На кухне стоял аромат поджаренного лука и той самой ссоры, которая ещё не началась, но уже поджидала на пороге, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.
Вера сидела за столом. Салат перед ней — словно вещественное доказательство: старалась, готовила, надеялась. Но не сложилось. Ни с салатом, ни с этим вечером.
Игорь ввалился на кухню с телефоном у уха и выдохнул:
— Да-да, мам… Сейчас, подожди, я у Веры спрошу.
Телефон он убрал от уха так резко, будто держал не просто трубку, а раскалённый утюг. И смотрит на жену — взглядом банкомата, в котором кончились купюры, но зелёный индикатор всё равно настойчиво мигает: «НАЖМИТЕ!»
— Вер, маме опять срочно что-то нужно. Ну, на лекарства.
Вера даже не шелохнулась:
— На какие именно? В прошлый раз “на лекарства” ушло восемь тысяч. А в итоге — фен и носки с подогревом.
Игорь издал свой фирменный взрослый вздох: глубоко вдохнуть, шумно выдохнуть и ничего в итоге так и не решить.
— Да ты не понимаешь… У неё давление, Лена говорит, лицо совсем бледное было.
— Елена живёт в её квартире. Что, сама не может анальгин купить? Или у вас теперь состояние здоровья по оттенку кожи определяют?
Игорь дёрнул губами в неловкой улыбке:
— Ну не начинай… Просто помоги, и всё.
Вера спокойно отложила вилку, без малейшей истерики:
— А вот и нет, Игорёк. Я твой “спонсорский фонд” закрываю. Хочешь знать, сколько я влила в твою семейку за последние полгода? Сто двадцать три тысячи. Я всё посчитала. И да, это МОИ деньги. Мои родители дачу в Житомирщине не продавали, чтобы Елена новый смартфон себе покупала “на случай звонка из поликлиники”.
Игорь притих. Видимо, вспоминал, что вообще это за слово такое — поликлиника.
— Но это же семья! — почти выкрикнул он. — Ты не можешь просто так отказаться!
— Могу, — ответила Вера. — Потому что квартира моя. И деньги мои. И я три года играла в “доброго спонсора”. С меня хватит. Объявляю мораторий на щедрость.
Игорь отступил к окну. Глядел на улицу — там ничего интересного, но так было проще, чем смотреть в глаза жене.
— То есть ты считаешь, что моя семья — паразиты?
— Нет, — Вера поднялась. — Паразиты хотя бы не звонят каждый вторник.
Она ушла в спальню. Даже холодильник примолк, будто обиделся на тишину.
Через час Игорь собрался. Не стал хлопать дверью, не делал пафосного лица. Просто сказал: — Я не могу так. Ты делаешь из меня врага, а я застрял между двух огней.
И он ушёл.
Вера смотрела ему вслед. Он был как человек, который поставил жирную точку, но так и не выпустил карандаш из руки.
А на следующий день появилась свекровь. Лично. В белом пальто — том самом, что купила в “кризисный декабрь”, когда просила у Веры десять тысяч “на зиму”.
— Верочка, — запела Тамара Павловна, устраиваясь в кресле, как у себя дома, — я тебя как дочь всегда любила…
— Особенно, когда я вам деньги переводила, да?
— Ну зачем ты так? — вздохнула свекровь. — Ты же взрослая женщина. У тебя зарплата хорошая, квартира своя. Ну что тебе стоит помочь в трудную минуту?
Вера усмехнулась:
— У вас “трудная минута” длится уже три года. Это уже не минута, это целый абонемент. И я не собираюсь его оплачивать.
— Всё ясно, — встряла Елена, появившаяся из ниоткуда. — Зажралась ты, Вера. Мы тут еле-еле сводим концы с концами…
— Еле-еле сводят концы с концами — это ехать в метро с температурой тридцать девять. А не покупать пуховик за пятнадцать тысяч “для племянника”, которого никто никогда не видел.
— Ты не женщина, а счётная палата! — скривилась Елена.
— А ты — бухгалтерия по принципу “дай-и-не-спрашивай”, — отрезала Вера. — Всё, высказались? Сегодня у меня день без гостей, тем более незваных.
Тамара Павловна поднялась, надевая перчатки:
— Мы уйдём. Но знай: ты разрушила семью. Игорёк теперь у нас. Ему без твоего давления будет гораздо лучше.
— Отлично. Передайте ему, что у меня тоже давление поднялось. От вашей наглости.
Вечером Игорь позвонил. Голос был тихий, будто он говорил из ванной.
— Вер… Я пока у мамы поживу. Ну, пока всё не уляжется. Это же временно, ты понимаешь?
— Нет, Игорёк. Это навсегда. Я устала быть донором для вашего клана. Я хотела быть женой, а не банком.
— Ну ты уж слишком… Мы же семья…
— Уже нет.
