Прасковья Николаевна как раз развешивала выстиранное бельё на верёвке — старые пододеяльники, выстиранные вручную, пахли морозом и такой невероятной свежестью, — когда услышала гул приближающейся машины.
Странно. К ней, в её дом в селе Нежин, редко кто наведывался. Разве что почтальон по вторникам, да иногда соседка Варвара — за сахаром или просто поболтать о жизни.
Она обернулась — и замерла с прищепкой в руке, сердце ёкнуло.
У калитки остановилась потрёпанная серая «Лада», явно битая, с вмятиной на крыле. Из неё начали выползать люди. Целый табор. Племянница Лариса — та самая, которая раз в пять лет звонила поздравить с днём рождения и тут же напрочь забывала о своём обещании перезвонить. Её муж Павел — широкоплечий, с животом и вечно недовольным выражением лица. Двое детей — мальчик лет десяти и девочка помладше, — оба уткнувшиеся в экраны телефонов.
И, самое главное, чемоданы. Целая гора чемоданов и сумок.
— Тётя Паша! — крикнула Лариса, размахивая рукой, словно увиделась только вчера. — А мы к вам пожаловали!
Прасковья Николаевна медленно положила прищепку в карман старого фартука и пошла к калитке. Внутри что-то сжалось нехорошо, как бывает перед самой сильной грозой.
— Ларисонька? А вы чего же не предупредили о приезде?
— Да некогда было, тёть! — отмахнулась племянница и первой влезла в калитку, таща за собой огромную клетчатую сумку. — Тёть, у нас ситуация. Квартиру сдали на время — долги, понимаешь, кредиты большие. Хотим пока у вас пожить. Недолго. Месяц, максимум два.
Павел уже тащил чемоданы на крыльцо, даже не дожидаясь ответа или разрешения. Дети следом — молча, безучастно, будто это их вообще никак не касалось.
— Погодите, — растерянно сказала Прасковья Николаевна. — Но я совсем не готовилась. Дом же маленький, у меня…
— Ничего, тёть, разместимся как-нибудь! Мы же не принцессы! — перебила Лариса и уже стояла в прихожей, оглядывая дом с видом полноправной хозяйки. — О, а тут ничего! Чистенько.
Прасковья Николаевна стояла на пороге собственного дома и не могла понять, что происходит. Ещё пять минут назад она развешивала бельё, планировала вечером посмотреть любимый сериал и лечь пораньше. А теперь…
А теперь в её маленьком, уютном доме, где всё было на своих местах, обустроено годами труда, — вдруг появились совершенно чужие люди.
Внутри дома уже гремело, стучало, слышался громкий смех. Дети носились по комнатам, как маленькие вихри. Павел устроился в единственном кресле и включил телевизор на полную громкость.
А Лариса стояла на кухне и разглядывала кастрюлю с супом.
— Тёть, а нам поесть дашь? А то мы с дороги голодные жутко!
Прасковья Николаевна молча налила суп. И в этот момент поняла: её тихая, размеренная жизнь только что с грохотом закончилась.
Первые три дня Прасковья Николаевна терпела.
Терпела, когда Павел с утра требовал горячий завтрак — яичницу с беконом, блины, кашу — и ворчал, что чай ему недостаточно сладкий. Терпела, когда Лариса оставляла гору грязной посуды на кухне и уходила «отдохнуть», потому что «она с дороги, устала очень». Терпела, когда дети носились по дому, как оголтелые, переворачивая всё вверх дном и создавая хаос.
К концу первой недели Прасковья Николаевна поняла: эта родня собралась жить здесь всерьёз и, похоже, надолго. Чемоданы были распакованы. Вещи развешаны по всему дому. Дети обжились. А Павел с Ларисой сидят по вечерам на кухне, пьют чай с её вареньем и обсуждают планы на отдых.
— Да ладно, тёть, чего ты переживаешь? — говорила Лариса, когда Прасковья Николаевна осторожно спросила, когда они начнут подыскивать себе другое жильё. — Мы же не чужие! Должны же друг другу помогать!
А вот почему-то помогала только Прасковья Николаевна.
Утром она вставала первой — в шесть, когда за окном ещё темно, — чтобы растопить печь. Дрова таскала из сарая сама, по скользкой дорожке, по снегу. Тяжёлые, сырые поленья, от которых ломило плечи и спину.
— Паш, — попросила она однажды, — может, ты дров принесёшь? А то мне тяжело, спина болит.
— Тёть Паша, — он даже головы не поднял от телефона, — у меня спина болит, грыжа. Доктор запретил тяжести таскать.
А когда нужно было тащить из машины пакеты с продуктами, купленными на её деньги, — грыжа куда-то загадочно исчезала.
