— И где, скажи на милость, ужин? Мы теперь решили, что готовить больше не обязательно?
Михаил бросил сумку на пол в прихожей и шагнул на кухню. Его голос, обычно спокойный и добродушный, сейчас был пропитан едва сдерживаемой злостью. Квартира встретила его не уютным запахом еды и привычным гулом телевизора, а тяжёлой, неестественной тишиной и лёгким медицинским ароматом хлорки, смешанным с чем-то кислым, старческим.
Анна сидела на стуле в углу, глядя в стену. Она не обернулась на его голос. Её плечи были неподвижны, руки лежали на коленях. Она изучала белый кафель, будто искала в нём скрытый смысл. Эта её отрешённость, эта неподвижность задели Михаила сильнее, чем отсутствие ужина.
— Я с тобой говорю, — он подошёл ближе, нависая над ней своей массивной фигурой. — Я весь день вкалывал, а ты тут молчишь, как статуя. Что стряслось? Отец опять выкаблучивается?
Она медленно повернула голову. Её лицо было пустым, без следа эмоций — ни обиды, ни гнева, ни усталости. Как выжженная пустыня.
— Сегодня утром, когда я меняла ему подгузник, твой отец ущипнул меня за бедро, — сказала она ровно, без интонаций. Каждое слово падало, как тяжёлая капля на камень.
Михаил замер, затем хмыкнул, отмахнувшись, словно от назойливой мухи. На его лице появилась снисходительная усмешка, которую она терпеть не могла.
— Господи, Аня, что ты начинаешь? Ему шестьдесят два, он ногами еле шевелит. Мозги у него уже не те. Может, он думал, что подушку трогает. Нашла трагедию.
Он обошёл её, открыл холодильник, с досадой захлопнул дверцу. Его раздражение росло. Его не накормили, а теперь ещё грузят ерундой.
— Неделю, Михаил, — тихо продолжила она. — Неделю я слушаю его пошлые шуточки про мои ноги. Неделю мою его, кормлю с ложки, убираю за ним то, что ни одна сиделка не согласилась бы убирать. Я не жаловалась. Делала, что ты назвал моим долгом. Но всему есть предел.
— Какой ещё предел? — он повернулся, его лицо покраснело. — Это мой отец! И мой дом! А ты моя жена! Твой долг — заботиться о моей семье. Всё просто. Или ты думала, замуж — это только цветы и поездки на море?
Он замолчал, ожидая, что она, как всегда, сдастся, опустит взгляд, начнёт извиняться. Но она смотрела прямо, и в её глазах появилось что-то новое — холодное, твёрдое, как лёд.
— Хватит дуться, — буркнул он, чувствуя себя неуютно под этим взглядом. — Иди лучше прибери у него в комнате. Горшок, небось, уже полный.
Это было последней каплей. Анна кивнула. Встала, расправила плечи и, не глядя на мужа, вышла из кухни. Её шаги были ровными, спокойными. Никакой злости. Михаил удовлетворённо хмыкнул. Сработало, как всегда. Он сел за стол, достал телефон, чтобы заказать еду.
Через минуту она вернулась. В руках — тот самый горшок, полный до краёв. Она прошла мимо, в их спальню. Михаил поднял голову, ничего не понимая. Затем раздался звук — глухой, влажный всплеск.
Он ворвался в спальню. Анна стояла у кровати. Пустой горшок висел в её руке. На белом пододеяльнике, на его половине кровати, расплывалось огромное, зловонное пятно. Жёлто-коричневая жижа пропитывала ткань, стекая на простыню.
Анна повернулась. На её лице появилась ледяная, победная усмешка.
— Вот твой долг, — сказала она, указывая на кровать. — А это — твоё место. Спи здесь, с отцом, раз вы так понимаете друг друга. Моя половина — на кухне, на диване.
