— Твой-то где опять бродит? Уже третий день к обеду не является, — хмыкнула соседка Клавдия, опираясь на забор.
— Дела у него, — ответила я, не поднимая глаз от теста, которое месила с остервенением.
Мои руки были в муке по локоть. Тесто податливо мялось под пальцами, превращаясь в гладкий, дышащий ком.
Множество буханок в день — норма для маленькой деревенской пекарни. Сегодня решила поделать хлеб дома. От волос, стянутых в тугой пучок, к вечеру ныла голова, но привычная боль давно стала частью меня, как и запах свежего хлеба, въевшийся в кожу.
В открытое окно врывался майский ветер, принося запах травы и гудки трактора с дальнего поля. Где-то там, среди механизмов и мужского смеха, должен быть и мой Миша. Должен быть.
— Мам, я в школу, — Савелий, подхватив рюкзак, чмокнул меня в щеку и испарился за дверью, только половицы скрипнули.
Сердце ёкнуло — вылитый отец. Те же вихры, тот же прищур, та же ямочка на правой щеке, когда улыбается.
Сын был единственной причиной, почему я ещё держалась за эти стены, за этот дом, пропитанный липким напряжением последних месяцев.
Дверь распахнулась без стука. Анна Ивановна — не просто свекровь, а стихийное бедствие — вошла, цокая каблуками по деревянному полу.
Её взгляд, цепкий и колючий, скользнул по кухне, задержался на недомытой чашке в мойке, потом переместился на меня.
— Варвара, — она всегда называла меня полным именем, растягивая «р» с особым наслаждением, — ты хоть бы в зеркало глянула. Вечно как чучело огородное.
Я промолчала. Семь лет назад, когда Миша привёз меня из соседнего города, Анна Ивановна уже на пороге определила, что я — «не та».
Не деревенская, руки тонкие, говор городской. С тех пор её мнение не изменилось ни на йоту.
— Всё мечешь и мечешь своё тесто, — она опустилась на лавку, не снимая платка, — а толку? Мишка твой всё равно остывший ужин находит.
Я стиснула зубы. Мишка стал «моим» только когда речь шла о недостатках или проблемах. В остальное время он был «её сыночком», «её Михаилом».
— У него работы много, — я отвернулась к раковине, смывая муку с рук. — С техникой сейчас аврал, сев начался.
— Ага, работы, — Анна Ивановна потянулась к банке с печеньем, взяла одно и надкусила с громким хрустом. — Особенно ночной.
Что-то в её голосе заставило меня замереть. Тонкая, едва уловимая нотка злорадства. Я медленно закрыла воду и повернулась:
— О чём вы?
Свекровь сидела, расправив плечи, прямая как палка. На сморщенном лице играла улыбка — не добрая, а точно у кошки, дорвавшейся до сметаны.
— Мужинёк твой у доярки вчера ночевал! — резко заявила она, глядя мне прямо в глаза. — Вон, у Нюрки. Видела его в штанах её отца на утро. Топтался у калитки, как побитый пёс.
Скалка выскользнула из моих пальцев, грохнулась об пол. Во рту мгновенно пересохло.
— Врёте, — прошептала я, но голос предательски дрогнул.
Анна Ивановна пожала плечами:
— Зачем мне врать? Вся деревня уже судачит. Только ты, дурёха, не видишь ничего.
Я застыла, уставившись на муку, рассыпавшуюся по полу белым облаком. В голове пульсировала только одна мысль: «Нюрка». Нюрка с её смехом, от которого мужики шеи сворачивали.
С её «случайными» прикосновениями к чужим мужьям на деревенских праздниках. Нюрка, которую Анна Ивановна чуть ли не в дом приводила, нахваливая: «Вот женщина! Не то что некоторые — коровы не подоит, а туда же — хозяйка!»
— Я не верю, — сказала я громче, но внутри уже поселилось сомнение, холодное и темное.
Последние недели всплыли в памяти резко, со всеми деталями: Миша, возвращающийся под утро, пахнущий не табаком и соляркой, а чем-то сладким и чужим.
