Ефим Алексеевич долго ворочался. Ночь тянулась глухая, а сон не шёл. Он и позу менял, и в потолок всматривался, до ста считал, и дышал размеренно — бесполезно. На сердце тянуло тревогой, будто вот-вот должно случиться что-то нехорошее. Но что может приключиться среди ночи в тихом селе?
Когда веки уже начали слипаться, через дремоту прорезался странный шум — словно люди кричат. «Померещилось?» Ефим Алексеевич поднялся, подошёл к окну, прислушался: нет, кричат по-настоящему. Он торопливо оделся, схватил фонарик, который держал «на всякий случай» на тумбочке, и выскочил во двор.
Лоскутов Ефим Алексеевич всю жизнь прожил в селе Дубравка под Полтавой и был уверен: вышла его жизнь как-то бесцветно и впустую. Ни семьи, ни детей — так и не сложилось. Женщины на него почти не глядели: то ли ростом мал (и в армию не взяли — до 150 сантиметров на цыпочках не дотянул), то ли судьба иначе распорядилась.
— Не годен, — решила призывная комиссия и тут же переключилась на следующего парня.
Обычно в таких случаях давали отсрочку — вдруг за год «подрастёт». Но в истории Ефима Алексеевича дело было не только в росте. В детстве он, вылетая навстречу вернувшейся с работы матери (та обещала конфет), распахнул дверь спиной — и, не удержавшись, грохнулся на камень. С того дня и на всю жизнь остался горбатым. Сначала горб почти не бросался в глаза, но с годами стал заметным.
— Господи, Ефимушка, что ж ты наделал, — плакала мать. — Зачем на дверь-то так? Как же ты без меня?
«Потому и толкнул, — думал мальчишка, сидя у неё на коленях, — что по-другому дверь не открывалась».
Из-за горба его и в армию не приняли, и с женщинами не ладилось, и друзьями не оброс — здороваться-то здоровались, да дальше разговоров дела не шли. Он и не обижался: ни на людей, ни на судьбу. Даже когда в лицо называли «верблюдом» и отпускали ехидные «горбатого только могила исправит», он отмалчивался.
Но к семидесяти двум годам в голову всё чаще лезла одна тревожная мысль: уйдёт — и не останется после него ничего. «Похоронят — и забудут. А род? На мне и оборвётся. Кто тогда Фоминых-Лоскутовых вспомнит?»
Был бы писателем — написал бы томов эдак на пять, как Толстой, чтобы поминали веками. Да таланта нет, да и учиться поздно. «Может, стишок попробовать? Хоть четверостишие…» Он достал чистый лист и карандаш.
На старом клёне ворона сидит,
Смотрит сурово, молчит и хмурит вид.
Смотрит на всех она свысока,
И в глазах её… тоска, тоска…
— Чепуха, — поморщился Ефим Алексеевич, смял лист и шмыг в печку: ещё кто-нибудь прочтёт, осмеёт. «Не родился Пушкиным — нечего насиловать бумагу».
Зато строчка про «старый клён» зацепилась — и повернула мысли в неожиданную сторону. «А если посадить дерево? Настоящее, вековое… Дуб! Дубы по полтысячелетия стоят, а то и больше: скольких людей переживут! Вот и будет память…»
Наутро он пошёл в лес, нашёл крепкий желудь с росточком, принёс, заботливо посадил. Потом ещё и черенок пригожий отыскал, пытался укоренить — делал «по науке». Не вышло: то росток засох, то черенок пропал. Не сдался: поехал в Полтаву, купил добротный саженец. Посадил — и с надеждой ждал. Через пару недель саженец тоже погиб. «Не судьба», — горько улыбнулся он и мысленно попросил прощения у предков — мол, не сумел оставить следа.
Той ночью он и не мог уснуть. Сменял положение, считал вдохи, а сердце ныло непонятной предчувствием. «Что тут в Дубравке случится? Всегда ведь тихо…» И вот — крики. Он накинул одежду, выхватил фонарь — и на улицу.
Первое, что ударило в глаза, — небо, раскрашенное красным заревом. «Да неужто дом у кого загорелся?» Ефим Алексеевич припустил туда, откуда доносились голоса. У них в селе так заведено: загорится — никого равнодушных.
— Галка Семёновна, что стряслось?! — спросил он соседку, хватая её за руку. Судя по всему, горело у неё.
— Ах, Ефим Алексеевич!.. — в голос рыдала она. — Беда! Сарай полыхнул. Видишь, как жаром берёт? Не потушить уже.
— Сарай? — он попытался приободрить женщину. — Ладно бы дом горел… Сарай-то новый поставим.
Соседи суетились с вёдрами, пытались сбить пламя — без толку. Когда приедут пожарные — Бог весть: может, к утру. Ефим Алексеевич уже тянулся словом успокоить Галину Семёновну, но та всхлипнула:
— Да не сарай мне жалко! Кошка там, понимаешь?
— Не понимаю… — растерялся он.
— Она две недели назад окотилась. Я в сарае ей угол с сеном оборудовала — чтоб тепло. Она бы и выскочила, да котят не бросила. А теперь как туда сунуться? Видишь, как пламя прёт?!
Ефим Алексеевич кинул взгляд на огонь, сунул женщине свой фонарь, на бегу стащил куртку — и рванул к сараю.
— Куда вы?! — закричала Галина Семёновна.
— Стойте! Нельзя! — заорали мужики.
Но он уже нырнул в дым. В этот момент к двору подкатил пожарный УАЗик, за ним — полицейская машина и «скорая». Пожарные разматывали рукава, готовили аппараты.
— Люди внутри? — коротко бросил один из них.
— Есть! — выпалила Галина Семёновна. — И человек, и кошка с котятами! Спасайте скорее!
Минуты тянулись вязко. И вдруг из огненного нутра, громко кашляя, выскочил Ефим Алексеевич — прижимая к груди скомканную куртку. Он отбежал на несколько шагов, опустился на колени, бережно опустил куртку на траву и повалился на бок.
Врачи из «скорой» работали, не давая себе вздохнуть. Пожар уже добили, участковый успел опросить свидетелей — а фельдшер с доктором всё боролись за жизнь. Полчаса… сорок минут… Тишина.
— Время — 02:43, — выдохнул врач. — Мы сделали всё возможное, — сказал он, словно извиняясь перед людьми.
Первой к Ефиму Алексеевичу подошла та самая кошка. Тихо ткнулась лбом в его ладонь. Галина Семёновна стояла рядом, прижимая к груди куртку с крошечными пищащими комочками. Потом подошли другие. Вокруг стало очень тихо.
Иван… нет, теперь уж Николай Андреевич, бывший одноклассник, что когда-то называл его «верблюдом», пришёл на похороны. Постоял у свежего холмика, опустил глаза и еле слышно сказал:
— Прости, Ефим…
С тех пор о Лоскутове помнят все в Дубравке. Рассказывают внукам. На сходе решили единогласно: переименовать улицу Шевченко в улицу Лоскутова — чтобы имя не растворилось. А кошка с котятами ещё долго приходила и ложилась там, где когда-то стоял сарай. Не по привычке — будто бы благодарила человека, который отдал ради них жизнь. Они тоже помнят. Всегда.
Иногда «след в истории» — это не роман на тысячу страниц и не памятник из бронзы. Это один ночной рывок в огонь, когда ты просто не можешь иначе. Как думаете, что сильнее всего заставляет нас сделать шаг вперёд — страх или любовь? И верите ли вы, что такие поступки — самый надёжный памятник человеку? 💬🧡