Воду из колонки тоже носила она. Два тяжёлых ведра, по сто метров от колонки до дома. Руки немели, плечи ныли. А гости между тем мылись каждый день — все четверо! — и воды уходило столько, что Прасковья Николаевна не успевала её носить.
— Ларис, может, ты хоть один раз воды принесёшь? — попыталась она.
— Тёть, ну ты же видишь, я с детьми занята! — отозвалась племянница, не отрываясь от телефона.
С детьми.
Дети в это время висели на заборе, кидали снежки и орали на весь двор.
Баню приходилось топить через день — потому что гости «привыкли к чистоте и комфорту». Прасковья Николаевна таскала дрова, носила воду, разжигала печь, ждала три часа, пока баня натопится. А потом гости шли мыться — долго, с песнями, с криками, — и после них в бане оставалась такая грязь, что хозяйке приходилось убирать ещё час.
— Не могли бы вы хоть за собой подметать? — робко попросила она.
— Да ладно, тёть! — махнул рукой Павел. — Баня — она же для того и нужна, чтобы мыться, а не убираться!
И продолжал валяться на диване.
Каждый вечер дом превращался в филиал ада.
Дети орали, носились, дрались. Телевизор гремел на всю комнату — Павел любил смотреть футбол на полной громкости. Лариса разговаривала по телефону — громко, визгливо, бесконечно. На кухне вечно гора немытой посуды, на полу — крошки, грязь, игрушки.
Прасковья Николаевна мыла, убирала, готовила. С утра до ночи.
— Тёть, а что у нас на ужин? — спрашивала Лариса.
— Борщ сварила, — устало отвечала она.
— Опять борщ?! Мы же вчера ели! Может, котлет пожаришь нам?
Фарш она покупала сама — на свою пенсию. Картошку чистила сама. Жарила сама. А ели — все. И никто даже спасибо не говорил.
Однажды Прасковья Николаевна услышала разговор.
Она стояла в сенях, снимала мокрые валенки после очередного похода за дровами, когда из кухни донеслись голоса.
— Паш, а долго мы тут ещё торчать будем? — спросила Лариса.
— Да какая разница? Здесь же халява полная! Тётка всё делает, кормит, средства не просит. Чего нам куда-то уезжать?
— Ну да. Только баба эта уже заколебала со своими охами. Всё ей тяжело, всё ей не так.
— А пускай охает! Мы ж её не заставляем, сама всё делает.
Они рассмеялись.
Прасковья Николаевна стояла в сенях и чувствовала, как внутри что-то леденеет.
Она тихо вышла на улицу. Села на крыльце — на холодные, заснеженные ступеньки — и просто сидела. Смотрела на заснеженный двор, на тёмный лес за огородом, на дым из трубы.
А вернувшись, твёрдо сказала, что отныне они будут помогать и воду носить, и дрова. Быть прислугой в собственном доме она больше не намерена.
Но гости не стали помогать.
Они обиделись.
— Да вы что, с ума сошли?! — возмутилась Лариса. — Мы же ваши гости!
— Гости живут три дня, — сказала Прасковья Николаевна тихо, но твёрдо. — А вы здесь уже две недели. И ведёте себя не как гости. А как нахлебники и квартиранты.
Слово прозвучало как звонкая пощёчина.
Павел вскочил, красный, с перекошенным от злости лицом:
— Да как ты смеешь так говорить?! Мы твоя родня!
— Родня помогает друг другу, — ответила Прасковья Николаевна. — А вы только берёте и требуете.
И впервые за две недели почувствовала: она права.
Абсолютно, безоговорочно права.
После того разговора в доме повисла тяжёлая, давящая тишина.
Прасковья Николаевна ходила по дому — готовила, убирала, таскала воду — и чувствовала на себе злые, колючие взгляды. Лариса демонстративно хлопала дверями. Павел сидел в кресле, уткнувшись в телефон, и бурчал под нос что-то про «неблагодарность старухи». Дети перестали здороваться.
А она молчала.
Молчала, потому что слова застряли где-то в горле.
Прошло ещё три дня.
Морозным утром, когда Прасковья Николаевна в очередной раз тащила полные вёдра с водой от колонки, ноги скользнули на обледенелой дорожке. Она упала. Ведро опрокинулось, вода разлилась, мгновенно превратившись в тонкую ледяную корку.
Боль в колене была такая, что перехватило дыхание.
Прасковья Николаевна сидела на льду, держась за колено, и думала: вот сейчас кто-нибудь выйдет. Поможет встать. Спросит, что случилось.
Но никто не вышел.
Она поднялась сама — медленно, с трудом — взяла ведро и пошла обратно к колонке. Набрала воды снова. Дотащила до дома, хромая, закусив губу от боли.
В доме было шумно и жарко. На кухне Павел с Ларисой сидели за столом, ели оладьи — те самые, которые Прасковья Николаевна испекла с утра.