Его отстранённость, редкие звонки в обед, новая привычка причёсываться перед зеркалом. И взгляд — виноватый, бегающий, когда наши глаза встречались над головой сына.
Свекровь наблюдала за мной, не скрывая удовольствия.
— Не веришь — спроси у него сама, когда соизволит домой явиться, — она поднялась, отряхивая крошки с юбки. — Хотя чего тут спрашивать. Ясно всё как день.
Нюрка — вот настоящая женщина для мужика. А ты со своим хлебом… — она презрительно махнула рукой и двинулась к двери.
Я стояла, не шевелясь, пока дверь не хлопнула. Потом медленно опустилась на колени и начала собирать рассыпанную муку дрожащими руками.
Весь день я двигалась как заведённая. Месила тесто, растапливала печь, разговаривала с покупателями. Улыбалась. Словно ничего не произошло.
Словно не чувствовала, как внутри всё сжималось от мысли, что сегодня вечером я должна посмотреть мужу в глаза и спросить.
Савелий вернулся из школы румяный, с разбитой коленкой и историей про футбольный матч, в котором забил решающий гол.
Я слушала, кивала, гладила его вихрастую голову. Он не должен ничего заподозрить. Дети чувствуют фальшь острее любого взрослого.
— Где папа? — спросил он за ужином, болтая ногами под столом.
— У него дела, — мой голос звучал ровно, даже для меня самой. — Доделает и придёт.
Уложив сына, я села у окна. Деревня засыпала. В соседних домах гасли огни, только у Зойки на краю улицы ещё горел свет — наверное, опять сериал смотрела до полуночи.
Я представила, как за другим окном, в доме на отшибе, где живёт Нюрка с отцом-пьяницей, тоже горит свет. И там, возможно, мой муж. Возможно, смеётся, говорит глупости, касается чужих волос.
Скрип калитки раздался около одиннадцати. Я не двинулась с места. Пусть думает, что я сплю. Пусть придумывает оправдания или врёт, как делал последние недели.
Дверь открылась, и Миша вошёл, стараясь ступать тихо. От него пахло дымом, мужским потом и сладкими духами. Теми самыми, которые я замечала уже не раз, но отгоняла мысли, будто назойливых мух.
— Варя? — он замер, увидев меня у окна. — Ты чего не спишь?
— Где ночевал вчера? — мой голос прозвучал чужим, каким-то деревянным.
Миша замялся, потёр шею — жест, который появлялся всегда, когда он нервничал или врал.
— У Витьки. Мы мотор перебирали, поздно стало, — он отвернулся, начал разуваться, возясь с сапогами дольше необходимого.
— Врёшь, — сказала я тихо.
Он выпрямился, всё ещё стоя ко мне спиной. Плечи напряжены, шея покраснела.
— С чего вдруг?
— У Нюрки ты был, — я встала, подошла ближе. — Мать твоя видела тебя утром. В штанах её отца.
Миша резко развернулся. На его лице отразилась целая гамма эмоций: удивление, гнев, стыд и, наконец, обречённость. Он не стал отрицать. Просто опустил взгляд.
В этот момент что-то надломилось во мне. Я ждала криков, оправданий, даже отрицания — к этому я была готова. Но не к этому молчаливому признанию.
— Сколько? — спросила я, сжимая кулаки так, что больно стало.
— Варь, — он сделал шаг ко мне, — давай не сейчас. Сава спит.
— Сколько времени это продолжается? — я не сдвинулась с места.
Он провёл рукой по волосам:
— Два месяца. Может, чуть больше.
Два месяца. Шестьдесят дней, когда он смотрел мне в глаза и говорил о делах, о друзьях, о работе. Все те ночи, когда его не было рядом, а я придумывала оправдания — ему и себе.
— Мать знала? — спросила я, хотя ответ был очевиден.
— Она… — Миша замялся. — Она считает, что Нюра больше подходит для деревенской жизни. Что ты слишком…
— Городская? — подсказала я с горечью. — Слишком тонкокожая? Не умею доить коров и выпалывать грядки одним взглядом?