Запах ударил в нос раньше, чем Михаил осознал увиденное. Это был запах унижения, болезни, распада. Запах, который Анна вдыхала неделю, но для Михаила, привыкшего к чистоте спальни, он стал личным оскорблением.
Он оцепенел. Его лицо, обычно самодовольное, стало багровым. Ноздри раздувались, кулаки сжимались. Его мозг, привыкший к порядку, где он — хозяин, а она — исполнитель, отказывался принимать реальность.
— Ты… Что ты натворила?! — его голос сорвался на рёв. — Ты с ума сошла?! Убери это! Сейчас же!
Анна не шелохнулась. Она посмотрела на него, и в её глазах не было страха — только холодный блеск. Его ярость разбивалась о её спокойствие, как волна о скалу.
— Я ничего убирать не буду, — отрезала она. Каждое слово било, как игла. — Это твоя половина кровати. Это — испражнения твоего отца. Твоя ответственность. Ты привёз его сюда, ты назвал это моим долгом. Теперь это твой.
— Мой долг?! — взревел он, шагнув к ней. Обычно его грозный вид заканчивал споры, но не сегодня. — Мой долг — работать и содержать семью! А твой — создавать уют! Мыть, стирать, ухаживать за моими родными! Это цена за жизнь в моей квартире!
Она усмехнулась — тихо, уголками губ. Эта усмешка добила его. Он схватил её за плечо, пальцы впились в ткань халата.
— Ты сейчас возьмёшь тряпку и всё вымоешь! Поняла?!
Анна посмотрела на его руку, затем в глаза. В этот момент что-то в ней сломалось — или, наоборот, окрепло.
— Сам выноси горшки за своим отцом, милый! — бросила она. — Быть твоей женой не значит выполнять всю грязную работу за твою семью!
Она стряхнула его руку, обошла его, как препятствие, и вышла. Он остался один, с запахом, с пятном. Его ярость сменилась растерянностью. Она взбунтовалась.
Он услышал, как она ходит по квартире. Открылся шкаф. Щёлкнул замок в ванной. Михаил вышел следом. Анна собирала свои вещи — подушку с дивана, плед, зубную щётку, шампунь, любимую кружку.
— Что ты делаешь? — прохрипел он, глядя, как она устраивается на кухонном диване.
— Отделяю свою территорию, — ответила она, не оборачиваясь. — Кухня и ванная — общие. Готовлю только для себя. Стираю своё. Остальное — твоё. Твоя комната, твоя спальня, твой отец. Добро пожаловать в реальность, Михаил. Плати по счетам.
Она легла на диван, отвернувшись к стене, укрывшись пледом. Для неё всё кончилось. Для Михаила, стоявшего в дверях с запахом из спальни, всё начиналось. Война началась. Без криков. По её правилам.
Первая ночь была тяжёлой. Михаил сорвал грязное бельё, скомкал и зашвырнул в угол. Мысль о стирке вызывала тошноту. Он спал на голом матрасе, на чистой половине, чувствуя фантомный запах, веря, что утром Анна одумается.
Но утро принесло запах кофе — для одного. Михаил вошёл на кухню. Анна, одетая, ела бутерброд. На столе — одна чашка, одна тарелка. Она посмотрела на него без эмоций, как на незнакомца.
— Думаешь, это надолго? — прохрипел он.
Она не ответила. Допила кофе, сполоснула посуду, взяла сумку и вышла. Он остался с запахом из спальни, грязным бельём и голодом.
Из комнаты отца донёсся кашель. Пора платить по счетам.
Войдя к Николаю, Михаил почувствовал тошноту. Запах стал гуще. Старик лежал, глядя в потолок.
— А, это ты, — прошамкал он. — Где Анька? Пора есть. И судно вынести.
— Она… занята, — выдавил Михаил.
— Чем это она занята, что старика покормить не может? — голос Николая стал язвительным. — Опять на диване сидит? Зови её, ты всё равно ничего не умеешь.