— Тёть, а чаю нет? — спросила Лариса, даже не подняв головы, не заметив хромоты.
Прасковья Николаевна молча поставила чайник. Села на стул, растирая ушибленное колено.
— Чего сидишь, тёть? — удивился Павел. — Не видишь, чайник уже закипел?
Она посмотрела на него. На его сытое, довольное лицо. На руки, которые никогда не носили дров. На губы, которые требовали, требовали, требовали.
И что-то внутри неё — что копилось, наматывалось, сжималось — вдруг лопнуло.
— Я упала, — сказала она тихо.
— Что? — не расслышала Лариса.
— Я упала! — громче повторила Прасковья Николаевна. — Упала на льду, когда воду несла! А вы сидите здесь, жрёте мои оладьи и требуете себе чай!
Лариса отложила вилку, округлив глаза от удивления.
— Тёть, ты чего кричишь?
— Кричу?! — Прасковья Николаевна встала, и боль в колене показалась ерундой по сравнению с тем, что рвалось наружу. — Я кричу?! Да я почти три недели молчу! Молчу, пока вы в моём доме ведёте себя как хозяева! Пока я одна таскаю дрова, ношу воду, топлю баню! Пока Вы сидите на моей шее и даже спасибо не говорите!
— Да мы же родня! — возмутился Павел. — Родственники друг другу помогают!
— Помогают! — перебила его Прасковья Николаевна. — А вы мне чем помогли?! Скажи мне, чем?! Ты хоть раз дров принёс? Хоть раз воды? Посуду помыл? Пол подмёл? Что вы сделали за эти три недели?!
— Ну мы же, — начала было Лариса.
— Ничего вы не сделали! Вы приехали сюда не в гости! Вы приехали жить! На халяву! Пользоваться моим домом, моим здоровьем! И даже когда я попросила помочь — что вы сказали? Что у тебя, — она ткнула пальцем в Павла, — спина болит! А у меня что, не болит?! У меня сейчас колено распухло! Но это же неважно, да?! Потому что я — прислуга! Баба, которая должна вас обслуживать!
— Как ты смеешь?! — вскочила Лариса. — Мы твои родственники!
— Были, — отрезала Прасковья Николаевна. — Были родственниками. А теперь вы просто чужие люди, которые пользуются моей добротой и беспомощностью.
— Да пошла ты! — не выдержал Павел. — Думаешь, мне хочется в этой дыре торчать?! У вас тут даже нормального интернета нет!
— Так езжай обратно! — выкрикнула Прасковья Николаевна. — Вали отсюда! Все! Сегодня же!
— Что?!
— Я сказала — уезжайте. Все четверо. Сегодня. Сейчас.
Повисла тишина. Даже дети, которые до этого носились по комнатам, замерли и испуганно выглянули на кухню.
— Ты не можешь нас выгнать, — процедила Лариса. — Нам некуда идти!
— Это не моя проблема, — голос Прасковьи Николаевны стал твёрдым, как лёд. — У вас есть квартира. Вы её сдаёте. Значит, можете снять другую. Или поехать к кому-нибудь из друзей. Или к родителям. Мне совершенно всё равно.
Через час во дворе стояла машина с работающим двигателем. Чемоданы и сумки были сложены в багажник и на заднее сиденье. Дети, закутанные в куртки, сидели молча, испуганно.
Лариса стояла на крыльце и пыталась последний раз надавить на жалость:
— Тётя Паша, ну как же так? Мы же родня! Неужели ты выгонишь нас на мороз?
— Не на мороз, — устало ответила Прасковья Николаевна. — У вас есть деньги от аренды квартиры. Снимите комнату. Или гостиницу. Но здесь вы больше не останетесь.
— Ты пожалеешь! — выкрикнул Павел из машины. — Мы расскажем всем, какая ты! Бессердечная! Эгоистка!
— Рассказывайте, — спокойно ответила она. — Только не забудьте рассказать, как вы три недели сидели на шее у пожилой женщины и даже пальцем не пошевелили, чтобы помочь ей.
Машина тронулась. Лариса напоследок бросила:
— Не надейся, что мы ещё когда-нибудь к тебе приедем!
— И не надо, — прошептала Прасковья Николаевна, глядя вслед удаляющейся машине.
Она прислонилась к двери и заплакала. От облегчения. От дикой, всепоглощающей усталости.
В доме стало тихо. Так тихо, как не было уже три недели.
И эта тишина была самой прекрасной музыкой на свете.
Эх, вот это я понимаю, развязка! Сердце Прасковьи Николаевны — доброе, но не железное. А наглость родственников, требующих оладьи, когда хозяйка на льду лежит, просто зашкаливает.
А вы смогли бы так же жёстко поставить на место нахлебников, или родственные связи всё-таки перевесили бы? Насколько важна дистанция, когда речь идёт о помощи родственникам? 👇