— Не начинай, — он поморщился. — Ты не понимаешь… Ты всё по-своему, тебе всё надо по расписанию, по-пекарному… А с Нюрой — легко…
Я рассмеялась. Смех вышел резким, как удар хлыста:
— Легко?! У тебя сын. Дом. Всё это — легко забыть?!
— Не ори, — Миша шагнул ко мне, схватил за плечи. — Ты мне не указывай! Я как мужик решаю, где мне быть!
— Пусти, — я вырвалась из его хватки. — Не смей меня трогать. Не смей возвращаться домой с её запахом и говорить мне о своих мужских решениях!
Мы стояли друг напротив друга, тяжело дыша. Я видела в его глазах отражение своей боли — и это было самым страшным. Он понимал, что сделал, но продолжал делать.
— Мама? — сонный голосок Савелия заставил нас обоих вздрогнуть.
Сын стоял в дверях, растрёпанный. В его глазах стоял испуг.
— Почему вы кричите?
— Ничего, малыш, — я быстро подошла к нему, обняла. — Папа просто устал. А нам пора спать.
— Варь, — Миша сделал шаг к нам, но я покачала головой.
— Не сейчас.
Я увела сына, уложила, дождалась, пока он уснёт. Всё это время внутри бушевал ураган, но внешне я была спокойна. Только когда закрыла дверь детской, слёзы хлынули сами собой.
Тихо, чтобы не разбудить Савелия, я собрала самое необходимое в старую спортивную сумку. Миша сидел на кухне, опустив голову на руки.
— Мы уходим к Тане, — сказала я, имея в виду соседку, мою единственную подругу в деревне. Потом придумаю что-нибудь ещё.
— Варь, не уходи, — он поднял на меня воспалённые глаза. — Давай поговорим. Я всё объясню.
— Два месяца объяснений, Миш, — я покачала головой. — Мне хватит.
Неделя у Тани пролетела как в тумане. Я вставала затемно, шла в пекарню, возвращалась, забирала Саву из школы. Улыбалась на вопросы соседей. Держалась.
Анна Ивановна прибегала дважды. Первый раз — кричать, что я «совсем с ума сошла, позорю хорошую семью». Второй — выспрашивать с деланным участием, не передумала ли я. Таня выставила её за дверь, не дав договорить.
— Ишь чего удумала! — доносился её крик со двора. — Сама же на блюдечке подала — вот и уходи теперь. Михаил мой найдёт себе нормальную!
Сын притих, стал задумчивым. Однажды вечером, когда я штопала его вечно рвущиеся штаны, он спросил без предисловий:
— Мы к папе не вернёмся?
Я замерла с иголкой в руке:
— Почему ты так думаешь?
— Вы поругались, — он смотрел в стол. — И бабушка Аня в школу приходила. Сказала, что ты папу бросила.
У меня перехватило дыхание от гнева и боли. Используют ребёнка! Я отложила шитьё, взяла сына за руки:
— Сава, послушай меня. Никто никого не бросил. Мы просто… решаем сложные взрослые вопросы. И это между мной и папой.
— Из-за тёти Нюры? — неожиданно спросил он. — Колька сказал, его отец видел, как папа из её дома выходил. Рано-рано.
Я закрыла глаза на мгновение. Деревня. Здесь секретов не бывает. Даже для детей.
— Отчасти да, — сказала я тихо. — Папа совершил ошибку. И сейчас нам всем нужно время.
В эту ночь я не спала. Лежала, глядя в потолок, и думала о том, как странно устроена жизнь. Ты строишь её по крупицам — дом, семья, работа, привычки. А потом одна фраза, одно признание — и всё рушится.
Миша пришёл на десятый день. Не в дом, а в пекарню, под конец смены. Стоял у дверей, переминаясь с ноги на ногу, пока последние покупатели разбирали вечерние буханки.
— Здравствуй, — сказал он, когда мы остались одни.
Я молча вытирала столы. От муки всё равно не избавиться — она забивается в каждую щель, в каждую морщинку на руках.