Михаил стиснул зубы. Он нашёл вчерашнюю кашу, разогрел, принёс. Кормление стало пыткой. Николай плевался, жаловался, что каша невкусная, что Анна готовила лучше. Каша падала на одеяло, вызывая брань. Смена подгузника была хуже. Михаил, никогда не менявший пелёнки, делал всё грубо, медленно.
— Осторожней, неуклюжий! — визжал Николай. — Анька-то нежнее была. И посмотреть на неё приятно, не то что на тебя.
Три дня ада. Квартира разделилась. Мир Анны был чистым: её полка в холодильнике, её выстиранные вещи, её вечера с книгой. Она двигалась, как призрак, не замечая хаоса.
Мир Михаила стал болотом. Грязное бельё громоздилось в углу, посуда — в раковине. Он перестал ходить на работу, соврав про болезнь. Его день состоял из унизительных процедур, брани отца и безвкусной еды.
На третий вечер, измотанный, он вышел на кухню. Анна ела жареную картошку с салатом. Запах чеснока и зелени был живым на фоне вони. Она создала свой рай посреди его ада. Он понял: он не хочет, чтобы она одумалась. Он хотел её страданий. И он заставит её вернуться в эту грязь.
Точка кипения настала на четвёртый день. Триггером стала тарелка с манной кашей. Михаил пытался накормить отца, который капризничал, мотая головой, размазывая кашу по подушке.
— Ешь уже! — прорычал Михаил, теряя терпение, пытаясь засунуть ложку в рот.
Николай ударил по руке сына. Тарелка шлёпнулась Михаилу на грудь. Серая жижа поползла по рубашке. Старик захохотал, злорадно, над перепачканным сыном.
Михаил замер. Ярость вспыхнула, но не на отца. На Анну, сидящую в своём чистом мирке, пока он тонет в грязи. Она была виновата.
Он вылетел из комнаты, неся запах каши и несвежести. Анна мыла чашку у раковины. Она обернулась, встретив его безумный взгляд своим спокойным.
— Хватит, — выдохнул он. — Этот цирк окончен. Иди туда. Убери его. Вымой его. Делай, что должна!
Он схватил её за руку, потащил через коридор к комнате отца. Она упиралась, но он был сильнее.
— Ты трус, Михаил, — прошипела она. — Жалкий трус. Ты злишься не на меня. На себя, потому что не можешь справиться с отцом. Он делает тебя ничтожеством, как и он сам. А я была твоим щитом. Ты прятался за моим «долгом». А без щита ты увидел себя в зеркале — и тебе не понравилось.
Её слова хлестали, но он тащил её дальше. Вот комната, куча грязного белья. Он толкнул её внутрь.
— Убирай!
Она выпрямилась, посмотрела на него, потом на бельё. Та же ледяная усмешка. Она вырвала руку, схватила пропитанную мочой простыню и, шагнув к нему, втёрла её ему в лицо, в волосы, размазала по рубашке. Он захрипел, задыхаясь от вони и шока, пытаясь оттолкнуть её, но она вцепилась, вымещая всю боль и унижение.
Отступив, она оставила его посреди комнаты, покрытого нечистотами. Он был воплощением запаха этой комнаты.
— Вот, — сказала она, вытирая руки. — Теперь вы с ним одно целое. Запах тот же. Удачи, милый. Найди сиделку, которая согласится с вами работать.
Она вышла. Он слышал её шаги, щелчок замка двери. Тишина. Михаил стоял в центре разрушенной жизни, покрытый испражнениями отца.
Сзади донёсся голос Николая:
— Ну что, сынок? Даже с женой не справился? Слабак…
Эта история разрывает сердце — как тяжело, когда близкие перекладывают на тебя свою ношу, не видя твоих границ. Как больно, когда долг превращается в унижение. А вам приходилось сталкиваться с ситуациями, где родня мужа или жены требовала больше, чем вы могли дать? Расскажите в комментариях, как вы справлялись и что помогло отстоять себя?
