Всю жизнь Артём боялся собак и обходил двор стороной, пока однажды не спас крошечного щенка из ледяного водостока. Но этот маленький комочек стал не просто верным другом, а ключом к смелости и переменам, которые навсегда изменили жизнь мальчика.
1.Тени страха во дворе
Я помню тот вечер до боли чётко — даже запах могу вернуть в память, если закрою глаза. Пахло в подъезде простыми вещами: мокрыми куртками, развешанными вповалку, чуть влажным бетоном, а ещё терпкой, сочной листвой. Той самой, которую я зачем-то набил в портфель — будто в доказательство: вот, Артём, смотри, ты сражался с осенью и принёс трофей.
Октябрь в нашем городе всегда был на стыке: уютное тепло то исчезнет, то ещё раз мелькнёт — и вот уже первые, резкие дожди полосуют окна. Взрослые тут же ворчат, привычно морщатся: «Ну вот, опять без галош пришли!»
мальчик боялся собак
Меня зовут Артём. Я тот самый мальчик, который неизменно держится сзади — не самый смелый впереди, не заводила, а скорее наблюдатель в уличных играх. Если честно, мне всегда проще было идти в обход. И не потому, что я кому-то не нравился.
Просто у нашего подъезда жили две огромные собаки, без родословной, но с таким устрашающим гулом за забором, что по спине даже взрослым прокатывался холодок. А уж сколько раз я слышал соседские смешки — «Ты чего шарахаешься? Они же за решёткой!» — ну а мне от их лая и вовсе дух захватывало. Всё ведь пошло от одного случая: в четыре года через двор пронеслась бесхозная лайка. Она зарычала, больно цапнула меня по штанине, правда, но я был уверен — за ногу.
Скорее всего, именно тогда мой страх начал дышать мне в затылок. С виду я был обычным: простая стрижка, свитер поплотнее, ранец наперевес — где мама даже кота вышила на синей ткани.
Появлялся во дворе только если надо — чтобы быстренько сбегать, да обратно. Главное — обходить стороной те места, откуда могли выскочить дворовые собаки. По возможности — мимо сарая, мостками, где дышит мята и плесень. Лишь бы не к той калитке, где железо скрипит под бешеным лаем.
Смешно, да? Сейчас бы я сказал: никакой забор не хитрее судьбы. Гораздо хитрее — она сама.
2.Писк под дождём и первая храбрость
День, который всё мне перевернул с ног на голову, начался как ни странно — совершенно обычно. Даже скучно, если задуматься. За окном было тихо, уныло — ни ветра, ни солнца, просто серое небо и отчётливый след вчерашнего дождя на лужах. Только почему-то язык словно вяжет — терпкий, почти металлический привкус. Наверняка, от нервов. Хотя, может, и остатки того самого чувства — трусости, в которой себе не признаёшься, но которая сидит где-то внутри, иногда покусывает изнутри.
После уроков раздевалка буквально взорвалась: смех, крики, приглушённые выкрики — кто-то уже выскакивал босиком в коридор, с шумом захлопывал за собой шкафчик, дружески хлопая одноклассника по плечу. Шутки летали из угла в угол, в воздухе – гомон и суета. Всё смешалось: звонкие голоса, топот и разноцветные куртки, мелькающие между рядами скамеек. Казалось, вот-вот потолок лопнет — столько там было жизни и беззаботства.
Я же, по обыкновению, остался завершающим этой школьной волны — так спокойней. Лучше подождать, пока все уйдут, чем втиснуться между чьими-то разговорами, случайными тычками или, не приведи бог, оказаться в центре чужой, громкой компании. Вот так: привычка быть последним не бросается в глаза, но делает твой мир чуть-чуть тише. Ровнее. Без опасных, непредсказуемых встреч.
Двор был знаком до последнего сучка на деревьях, до кирпичей в серых стенах. Мимо тех собак я обычно шёл быстро, не разбирая дороги. Они, будто бы по расписанию, начинали лаять — звонко, заливисто, будто к ним в гости явился целый вороной табун. А я — делал вид, что всё равно. Хотя на сердце было щемяще.
А здесь — дождь хлестал особенно сильно. Вода стекала по водостокам. Вдруг я услышал ну, знаете такой, почти что писк, будто кто-то хлопает каплями по барабану. Приспособленным ухом уловил скулёж — прерывистый, тоненький, настойчивый. За окнами тухлый свет фонарей, и этот звук будто выбивается из всех привычных шумов жизни.
