— Мама, почему ты больше не плачешь? — спросила Карина, заглядывая в комнату.
Софья Дмитриевна подняла взгляд от разложенных на столе рабочих тетрадей. Дочь стояла в дверном проёме, в пижаме, босая, с растрёпанными после сна волосами.
— О чём именно ты спрашиваешь, солнышко?
— Ну, раньше ты всегда рыдала, когда папа не возвращался ночевать. А теперь… ты выглядишь так, будто тебе совершенно безразлично.
Софья отложила ручку. Карина была абсолютно права. Всего три месяца назад она действительно могла плакать в подушку, когда Пётр Николаевич исчезал на целые ночи под нелепым предлогом «срочных командировок». А теперь его отсутствие приносило ей лишь ощутимое облегчение.
— Присядь рядом, — она похлопала по покрывалу. — Приготовить тебе чай с мёдом?
— Я не хочу чая. Я хочу понять, что происходит в нашей семье.
Карина была удивительно серьёзной для своих шестнадцати лет. Она прозревала все взрослые уловки и недоговорки. Виктор, старший брат, предпочитал закрываться наушниками и делать вид, что семейные драмы его не касаются. Но Карина… она впитывала в себя каждую эмоцию, каждое недосказанное слово.
— Иногда люди просто устают, — осторожно начала Софья. — Устают вести битву за то, что уже невозможно восстановить.
— Значит, вы с папой официально разводитесь?
— Пока не знаю.
И она действительно не знала. После того злополучного сорокового дня рождения, когда она нашла чек из дорогого ресторана в кармане пиджака мужа, внутри неё что-то безвозвратно сломалось. Это было не сердце — сердце продолжало ныть ещё пару недель. Переломилось нечто более фундаментальное. Вера? Иллюзии? Или просто навязчивое желание притворяться абсолютно счастливой?
— А что тогда изменилось? Почему ты стала такой… отстранённой?
Софья крепко обняла дочь. Карина была тёплой и пахла детским шампунем, хотя уже давно считала себя взрослой.
— Знаешь, я же работаю психологом в школе и часто сталкиваюсь с семьями, где родители не могут найти общий язык, — сказала она тихо. — И я всегда искренне думала, что понимаю, что чувствуют дети в такой ситуации. Оказывается, я не понимала ничего.
— То есть?
— То есть я никогда не задумывалась, каково это — быть ребёнком, который видит, что мама больше не испытывает к папе ничего.
Карина вздохнула и прижалась ещё ближе.
— А ты действительно больше его не любишь?
Софья долго молчала. За окном несмолкаемо шумели машины — их квартира находилась у крупной магистрали, и этот шум никогда не прекращался. Раньше он сильно раздражал, а теперь казался абсолютно естественным фоном жизни.
— Я не уверена, любила ли я его вообще, — призналась она наконец. — Или просто очень сильно хотела любить. Хотела, чтобы у нас была идеальная, настоящая семья.
— А у нас была?
— У нас была лишь иллюзия семьи. Очень красивая, но пустая картинка.
Карина приподнялась и посмотрела на мать серьёзными глазами:
— Мам, а что теперь будет с нами?
Вот он, самый важный вопрос. Тот, который мучил Софью все эти месяцы. Что будет с детьми? Как объяснить им, что их мать превратилась в чужого человека для их отца? И правильно ли это с точки зрения морали?
— Мы справимся, — сказала она. — Обязательно как-нибудь справимся.
Но даже произнося эти слова, Софья не была до конца уверена в их правдивости.
Всё началось совершенно банально. День рождения, сорок лет, и муж «внезапно задерживается на работе». Софья сидела одна, глядя на торт, на котором свечи уже оплывали. Виктор был на сессии, Карина ночевала у подруги.
А на следующий день, собирая вещи Петра для химчистки, она обнаружила тот чек. Дата, немаленькая сумма на двоих, название ресторана — всё совпало. В тот самый день, когда она ждала его дома с праздничным ужином.
Странно, но первой мыслью было не «он мне изменяет», а «какой же он идиот — оставить такую улику». Это означало, что он даже не считал нужным скрываться. Значит, он был настолько уверен в её покорности, в её безусловном всепрощении.
Именно тогда внутри неё что-то с предательским щелчком отключилось.
Не сердце разбилось — нет. Просто перестала функционировать какая-то жизненно важная программа. Программа под названием «я обязана его понять», «я должна его простить», «я должна бороться за сохранение нашего брака».
Когда Пётр Николаевич вернулся домой вечером, она встретила его как обычно. Разогрела ужин, спросила о рабочих делах, рассказала о своём дне. Он даже не заметил подвоха. А зачем? Жена на месте, дом в порядке, никаких претензий.
