— Чуть-чуть пересолено. Валентина никогда не добавляла специи, пока не попробует блюдо минимум трижды.
Геннадий Павлович произнёс это, не поднимая головы от тарелки с самым обычным картофельным пюре. Он не повышал голоса, не смотрел на Марину. Он просто констатировал неоспоримый факт, будто комментировал температуру за окном. Но для Марины эти слова были больнее, чем публичная пощёчина. Они упали в тишину кухни, как ядовитые капли, и она почувствовала, как внутри всё сжалось в тугой, ледяной узел. Она молча кивнула и продолжила мыть посуду, ощущая на своей спине его тяжёлый, недвусмысленный, осуждающий взгляд.
Этот негласный бой длился уже целый год. С тех самых пор, как после безвременной кончины Валентины Сергеевны убитый горем Геннадий Павлович переехал жить к ним. Игорь настоял на этом. Он сказал, что нельзя оставлять отца одного в большой, пустующей квартире, где каждый угол, каждый предмет напоминает о его покойной маме. Марина тогда согласилась. Ей было искренне жаль старика, она видела его растерянность и глубокое одиночество. Она решила, что окружит его заботой, создаст максимальный уют, поможет пережить эту страшную потерю. Как же она была наивна.
Она очень быстро осознала, что в этом жилище ей досталась роль не полноправной хозяйки, а некой самозванки, дерзнувшей занять чужое, священное место. Каждое её действие рассматривалось под микроскопом и немедленно сравнивалось с недостижимым, мифологизированным идеалом — с тем, как это безупречно делала «его Валечка». Она варила борщ? У Валечки он был наваристее, гуще. Гладила рубашки Игорю? Валечка выглаживала воротнички так, что они стояли колом. Она покупала новый чайный сервиз? У Валечки был тончайший костяной фарфор, а не эта «грубая заводская штамповка».
Геннадий Павлович никогда не срывался на крик. Его оружием было глубоко запрятанное, тихое презрение. Он мог часами сидеть в своём старом, громоздком кресле, том самом, которое они перевезли из его квартиры, и молча наблюдать, как Марина наводит порядок. Он не помогал, но и не мешал. Он просто присутствовал, как живой, дышащий укор, как неизменное напоминание о её несовершенстве. Иногда он подходил к серванту, доставал какую-нибудь статуэтку или вазочку, долго и трепетно протирал её носовым платком, который, как знала Марина, тоже когда-то покупала Валентина, и ставил на место с тихим, горестным вздохом. Этот вздох был громче любой ругани.
Игорь находился, словно, между двух огней. Он искренне любил Марину, но испытывал глубокое, сыновнее почтение к отцу. Вечером, когда свёкор уходил к себе, он обнимал жену и шептал:
— Мариш, ну ты же понимаешь, ему невероятно тяжело. Он до сих пор не может прийти в себя. Просто постарайся не обращать внимания.
И Марина изо всех сил не обращала. Она стискивала зубы и продолжала свою бессмысленную битву за право быть хозяйкой в собственном доме. Она мыла, чистила, готовила, доводя всё до стерильного блеска, до кулинарного совершенства. Она пыталась не заменить Валентину, а превзойти её. Победить призрака на его же территории.
Сегодня была скорбная дата. Ровно год, как Валентины Сергеевны не стало. Геннадий Павлович с самого утра был мрачнее грозовой тучи. Он не завтракал, только пил чёрный кофе, глядя в одну точку. Весь день он просидел в своём кресле, не сказав ни слова. Марина понимала: сегодняшний ужин станет решающим, финальным сражением. Она должна была приготовить что-то особенное. Что-то, что не оставит ему ни единого шанса для критики.
Идея пришла, как озарение. Она вспомнила о старинной кулинарной книге, которую Игорь приволок вместе с отцовскими вещами. Толстый, потрёпанный том в коленкоровой обложке, который его мать вела всю свою жизнь. Марина нашла её на антресолях, смахнула пыль. Книга пахла ванилью, временем и прошлым. Жёлтые страницы были испещрены выцветшими чернилами, на полях виднелись пометки, а кое-где — жирные пятна. Это был не просто сборник рецептов. Это было Евангелие от Валентины.
Она листала страницы, пропуская простые салаты и супы. Ей нужно было что-то коронное, нечто сложное и неоспоримое. И она нашла. «Утка, запечённая с яблоками и черносливом». Рецепт занимал целую страницу, расписанный до мельчайших подробностей каллиграфическим почерком Валентины. Под ним, выведенное жирной чертой: «Самое любимое блюдо Геннадия». Это был знак. Она сделает всё в точности по этому рецепту. Она использует его же оружие против него самого. Сегодня она не просто приготовит ужин. Сегодня она даст бой призраку.
