена — временная гостья. Я просто выхожу из этой игры. И больше не буду пешкой. Хотите — ненавидьте. Но я больше не вернусь.
— Ты думаешь, я тебя боюсь?
— Нет. Я думаю, вы просто одиноки. И теперь — официально.
Через месяц Оксана с Мишей переехали. Не в ту «однушку», а в новую. Купленную в ипотеку, но свою. Без чужих тапочек у двери, без вечно включённого «Первого канала», без бульона на плите, который «надо доесть, а то испортится».
— Мам, а бабушка теперь к нам в гости будет приходить? — спросил Миша, раскладывая свои машинки.
— Только если мы её позовём.
— А папа?
Оксана улыбнулась. Улыбка была усталой, но честной.
— Папа решит сам. Но теперь — это его выбор, а не наш страх.
И вот, однажды, в середине июля, у двери раздался звонок.
Оксана открыла — и увидела Ивана. С коробкой в руках. Беспомощного, неуверенного. Но пришедшего. Без матери.
— Я решил. Если ты позволишь — я хочу быть частью этой семьи. Нормально.
Она посмотрела на него. Впервые за долгое время — без гнева. Только с лёгкой иронией.
— Поздновато. Машину времени не завезли?
— Но кухню я могу покрасить. И полы вымыть. Я даже нашёл детскую площадку рядом…
Она засмеялась. Настоящее. И пустила его внутрь.