Только когда на следующий день он поинтересовался, что будет на ужин, она впервые ответила:
— Не знаю. Спроси у неё.
И увидела, как его лицо моментально побледнело.
Затем было много крика. Пётр Николаевич, поняв, что пойман с поличным, не стал извиняться или искать оправдания. Вместо этого он накинулся на неё с целым шквалом обвинений. Она — ревнивая собственница, она его «достала», она сама виновата в том, что он ищет отдушину на стороне.
Софья слушала и не узнавала человека, с которым прожила восемнадцать лет. Кто это? Откуда в нём столько неприкрытой злости и цинизма? Или он всегда был таким, просто она не хотела обращать внимания?
А потом внезапно осознала — он ей абсолютно чужой. Всегда был чужим. С самого начала их отношений. Просто она так сильно хотела семью, так сильно мечтала кого-то любить и быть любимой, что приняла желаемое за действительное.
Они познакомились, когда ей было двадцать. Она только-только закончила педагогический университет, полная романтических иллюзий о совместной жизни. Он был старше, казался более опытным и невероятно уверенным в себе. Умел красиво ухаживать, говорить правильные, нужные слова.
А самое главное — он сказал, что просто не может без неё жить. И она поверила.
Теперь, почти двадцать лет спустя, Софья понимала: он не врал. Он действительно не мог без неё жить — без её постоянной заботы, готовки, стирки, решения всех бытовых проблем. Без удобной, покорной жены, которая всегда дома, всегда готова простить, всегда закроет глаза на его недостатки.
Но это не имело ничего общего с любовью.
После скандала она не подала на развод и не ушла. Она приняла другое решение — относиться к нему как к совершенно постороннему человеку. Ведь он им, по сути, и был.
Она по-прежнему готовила, стирала, поддерживала идеальный порядок в доме. Но не для него — для себя и детей. Это стало просто работой. К слову, довольно хорошо оплачиваемой, поскольку зарплатную карточку он отдал ей давно.
Что касается всего остального… Она перестала интересоваться его делами, не реагировала на придирки, равнодушно принимала известия о его задержках. Больше не упрекала, не требовала внимания, не ждала подарков на праздники.
Первое время Пётр Николаевич даже радовался такому «повороту судьбы». Думал, что она наконец «образумилась» и приняла его правила игры. Перестал скрывать встречи с любовницами, иногда даже демонстративно задерживался, проверяя её реакцию.
Реакции не было. Софья улыбалась, кивала и занималась своими делами.
Но постепенно ему стало не по себе. Жена превратилась в вежливую, незнакомую женщину, которая выполняет домашние обязанности, но больше ничем не интересуется. С ней стало неинтересно даже ругаться — она не включалась в конфликт, отвечала односложно и сохраняла абсолютное, невозмутимое спокойствие.
А потом он заболел.
Сначала это была просто хроническая усталость и головные боли. Потом — обмороки. А затем и диагноз, от которого холодело сердце.
Софья выполняла все предписания врачей, возила его на процедуры, покупала необходимые лекарства. Но ни разу не спросила, как он себя чувствует. Не пожалела. Не заплакала.
— Ты же понимаешь, что я могу умереть? — сказал он однажды, глядя на её спокойное лицо.
— Понимаю, — ответила она. — Хочешь, я вызову Виктора и Карину? Им нужно знать о твоём состоянии.
— А тебе не нужно знать?
— Мне? Зачем?
Он смотрел на неё и не узнавал. Где та женщина, которая плакала из-за его настроения, переживала за каждую его простуду, готова была ночи напролёт дежурить у его кровати?
А её и не было никогда. Была лишь удобная иллюзия преданной жены. Иллюзия, которую он сам же и разрушил тем дурацким чеком из ресторана.
В больнице она появлялась строго по установленному графику посещений. Приносила передачи, справлялась о самочувствии и тут же уходила. Виктор приезжал каждые выходные, Карина рвалась к отцу каждый день, но Софья ограничивала их визиты.
— Мам, зачем ты ему врёшь? — спросил Виктор после очередного посещения отца. — Ты говоришь, что у него просто обострение, а врачи сказали мне правду.
— Не хочу, чтобы вы лишний раз мучились, — ответила Софья.
— А он должен мучиться в одиночестве?
— Он сделал свой выбор. Теперь это его личные проблемы.
Виктор посмотрел на мать с неподдельным удивлением. В семье он всегда считался самым равнодушным, тем, кто избегает конфликтов и эмоций. А сейчас именно он защищал отца.
— Мам, я не понимаю. Да, папа натворил глупостей, но он же сейчас умирает…
— Все мы смертны, Витя. Рано или поздно.
— Но не все изменяют жёнам в день их рождения.
Значит, он знал. Конечно, знал. В их доме сложно было что-либо скрыть.