Я остановился. Сначала хотелось — вот честно! — просто быстрее шагнуть дальше, заглушить гадкий внутренний голос: «Не твоё дело. Всё равно кто-то разберётся». Но всё тело пронзило странное… не то чтобы ощущение вины, не совсем тревога — скорее, чувство, что я должен сейчас быть рядом с этим кем-то, кто так просит о помощи.
спас щенка
Писк нарастал: стало понятно — источник где-то около водостока у подъезда. Я подошёл так близко, что слышал своё собственное сердцебиение, разбавленное шорохом воды. И опять внутри холодок: возле трубы обычно ошиваются местные собаки. Дома никого нет — свет в нашем окне только через два часа.
Будто в замедленной съёмке — медленно, боясь даже вдохнуть лишний раз, я присел, облокотился на ладони и заглянул внутрь трубы.
И что вы думаете? Там, в ледяной гремящей жиже, барахтался щенок. Такой крошечный, что шерсть у него, и та сплелась в клочьях. Глаза — тёмные-чёрные, больше всего похожие на две налитые слезой сливы. Белое пятнышко на носу. Дрожит, бьётся боками о стенки — выбраться видно, не может.
Я застыл. Хотел закричать: «Помогите!» — на весь двор. Но там только дождь, опавшая листва и пустая скамейка, с которой уставилась на меня жёлто-рыжая кошка Дырка (мы называли её так из-за дырки в ухе — когда-то коты сцепились во дворе). Я стал оглядываться: ни взрослых тебе, ни мальчишек, кто, может, сильнее и смелее меня. Ближайшая скамейка — ровно через лужу. И только моя боязнь собак, сжавшая мысли в узел.
— Ну что, Артём, испугаешься опять? — почти громко спросил я себя. — Пройдёшь мимо?! Как трус?
И в этот миг сердце — видимо, впервые — дрогнуло так, что в теле будто воспоминания о счастье зашевелились. Может, потому что щенок был настолько беспомощен и мал, как я сам внутри, когда страшно. Всё равно ведь никому, кроме меня.
Я сделал вдох — наверняка, самый храбрый в своей жизни, — снял куртку, набросил рукавом на скользкую трубу и рукой, дрожа и морщась, стал вытаскивать мокрый, кряхтящий клубочек наружу. Щенок вцепился крошечными ногами, царапнул, завыл по тише, но, кажется, почувствовал — вот он, выход отсюда.
Показалось — время я спасал не пса, а себя. Потому что, когда, наконец, это жалкое существо, слипшееся от воды, перекатилось мне на колени, я неожиданно понял: страх немного стал меньше. Или — я стал чуть больше страха.
Щенок дрожал так сильно, что коленки мои тихо скрипели вместе с ним. Казалось, он будто спрашивал глазами: долго мне ещё так жить?
— Всё, малыш, — выдохнул я, натягивая куртку обратно и засовывая его под полы.
— Всё нормально, теперь я рядом.
Дальше всё случилось как во сне — быстро, мокро и немного наугад. Песик дрожал под курткой, а ботинки у меня захлюпали и тут же набрались воды. Пару раз щенок ёрзал, прижимаясь крепче; однажды даже лизнул сквозь ткань руку — от неожиданности я вздрогнул, но оттолкнуть его и в мыслях не возникло. Смешно: вот, казалось, ещё час назад я сам боялся даже взгляда собаки, а теперь держу этого живого, мокрого, ничьего комочка на руках, и вдруг — не страшно. Почему? Кто знает. Наверное, потому что он стал моим “настоящим страхом”, — маленьким, хныкающим и отчаянно нуждающимся во мне.
Домой пришлось идти спешно, крадучись по подъезду — чтобы не нарваться на неприятные вопросы. Мама, как по закону подлости, вернулась раньше. На кухне шипел чайник, из зала доносился запах утюга — обычное, спокойное, мамино “уютно”. Я вошёл тихонечко, едва дыша, прижав щенка к груди. Сердце стучало где-то в горле.
— Артёмка, это что у тебя там? Не дай Бог жабу, как прошлым летом, — раздалось из кухни. Подозрительно ласково.
В тот момент, когда всё стало ясно, я вдруг перестал прятаться — не имело смысла. Сделал шаг вперёд, расстегнул куртку. И вот он: маленький мокрый комок с торчащими ушами, дрожащий щенок выглянул наружу. Глаза — как две пуговицы, полные испуга и надежды вперемешку. Он весь трясся, мокрый с головы до лап, словно каждую секунду ждал: вот-вот его опять кто-то погонит прочь.
— Господи! — мама ахнула, чуть не уронив свой пакет. — Где ты его откопал?
