— Мама, что происходит? — Марина замерла в дверном проёме родительской спальни, не в силах поверить своим глазам. — Зачем ты это всё выбрасываешь?
Людмила Семёновна, не оборачиваясь, продолжала складывать в огромные чёрные мешки для мусора одежду покойного супруга.
— Незачем хранить всякий хлам, — сухо произнесла она. — Только место занимает.
— Какой хлам? — голос дочери вздрогнул от обиды. — Это же вещи папы!
— Были его вещи, — отрезала мать. — А теперь они никому не нужны. Лучше отдать кому-то, кто сможет их носить.
Марина подошла ближе и очень осторожно вытащила из пакета папину любимую клетчатую рубашку — ту самую, в которой он всегда с удовольствием работал на своём загородном участке.
— Мам, может быть, не стоит так спешить? Ведь папа ушёл всего две недели назад…
— Именно поэтому и стоит, — Людмила Семёновна резко повернулась к дочери. — Чтобы не истязать себя воспоминаниями. Твой отец умер, и никакие его старые рубашки его не вернут.
В её голосе не было ни малейшего намёка на печаль — только пугающая Марину деловитая, почти стальная решимость.
После похорон прошло всего полмесяца, но мать будто заковала себя в жёсткие тиски. Она не плакала, не жаловалась, не позволяла себе ни малейшей слабости. Даже на поминках она больше суетилась по дому, чем скорбела о потере.
— Мама, ты же понимаешь, что так нельзя? Тебе необходимо время, чтобы это пережить…
— Время у меня есть, — перебила Людмила Семёновна. — И я не собираюсь тратить его на причитания и стенания. У меня есть дела куда более важные.
Марина растерялась и не знала, что ответить. После смерти отца мать словно превратилась в совершенно чужого человека. Раньше они с папой были неразлучны — вместе ездили на дачу, вместе смотрели любимые сериалы, вместе ворчали на соседей. А теперь…
— Послушай, — мать вдруг остановилась, держа в руках папин тёплый свитер. — А загородный участок я, пожалуй, продам.
— Что?! — Марина чуть не задохнулась от возмущения. — Мама, ты сошла с ума? Там же вся ваша с папой жизнь!
— Вот именно, — спокойно ответила мать. — А мне эта прошлая жизнь больше не нужна.
Людмила Семёновна произнесла это таким тоном, словно речь шла о старом, вышедшем из строя холодильнике, который пора отвезти на свалку.
Их дача была настоящим святым местом для всей семьи. Небольшой участок в шесть соток папа получил ещё в молодости, работая на заводе. Своими руками он построил уютный домик, разбил сад, провёл воду. Каждые выходные они с мамой проводили там, каждое лето Марина отдыхала там с друзьями. На даче состоялось её первое свидание, там же она познакомила родителей со своим будущим мужем.
— Мам, пожалуйста, послушай меня, — Марина присела на кровать рядом с матерью. — Я понимаю, как тебе сейчас тяжело. Но так резко всё менять… Это неправильно. Дачу можно оставить детям, внукам…
— Каким внукам? — в голосе матери прозвучала неожиданная, резкая злость. — Твоим детям дача не нужна. У них своя, совсем другая жизнь, свои интересы. А мне в одиночестве там совершенно нечего делать.
В этих словах была доля горькой правды. Сын Марины, Егор, в свои двадцать два года загородным участком не интересовался вовсе. Он предпочитал проводить лето с друзьями в городе или на море. А дочь, Света, и вовсе жила в другом городе, приезжала очень редко.
Но всё равно — продать дачу означало перечеркнуть тридцать лет семейной истории.
— Знаешь что, — резко встала Людмила Семёновна, — ты лучше помоги мне всё это разобрать. А то я до самого вечера не управлюсь.
И Марина, скрепя сердце, стала помогать. Складывала в пакеты папины рубашки, ботинки, книги, которые он любил перечитывать. С каждой вещью в её памяти всплывали живые картинки — вот папа в этой куртке учил её кататься на велосипеде, а в этих ботинках ходил с ней в лес за грибами…
— Мама, а фотографии ты тоже выбросишь? — спросила она, увидев, как мать снимает со стены их свадебный портрет.
— Зачем они мне? — пожала плечами Людмила Семёновна. — Молодость не вернуть.
Это было уже за гранью. Марина выхватила у матери фотографию и крепко прижала к груди.
— Если ты не хочешь, я заберу их к себе.