К семи часам вечера квартира была наполнена густым, умопомрачительным, почти осязаемым ароматом запечённой утки, сладких яблок и пряных специй. Запах был настолько плотным и праздничным, что, казалось, он мог бы вытеснить из дома всю скорбь и застарелое недовольство. Марина накрыла на стол. Белоснежная скатерть, которую она доставала только по большим праздникам, начищенные до зеркального блеска столовые приборы, тонкие бокалы. В центре стола, в любимой хрустальной вазе Валентины Сергеевны, стоял скромный букет хризантем. Марина сделала всё, чтобы этот ужин стал символом перемирия. Или её безоговорочной капитуляции, она и сама уже не знала.
Игорь вернулся с работы и сразу почувствовал густое, повисшее в воздухе напряжение. Он заглянул на кухню, обнял Марину, вдохнул аромат и ободряюще улыбнулся.
— Пахнет просто невероятно. Ты сегодня превзошла саму себя. Может, сегодня всё пройдёт гладко?
Марина ничего не ответила, лишь пожала плечами. Надежда в ней боролась с привычным, въевшимся ожиданием провала. Ровно в половину восьмого из своей комнаты вышел Геннадий Павлович. Он был одет в тёмный костюм, который обычно надевал только на похороны или поминки. Лицо его было серым и непроницаемым, как гранитная плита. Он молча сел на своё место во главе стола и сложил руки на коленях, глядя перед собой.
— Пап, ты только посмотри, какую красоту Марина приготовила! — бодро начал Игорь, пытаясь разрядить обстановку.
Марина с замершим сердцем внесла главное блюдо. Утка, лежавшая на широком блюде в окружении печёных яблок и глянцевого чернослива, была идеальна. Её кожа была золотисто-коричневой, хрустящей и блестящей от стёкшего жира. Казалось, она сошла со страницы глянцевого кулинарного журнала. Марина поставила блюдо в самый центр стола. На мгновение воцарилось молчание. Даже Игорь замер, поражённый этим произведением искусства.
Геннадий Павлович медленно перевёл взгляд на утку. Он оглядел её так, будто это был поддельный экспонат в музее. Затем он взял нож и вилку. Марина не дышала. Она следила за каждым его движением. Он отрезал небольшой, аккуратный кусочек, подцепил его вилкой и отправил в рот. Он жевал медленно, методично, с прикрытыми глазами, словно великий дегустатор, оценивающий редчайшее вино. Марина вцепилась пальцами в край стула. Игорь нервно ёрзал, его фальшивая бодрость испарилась.
Наконец, Геннадий Павлович проглотил. Он открыл глаза, положил вилку и нож на тарелку с тихим, но отчётливым стуком, который прозвучал в тишине, словно выстрел. Он взял салфетку, промокнул губы, и его лицо исказила гримаса такого глубокого, нескрываемого отвращения, будто он только что прожевал ком земли. Он отодвинул от себя тарелку. И затем он заговорил. Его голос был тихим, но полным такого яда и презрения, что Марине показалось, будто воздух в комнате стал густым и липким.
— Моя Валечка никогда бы не подала эту бурду на стол! Ты не хозяйка, а одно недоразумение! И как мой сын только женился на тебе? Ничтожество!
Слово «ничтожество» ударило по Марине сильнее, чем все предыдущие оскорбления за год. Оно не просто унижало, оно вычеркивало её из человеческого рода.
— Пап, ну перестань, это уже слишком! — вскинулся Игорь, но его голос прозвучал слабо, скорее как просьба прекратить неудобную сцену, а не как защита жены. — Марина так старалась…
Но Марина уже не слушала его. В её голове наступила звенящая, абсолютная пустота. Все надежды, все старания, все унижения последнего года слились в одну болезненную точку и сгорели, оставив после себя только холодный, выжженный пепел. Она смотрела на мужа, который пытался уговорить отца, и видела не своего защитника, а слабого, испуганного мальчика, который боится прогневать папу. Она поняла, что боролась не с призраком покойной жены. Она боролась с ними обоими. И проиграла не сегодня. Она проиграла в тот самый день, когда позволила этому начаться.
Всё тепло покинуло её тело. Она не чувствовала больше ни обиды, ни боли. Только ледяное, кристально чистое спокойствие и понимание того, что нужно делать. Она медленно, без единого лишнего рывка, встала из-за стола. Её движения были плавными и точными, как у хирурга. Оба мужчины замолчали и уставились на неё, не понимая, что происходит. Она не заплакала. Она не закричала. Она просто стояла, глядя куда-то сквозь них, и в её глазах не было ничего, кроме холодной, твёрдой решимости.