— Я дурак, Варя, — он сделал шаг вперёд. — Я… не знаю, как так вышло. С Нюркой — всё кончено. Мать больше не будет. Я сказал ей, что если она ещё раз заговорит с Савой за моей спиной…
— Не надо, — я подняла руку, останавливая его. — Я не хочу слушать про Нюрку. И про твою мать. Это ваши проблемы.
— Варя, — он вдруг опустился на колени прямо там, посреди пекарни, — я прошу прощения. Я слабый. Я трус. Я всё порушил. Но я прошу — дай мне ещё один шанс. Ради Савы. Ради нас с тобой.
Я смотрела на его склонённую голову, на плечи, поникшие под тяжестью вины. И чувствовала… ничего. Ни гнева, ни боли, ни любви. Только усталость.
— Слова — ветер, Миш, — сказала я. — Посмотрим. Я верю не тебе, а тому, что ты покажешь.
Он поднял голову, в глазах блеснула надежда:
— Что угодно, Варь. Что нужно сделать?
— Не знаю, — честно ответила я. — Но точно не ползать на коленях и не обещать золотые горы. Восстанови то, что сломал. Если сможешь.
Прошло две недели. Миша не звонил и не приходил. Я уже думала, что всё — сдался, вернулся к Нюрке.
Но однажды утром, выйдя из дома Тани, увидела во дворе сложенные аккуратно дрова. Свежие, только напиленные.
А через день обнаружила починенный забор — тот самый, который качался от ветра последние три года. Миша не показывался. Просто делал.
Савелий стал приходить домой с горящими глазами:
— Пап сегодня качели во дворе школы починил! Для всех детей! И пообещал на рыбалку нас свозить в субботу.
Я не возражала. Сын нуждался в отце. А отец, кажется, наконец понял, что значит быть им.
Однажды вечером я столкнулась с Нюркой в магазине. Она демонстративно отвернулась, пряча глаза. Но я заметила синяк под слоем пудры на её скуле. И обручальное кольцо на пальце.
— Тракторист Генка на ней женится, — шепнула продавщица, пока я расплачивалась. — Вот смех-то! Его из тюрьмы только выпустили, а он сразу — жениться. Видать, Анна Ивановна просчиталась со своей интригой.
Я пожала плечами. Мне было всё равно.
Прошёл месяц. Я смотрела на Мишу — серьёзного, повзрослевшего, работающего до седьмого пота. Он не просил, не умолял. Просто каждый день доказывал делами, что меняется.
Анну Ивановну я видела в церкви. Одинокую, поджавшую губы. Соседки шептались за её спиной: «Сама и осталась у разбитого корыта, теперь с ней сын не общается и внук».
— Варя, — окликнул меня Миша, когда я забирала Саву после рыбалки, — можно вопрос?
Я кивнула.
— Мы договорились с ребятами баню затопить сегодня, — он опустил глаза. — Сава тоже хочет. Ты… ты не против, если он со мной поедет? Я привезу его к ночи.
В его взгляде была такая неуверенность, такой страх отказа, что я вдруг поняла — этот человек больше не считает любовь и семью чем-то гарантированным.
Он готов добиваться права быть рядом с нами каждый божий день.
— Хорошо, — сказала я. — Привези к девяти, не позже.
— Спасибо, — выдохнул он.
Сава запрыгал от радости, а я вдруг услышала себя со стороны:
— И… может, заедешь потом на чай? Просто поговорить.
Миша замер, а потом улыбнулся — впервые за долгое время без тени вины:
— Обязательно.
Я смотрела им вслед. Солнце садилось за горизонт, окрашивая край неба в алый. Над крышами плыл белый дым — хозяйки топили печи к ужину.
Я не простила. Не забыла. Не стала прежней — той мягкой, всепрощающей Варей, которая годами терпела свекровь и закрывала глаза на обиды.
Но я дала шанс. Нам всем — шанс на что-то новое. А дальше — посмотрим. Через пару дней мы вернулись к себе домой, дали ему еще один шанс, последний.