— Забирай, — равнодушно согласилась мать.
Вечером, уже у себя дома, Марина рассказала мужу, Павлу, о странном, пугающем поведении матери.
— Слушай, а может быть, она на самом деле делает правильно? — осторожно предположил Павел. — Люди по-разному справляются с горем. Кто-то плачет и страдает, а кто-то, наоборот, отсекает всё прошлое. Чтобы стало легче.
— Но это же совершенно неестественно! Они с папой тридцать семь лет прожили. Как можно вот так просто взять и всё забыть?
Павел пожал плечами:
— Не знаю. Но заставлять её скорбеть по чьему-то шаблону тоже нельзя.
На следующий день Марина поехала к матери снова. Дверь ей открыла соседка, тётя Нина.
— А, Мариночка! Вовремя ты пришла. Твоя мать, кажется, совсем лишилась рассудка.
— Что ещё случилось?
— Риэлторов позвала. Дом собирается продавать!
У Марины потемнело в глазах. Дом — это уже совсем другой разговор. Это было их святое святых, место, где она родилась и выросла, где каждый уголок был пропитан воспоминаниями.
Мать действительно стояла во дворе с двумя молодыми людьми в строгих деловых костюмах и что-то им объясняла, активно жестикулируя.
— Участок отличный, почти в центре. Дом, конечно, старенький, но под снос идеально пойдёт. Новые владельцы что-нибудь современное построят.
— Мама! — окликнула её Марина. — Можно тебя на секунду?
Людмила Семёновна недовольно поморщилась, но всё же подошла.
— Что тебе опять нужно?
— Мне нужно, чтобы ты чётко объяснила, что происходит. Вчера ты дачу хотела продать, сегодня уже дом. Что дальше?
— А дальше я буду жить по-новому, — твёрдо ответила мать. — Без прошлого, без воспоминаний, без всего того, что мне напоминает о твоём отце.
— Но почему? Почему ты так его ненавидишь?
Людмила Семёновна вдруг остановилась и посмотрела на дочь таким взглядом, что та невольно отшатнулась.
— Ненавижу? Да я его обожала! Ты понимаешь? Он был для меня всем — и мужем, и другом, и смыслом всей моей жизни. Я без него даже в магазин в Киеве боялась сходить. А теперь мне предлагают так жить до конца моих дней — в окружении его старых вещей, в доме, где каждый угол кричит о нём?
В голосе матери впервые за все эти две недели прозвучали живые, обжигающие эмоции — боль, отчаяние, животный страх.
— Мам…
— Нет! — резко оборвала её Людмила Семёновна. — Я не могу так. Не могу каждое утро просыпаться и видеть это пустое место рядом с собой.
Риэлторы очень деликатно отошли к калитке, делая вид, что совершенно не слышат семейный разговор.
— Но что ты планируешь делать? — растерянно спросила Марина. — Куда переедешь?
— В однокомнатную квартиру. Маленькую, новую, где ничто не будет напоминать мне о прошлом. Начну свою жизнь с чистого листа.
— В шестьдесят семь лет?
— А что, есть возрастные ограничения?
Марина не знала, что сказать. С одной стороны, она всем сердцем понимала материнскую боль. С другой стороны, такой кардинальный, тотальный разрыв с прошлым казался ей совершенно неправильным.
— Мам, а если я не дам согласия на продажу? Дом ведь оформлен на двоих — на тебя и на папу. Значит, половина моя по праву наследования.
Людмила Семёновна пристально посмотрела на дочь.
— Ты хочешь здесь жить?
— Нет, но…
— Тогда не мешай мне строить жизнь так, как я считаю нужным.
И, развернувшись, мать пошла обратно к риэлторам.
В тот вечер Марина долго не могла заснуть. Она перелистывала старые семейные альбомы, смотрела на фотографии родителей — молодых, счастливых, влюблённых. Вот они на свадьбе, вот папа держит на руках крошечную Марину, вот они всей семьёй на даче…
Неужели всё это можно просто взять и выбросить, будто ненужный мусор?
Утром к ней пришла тётя Нина.
— Мариночка, поговори ты всё-таки со своей матерью. Совсем она рассудок потеряла.
— А что ещё случилось?
— Кошку выгнала! Мурку вашу, которую твой отец семь лет кормил. Говорит, не нужна она ей больше. Я приютила, конечно, но это же как надо так ожесточиться!