— Он в трубе сидел почти утонул там, — слова сами вывалились, с комом в горле.
— Так зачем же ты его домой тащишь, Артём?!
— Ну а кто бы ещё его спас?
— я развёл руками. По правде, разве мог я поступить иначе?
Иногда даже самый заядлый трус совершает что-то не по своим правилам. Просто вдруг оказывается: прятаться больше не нужно. Особенно — если кто-то дрожит сильнее тебя.
Мама присела рядом на корточки, глянула сначала на меня, потом на комок лохматого страха у меня в куртке. Через пару минут к нам присоединилась бабушка — ну само собой, с ней любой спасённый ёж или голубь обретал крышу и возможность остаться хотя бы до утра. Если кто и знал, как поступать, когда на душе кого-то жалко — это она.
Папа пришёл уже чуть позже. Из прихожей раздался его привычный кашель — потом сразу недовольный возглас:
— Тёма, ну ты бы хоть ботинки снял! Устроил тут болото, прям как слон в луже.
Но, конечно, стоило ему увидеть щенка — взгляд изменился. Папа нахмуренный был максимально, словно собирался спорить с целым миром:
— Слушай, это тебе не игрушка, сын. Раз уж взял — отвечай теперь за него.
Мама промолчала, но в её глазах не было строгости, только что-то чуть более тёплое, чем обычно — взгляд, в котором будто бы зажглась крошечная лампочка уюта. Ты не всегда услышишь такие слова вслух. Но по глазам — сразу поймёшь: всё правильно.
Щенок – комок мокрой шерсти – примостился в стареньком, промокшем от забот тазике. Бабушка аккуратно протёрла его своей вязаной варежкой, так трепетно, будто это не собака, а крохотное сокровище. Мокрая шёрстка распушилась, малыш стал совсем крохотным, судя по всему — ещё меньше, чем казался на улице. Забавно выглядел этот герой: отважный спасённый щенок, в куче старых полотенец. Покушал гречку, которую я упросил оставить ему, обнюхал мои ладони — видимо, запоминал их навсегда. А потом свернулся на краю коврика — и спал, уткнувшись в тапок. Не знаю почему, но именно мой. Может, так и выбирают доверие? Тихо. Несуетно. Сразу.
В ту ночь мне совсем не спалось. Я всё лежал, прислушиваясь: как там он? Сопит ли за дверью? Не скребётся ли? Не вздумал ли сбежать, вдруг что. Наверное, раз двадцать вылезал из-под одеяла — тихонечко, на цыпочках. Раз двадцать вставал проверить — всё ли в порядке? Не выбегал ли нечаянно на холод? Боялся, признаться, что вдруг утром отец скажет “отнести обратно”.
Но мама вечером лишь качала головой, смотрела на меня как-то иначе, и вдруг, почти вполголоса, сказала:
— Видно, судьба так распорядилась. Если ребёнок до смерти напуган – а всё равно не бросил зверя, значит, он тебе по-настоящему нужен.
И мне стало чуть спокойнее. Даже в груди разлилось что-то тёплое: кажется, иногда страх превращается в совсем другое чувство.
Всю неделю я не чувствовал себя прежним. Сначала дома все шушукались и решали, что делать с новым жильцом. Отец молчал означающее, мама вытирала лапки, бабушка ворчала — но всё шоколадкой подкармливала щенка. А он. Он всё время был рядом: у двери, когда я собирался в школу; у тапок, когда мыл посуду; даже залез разок под диван — испугался пылесоса.
Я назвал его Хвостик — за манеру махать крошечным отростком, от радости и страха, одновременно. В этот “хвостик” ни у кого не было сомнений — вырастет “добрая душа, как тот же мальчик”.
Но чего я боялся, так это момента, когда придётся впервые выйти с ним на улицу. В голове крутились картинки: а вдруг соседские “волкодавы” снова начнут лаять, вдруг кто-то насмешит, или я опять заледенею изнутри от страха, и Хвостик почувствует это. А вдруг вообще кто-нибудь скажет: “Неси обратно! Ты не справишься!” Но нести обратно — это про чужую, не про свою боль. Прощаться со своим страхом — страшнее, чем встречаться с ним лицом к лицу.
Первые прогулки были короткими? почти незаметные!
— Я стоял совсем рядом с подъездом, прижимал собаку к животу — так близко, словно это не я её выгуливаю, а она меня спасает. Щенок робко тянул нос к листве… Осень. Всё вокруг в разводах ветра, который раз-другой черкает по самым глубоким лужам. И с каждой неделей вечереет раньше, как будто кто-то сдвигает закат по расписанию. Шорохи — это моё детство бежит по мокрому асфальту, ботинки чавкают прямо в лужах. Интересно, откуда берётся страх? Постоянно кажется, что он где-то снаружи, во дворе. Но нет — только внутри меня, поселился за грудиной.