— Ты не обязана его прощать, — продолжил сын. — Но и превращаться в ледяную статую тоже не обязана. Карина страдает, видя тебя такой отстранённой.
Софья тяжело вздохнула. Виктор был прав. Но как объяснить детям, что внутри у неё больше ничего не осталось? Ни любви, ни ненависти, ни даже обычной жалости. Только тотальная усталость и странное, успокаивающее безразличие.
— Может, ты всё же сходишь к психологу? — осторожно предложил сын.
Софья тихо рассмеялась:
— Витя, я сама психолог. Я работаю с семьями ежедневно. И знаешь, что я поняла? Иногда люди просто исчерпывают запас чувств к кому-то. И это совершенно нормально.
— А мы с Кариной? У тебя есть к нам чувства?
— К вам — да. К отцу — нет. Он полностью потратил свой кредит доверия. Растратил его до последней гривны.
Когда врачи предложили перевести Петра Николаевича в хоспис, Софья согласилась без колебаний. Дома она не смогла бы обеспечить ему надлежащий уход — работа, дети, быт. Это было предельно разумное и рациональное решение.
Но муж воспринял это как окончательное предательство.
— Ты хоронишь меня заживо, — сказал он, когда санитары перевозили его в другое отделение.
— Я поступаю так, как считаю правильным.
— Для кого правильным?
— Для всех. И для тебя в том числе.
В хосписе она появлялась раз в неделю. Приносила фрукты, свежее бельё, немного денег на карманные расходы. Разговаривала вежливо и максимально отстранённо, как с далёким знакомым.
Соседи по палате удивлялись. Их жёны, матери, дочери буквально не отходили от постели. Плакали, молились, цеплялись за каждую призрачную надежду. А эта женщина вела себя так, будто навещала своего коллегу по работе.
— У вас крайне любопытные отношения, — сказал соседу Петра Николаевича старик с соседней койки. — Такое ощущение, что вы совершенно посторонние люди.
— Мы и есть посторонние, — ответил Пётр Николаевич. — Всегда такими были.
И впервые за много лет он сказал чистую правду.
За неделю до своей смерти он попросил её остаться подольше.
— Мне нужно кое-что тебе сказать.
Софья посмотрела на часы — до конца разрешённого времени оставалось ещё полчаса.
— Я слушаю.
— Ты была хорошей женой.
— Я была удобной женой. Это не одно и то же.
— Наверное. А я был плохим мужем?
— Ты был обычным мужем. Таким, каким ты умел и хотел быть.
Он помолчал, внимательно разглядывая её лицо. Красивое лицо, которое почти не изменилось за годы их брака. Только глаза стали совершенно другими — пустыми.
— А если бы я тогда не изменил? Мы бы остались счастливы?
Софья задумалась. Странно, но она больше не испытывала боли, вспоминая тот день рождения. Словно это произошло с кем-то другим, в другой жизни.
— Я не знаю. Может быть, и были бы. Какое-то время.
— Почему лишь какое-то?
— Потому что рано или поздно я бы всё равно осознала, что мы абсолютно чужие люди. Измена просто ускорила этот неизбежный процесс.
— Ты меня ненавидишь?
— Нет. Я к тебе просто ничего не чувствую.
— А это хуже ненависти?
Софья лишь пожала плечами:
— Не знаю. Наверное, да.
После похорон дети спросили, не жалеет ли она о том, как всё обернулось.
— Я жалею о том, что потратила восемнадцать лет на пустую иллюзию, — ответила Софья. — Но я нисколько не жалею о том, что эта иллюзия наконец-то закончилась.
— А что теперь будет дальше? — спросила Карина.
— Теперь будет настоящая жизнь.
— А какая она, настоящая жизнь?
Софья обняла дочь и сына. Они стояли втроём на кладбище, и осенний ветер трепал цветы на свежей могиле.
— Я не знаю, — призналась она. — Но это будет моя жизнь. Не иллюзия, не попытка кому-то угодить. Моя собственная.
И впервые за многие месяцы в её голосе проявились живые, тёплые нотки. Не радость — ещё рано говорить о радости. Но что-то очень похожее на любопытство к своему будущему.
Карина крепче прижалась к матери:
— Мам, а теперь ты сможешь снова плакать?
— Не знаю. Посмотрим.
Но внутри у Софьи что-то начало оттаивать. Возможно, способность чувствовать вернётся. Возможно, она снова научится плакать и смеяться, злиться и прощать.
А возможно, научится любить. По-настоящему, а не из желания казаться идеальной женой.
Время покажет.
Какой выбор, по вашему мнению, самый сложный: простить человека, который тебя предал, или принять, что ты больше ничего к нему не чувствуешь, даже когда он на краю?