Кошка стала последней каплей. Марина собралась и поехала к матери, твёрдо решив довести этот тяжёлый разговор до самого конца.
Дома она застала настоящий разгром — мать выносила во двор мебель.
— Завтра приедут грузчики, заберут всё, — пояснила она, увидев изумлённый взгляд дочери. — В новую квартиру буду покупать всё новое.
— Мама, остановись! — Марина схватила мать за руку. — Ты же понимаешь, что это всё неправильно?
— Что именно неправильно?
— Всё! Ты не живёшь — ты изо всех сил убегаешь от жизни!
Людмила Семёновна высвободила руку и тяжело опустилась на старый диван, который тоже был приговорён к вывозу.
— А ты предлагаешь мне что? Сидеть здесь, как памятник своему горю? Каждый день ставить ему тарелку на стол? Разговаривать с фотографией?
— Я предлагаю тебе не разрушать всё то хорошее, что было у вас с папой. Память — это не пыльный музей, это драгоценная часть тебя самой.
— Красиво говоришь, — горько усмехнулась мать. — А ты попробуй прожить хотя бы неделю в доме, где каждая вещь кричит о том, кого больше рядом нет. Где по привычке накрываешь на двоих, а потом с ужасом понимаешь, что ты совсем одна. Где просыпаешься посреди ночи и инстинктивно тянешься к нему, а там только пустота…
Голос её вдруг задрожал, и Марина увидела, что мать плачет — впервые за все эти дни.
— Мам…
— Мне скоро исполнится семьдесят, Марина. У меня просто нет времени на долгие проводы прошлого. Если я хочу ещё хоть немного пожить нормально, а не доживать в постоянной тоске, мне нужно всё менять. Кардинально.
Марина присела рядом с матерью и крепко обняла её.
— А что, если существует другой путь?
— Какой?
— Не убегать сломя голову от воспоминаний, а научиться жить с ними по-новому. Не как с источником боли, а как с источником тепла.
Людмила Семёновна недоверчиво покачала головой:
— Легко сказать…
— Мам, помнишь, как папа всегда повторял, что жизнь надо прожить так, чтобы потом не было стыдно? Ты думаешь, ему понравится, что ты всё стираешь, будто его никогда и не было?
Мать замолчала, глубоко задумавшись.
— Может быть, ты и права, — тихо произнесла она наконец. — Но я просто не знаю, как мне жить дальше. Мы же всё делали вместе. А теперь я даже чай не могу спокойно попить — всё время кажется, что он сейчас войдёт и скажет: «Люда, а мне?»
— А ты и наливай ему чай, — предложила Марина. — В память. И рассказывай ему, как прошёл твой день. Пусть он останется с тобой, но уже не как источник невыносимой боли, а как источник согревающего тепла.
— Ты думаешь, у меня получится?
— Я думаю, стоит хотя бы попытаться. А дом и дачу продавать не торопись. Дай себе настоящее время. Не две недели, а гораздо больше.
Людмила Семёновна вытерла слёзы и посмотрела на дочь.
— Хорошо. Попробую.
Мебель в тот день всё-таки осталась во дворе — мать не решилась отменить приезд грузчиков. Но риэлторам она позвонила и уверенно сказала, что передумала.
А вечером они вдвоём занесли диван обратно в дом и поставили чайник на две чашки.
— Папа, — негромко сказала Марина, глядя на пустой стул, — мы с мамой очень по тебе скучаем. Но мы учимся жить дальше. И ты нам помогай, хорошо?
Людмила Семёновна молча налила чай в обе чашки и придвинула одну к пустому месту.
— Прости меня, Иван, — прошептала она. — Я хотела, как лучше…
А спустя месяц Марина была приятно удивлена, увидев, как преобразилась мать. Она снова ездила на свой загородный участок, ухаживала за папиными любимыми розами. Снова готовила его фирменный борщ и рассказывала фотографии на столе, какие новости произошли в посёлке.
— Знаешь, — сказала она дочери, — оказывается, можно жить с этой болью, но не разрушать радость. Твой отец был прекрасным человеком, и память о нём должна быть светлой.
А ещё через полгода к ней вернулась кошка Мурка. И снова в доме появился кот-мурлыка, который каждый вечер устраивался на папином кресле — том самом, которое Людмила Семёновна чуть было не выбросила.
Жизнь продолжалась. Другая жизнь, но она продолжалась. И в этой новой жизни было место не только настоящему, но и прошлому — доброму, светлому, согревающему душу.