А ведь каждый день — это крошечный подвиг. Сперва — сделал всего лишь круг вдоль тропинки, сбился со счёта шагов от волнения. Потом, набравшись духу, подошёл к одинокой жёлтой скамейке. А потом всё ближе и ближе к тому самому забору. Где за пустой доской уже караулят чужие собачьи голоса и эхом отдаются мои собственные опасения.
Иногда, честно сказать, хотелось заорать: “Мама! Я всё ещё боюсь! Я не умею быть смелым!” Но Хвостик глядел, как будто знал: ты — мой, и я твой. Чему ты меня учишь?
Поселилась другая забота: друзья смеялись с опаской — ждать, пока я выгуляю щенка, не хотелось никому. Один раз Севка громко спросил:
— А вдруг твой пёс вырастет как Белка из второго дома?
Тогда я покраснел, промолчал… Но вдруг подумал: “Да даже вырастет — не страшно, ведь это мой друг!“
3.Испытание смелости — защити друга
В одну субботу всё изменилось. На улице было сыро, первые заморозки оставили реснички инея на траве. Я тянул Хвостика к парку, когда вдруг откуда-то за гаражом выскочила та самая здоровая, рыжая дворняга из соседнего дома. Белка — бодрая, шумная, всё время гонялась за кошками, а люди её уважали, хотя побаивались.
Хвостик, как только увидел большую собаку, тут же поджал хвост, заскулил. Меня прошиб холодный пот. Я будто опять стал тем четырёхлетним мальчиком — лицо пылает, в горле комок, хочется броситься бежать. Но Белка несётся ближе, скалится, лает. Что делать?
А тут вдруг вместо того, чтобы отойти, я сделал шаг вперёд. Даже удивился — своим рукам, своему голосу.
— Эй! Не тронь его! — почти закричал я, а сам стою перед Хвостиком, раскинув руки — вроде щит. Сердце гремит, щеки горят, а ноги — как будто налиты свинцом.
— Белка, фу! — услышал я голос.
Из соседнего подъезда выбежала Валентина Семёновна — хозяйка Белки, знаменитая среди местных за острый язык и веселые глаза.
— Все испугались, а мальчик — нет, молодец! — сказала она, подбирая Белку за ошейник. Её голос прозвучал как похвала. И такой, знаете, гордостью наполнил меня, что даже не верится, — это про меня.
Я подбирал Хвостика, тот мечется за штаниной, пищит. А я впервые не боялся — защищал друга! Свое, родное, огонь маленького счастья. И понял: страх почти ушёл, а если где-то и остался — то теперь за двоих.
Валентина Семёновна одобрительно кивнула мне и с той поры при встрече улыбалась по-особому — будто искала теперь в моих глазах нового человека.
4. Дружба, что сильнее страха
После той прогулки что-то будто щёлкнуло внутри — не беззвучно, не молниеносно, а так, как отмыкается давно заевший замок: с усилием, но — навсегда. Я, конечно, по привычке ещё косился на чужих собак, иногда мялся у входа в парк. Но уже не чувствуя былого холода за грудиной. Было ощущение, будто рядом не просто щенок, а целая команда — и мы держимся друг за друга, как два уцелевших листика после бури.
иду не оглядываясь
Не поверите, но впервые за столько лет я поймал себя на том, что иду по двору не оглядываясь, даже не торопясь. Мне вдруг нравилось выходить гулять — не потому что надо, а потому что где-то на границе между страхом и заботой открывается новая, большая жизнь.
Хвостик учился быстро: сначала смешно путался на поводке, потом осваивал команды, вилял хвостом всем — даже маминым подругам с визгливыми туфельками. А дома он был, кажется, самым ласковым щенком на свете — трогательно облизывал мне пальцы после прогулки, жался под бок, ловил носом сны и пугался грозы.
Но самое интересное началось, как только об Артёме и его друге прознал наш “дворовый совет”. Бабушка Дуся — та самая, что за вязальной спицей могла рассказать любой анекдот, и всегда подсчитывала свои лекарства вслух, — впервые попросила:
— Слушай, Артём, внучок, а можешь моего Мишку вечером вывести? А то я и так — в аптеку, в магазин, а лапы уж старенькие.