И она отключила звонок. Потом заблокировала всех — его, Елену, Тамару Павловну. Даже того самого “семейного друга”, что вдруг вспомнил про долг за позапрошлый Новый год.
Вера стояла у окна с кружкой горячего чая.
И впервые за долгое время он был не из чужих слёз, а настоящий — крепкий, с бергамотом.
Она не плакала. Потому что наконец поняла: чтобы остаться собой — иногда нужно уйти от всех.
Прошло две недели.
Квартира стала другой. Гораздо тише. Она даже слышала, как котёл в подвале гудит, а голуби по утрам скребутся под подоконником. И это было истинное счастье. Потому что раньше тишину разрывали чужие реплики: «Вера, а можно ещё восемь тысяч?», «Вера, ты что, маму Игорька не любишь?» и коронная фраза: «Ты эгоистка, Вера, ты нас всех уничтожишь своим равнодушием!»
Теперь в квартире был только её голос. Иногда — смех. Особенно, когда вспоминала, как Елена пыталась доказать: их бесконечные поборы — это “поддержание семейного равновесия”. В их понимании “равновесие” — это когда у Веры ипотека оплачена вовремя, а у них — сгорела плойка и жизнь, по их мнению, кончилась.
Вера сидела с адвокатом. На столе — бумаги о разводе.
— Всё по закону. Квартира ваша. Покупалась до брака, оформлена на вас. Совместного имущества нет. Но… — адвокат замялся.
— Что “но”? — приподняла бровь Вера.
— Игорь написал встречное требование. Хочет разделить общее имущество. Кухонный гарнитур, стиральную машину и… пса.
— Пса?
— Пса, — кивнул адвокат. — Хотя, насколько я понимаю, пёс живёт у вашей мамы в одном из районов Житомирщины и видел Игоря всего пару раз.
— Пусть забирает. Вместе со стиралкой. Будет лапы псу стирать.
Адвокат улыбнулся. Ему очень нравилась её твёрдость. Обычно на таких встречах люди плачут. Вера не плакала. Она три года прожила в семье Игоря — да и тараканы в неремонтированных квартирах держатся дольше.
А потом Игорь пришёл. В воскресенье. Без звонка. В той самой куртке, в которой когда-то на первом свидании её покорил. Видимо, он думал, что эта куртка до сих пор творит чудеса.
— Я просто поговорить… — начал он, стоя в прихожей.
— У тебя три минуты. Две уже ушли, пока ты снимал ботинки.
Он сел на кухне. Воздух там был уже другим — без чувства вины и без страха.
— Может, ты поторопилась? — робко сказал он. — Мама стареет, ей трудно. Ты её выгнала. И меня заодно. Это не по-человечески.
— А по-человечески — это когда ты живёшь в моей квартире, не платишь ни за что и каждую неделю приносишь список покупок от мамы? Ты хоть раз был на моей стороне?
— Я просто не хотел конфликта. Я же не кричал, не бил…
— Вот именно. Ты думаешь, что быть “неплохим” — это и есть быть хорошим. А ты был безвольным. И это хуже.
Он опустил глаза.
— Я скучаю, Вера.
— А я — нет.
— Но ты ведь тоже допускала ошибки…
— Да, допускала. Моя ошибка — это ты. Я от тебя лечусь. Ты был как зависимость. И я завязала.
Он встал. И выдал последнее:
— Ты ещё пожалеешь. Женщине тяжело быть одной. А твои принципы не заменят мужчину рядом.
Вера спокойно ответила:
— Верно. Но подушка не предаёт. И не просит восемь тысяч “на продукты, потому что мама с Еленой три дня не ели”.
Он ушёл.
Через неделю пришло письмо: Игорь требовал половину стоимости кухонного гарнитура.
— Представляете, — сказала Вера адвокату, — он купил только один венчик и коробку чая. И теперь требует половину. Это я должна ему заплатить за право пить чай?
На суд Игорь пришёл с мамой. Тамара Павловна была в трауре. По деньгам.
— Судья, эта женщина не даёт сыну ничего! Даже телевизор забрала! У нас долги, ипотека, лекарства! — причитала она.
— У кого ипотека? — уточнил судья.
— У соседки… мы ей сочувствуем, — пробормотал Игорь.
Вера слушала спокойно. И произнесла свою речь:
— Эти люди не просят. Они требуют. Это не помощь, это самая настоящая эксплуатация. Я была удобной. Теперь — нет.
Судья кивнул. Всё остаётся за ней. Даже стиралка. Пса в деле вообще не стали рассматривать: “животное проживает у матери истицы”.
Она вышла из здания суда лёгкая.
Свобода — это не когда никого рядом нет. Это когда рядом нет тех, кто делает тебе хуже.
На следующий день Вера сделала себе маленькую татуировку на лодыжке: “не возвращаться”.
И она не вернулась.