Мишка — самая старая такса нашего двора, величавый, с посеребрённой мордой и глубоким, как старый колодец, взглядом. Бабушка его бережёт — у него артрит, ушко надорвано, и кушает он только печёную морковь да подкормку из шприца.
Сначала я растерялся: ну как сразу две собаки — и та, что под каблуками, и мой Хвостик, ещё юнец? Бабушка терпеливо улыбнулась, хмыкнула:
— Если боишься, рядом пройду, погляжу, как вы управитесь.
Так и началась наша “троица”. Мишка шёл степенно, с достоинством старого профессора. Хвостик скакал рядом — будто стремился подражать новому товарищу. А я вдруг почувствовал что-то вроде… взрослости? Заботы? Ответственности, которой не страшно, а уютно.
И вот вечером мы все вместе возвращались с прогулки. Листья липы разметало по асфальту, небо было похожим на весёлое, тронутое тёплым светом молоко — октябрь окончательно укладывал лето спать. На скамейке сидели мои бывшие “незримые друзья” — Севка, Виталик, близняшки с третьего дома, которые когда-то смеялись, что я вечно обхожу забор. Теперь смотрели иначе: с интересом и даже с завистью.
— Смотри, у Артёма сразу две собаки! — заметил Виталик, делая такое выражение, как будто сомневается, кто из меня или Мишки старше.
— Артём, а твой Хвостик кусается? — спросила одна из близняшек.
— Не, он добрый, — ответил я, — но, если кого обидят защитит! — и самому смешно стало, потому что теперь я уже знал: друг ради друга — на всё.
С этого дня меня звали на их игры, спрашивали про щенка, иногда даже — звали показать, как Хвостик даёт лапу. Смешно, но выходило так, будто в самом дворе у нас появился свой уголок добра: старики — потому что я выгуливал Мишку; ребята — потому что не стеснялись учиться у меня доброте; мама теперь не так боялась, если я задерживался во дворе, и даже папа перестал ворчать, а всё больше шутил:
— Не забудьте мне тоже поводок с вышивкой, а то вдруг потеряюсь.
Прошло совсем немного времени, а я уже не представлял свой день без Хвостика. Он стал моим напарником, ровесником по одиночеству и празднику. На утренней кухне он всегда первым встречал меня у двери, а ночью тревожно вслушивался в мои вздохи. Мамина подруга, увидев однажды нашу “команду”, сказала:
— Вот она, настоящая семья: где за друга сердце, там и свой дом.
И я думал — правда ли это? Наверное, да. Потому что страх, оказывается, лечит не время и не уговоры. Его уносит забота о тех, кто не скажет — “я боюсь” — но глазами обязательно это покажет. И его уносит тепло — простое, как шерсть щенка, смешное, как первый падёж на льду, и важное, как чья-то улыбка вместо старой обиды.
Я смотрел на Хвостика — уже подросшего, но всё такого же смешного и преданного — и чувствовал тихую, спокойную радость. Не ослепительную. Не победную. А как октябрьское солнце, которое согревает, даже если под ногами уже везде только мокрая листва.
После сильного испуга в детстве Артём много лет сторонился собак, избегал двора и был нелюдим. Но однажды осенним вечером, услышав жалобный писк, он обнаружил промокшего до костей щенка в затопленном водостоке. Преодолев свой страх, Артём спас малышу жизнь и принёс его домой, вопреки сопротивлению родителей.
В заботах о Хвостике — так назвали щенка — Артём постепенно освоил не только повадки собаки, но и заново научился быть смелым, заботливым, достойным дружбы и доверия. Одно серьёзное испытание, когда Хвостик оказался в опасности, открыло в мальчике новую твёрдость характера. Со временем он стал увереннее, помогал пожилой соседке выгуливать её старого пса, а бывшие недруги во дворе увидели в нём настоящего друга и товарища. Спасённый Хвостик действительно перевернул Артёму жизнь: страх исчез, а на его месте поселились верность, дружба и тихая — настоящая! — радость.
Не проходите мимо тех, кто нуждается в вас — ведь порой именно с такого маленького шага начинается что-то совершенно новое. Спасаете ли вы чьи-то дрожащие лапки или просто подаёте руку тому, кому тяжело, — вы сами этого не заметите, как вдруг ваша жизнь повернётся иначе.
Спасая маленькое, испуганное сердце, вы можете обрести своё большое счастье. А заодно — стать гораздо смелее, чем когда-то могли представить. Ведь настоящая храбрость живёт не в громких поступках, а в тихих, добрых решениях. И иногда — в одном случайно спасённом щенке.
А у вас были случаи, когда животные спасали людей?
