— Ты дома, Марина? — голос Дмитрия, ленивый, как последний день отпуска, раздался из кухни.
— Да, а что, у нас сегодня приём у стоматолога? — огрызнулась Марина, ставя сумку на пол и разглядывая пустую полку в холодильнике.
Там, где утром лежал стейк с розовым ценником «мраморная говядина», зияла пустота. Прям как в их браке — дорого стоило, а смысла всё меньше.
— Ты съел мясо? — голос у неё стал тоньше, как канцелярская кнопка, вонзающаяся в нервную систему.
— Ну а что? Ты ж поздно, да и не будешь в таком настроении есть, — пожал плечами Дмитрий, не отрываясь от телефона. — Я и салатик заодно доел. Всё равно он вялый был.
Марина молча пошла в комнату. Сегодня была их седьмая годовщина. Семь лет назад они расписались в ЗАГСе на окраине, где пахло мокрым линолеумом и чужими надеждами. А сейчас пахло только раздражением и ленью. Его ленью. Её раздражением.
— Ты сегодня маме звонил? — Марина стояла у окна, спиной к нему.
— Ну да, чего? — он напрягся. Слышно было по голосу, как будто в его голове зазвенел тревожный звоночек, но он сделал вид, что это просто СМС-оповещение.
— Ты ей деньги перевёл?
Тишина.
— Ну, перевёл. Она просила. У неё там… стиралка сломалась.
— У неё? Или у тебя в голове логика? — Марина развернулась. — Ты знаешь, что у нас минус на карте?
— Ты преувеличиваешь. Там две тысячи всего.
— А сколько на той кредитке, которую ты оформил на моё имя?
Молчание теперь было как бетонная стена. Сначала гробовая тишина, потом:
— Ты откуда знаешь?
— Да хоть от гадалки! Банк прислал СМС, когда ты перевёл три тысячи за чехол на кресло для Светланы Петровны. Цвет «персиковый шёлк». Ты даже не знаешь, какого он цвета, признайся!
— Ты же сама говорила, что ей тяжело одной. Ей семьдесят два!
— Ей шестьдесят шесть, не строй из неё сироту на льдине. И у неё пенсия больше твоей зарплаты! Хотя… постой. У тебя ведь нет зарплаты. Ты же в поиске себя. Уже третий год.
Он вздохнул. Театрально. Как будто ставил на паузу драму, где играл главную роль страдальца.
— Ты всё время в претензиях. А я между двух огней. Тут ты недовольна, там мать — с инсультами и сквозняками. Я устаю, Марин.
— Ты устаёшь? Ты даже мусор не выносишь! Устаёт, ага. Стейк за шестьсот рублей у тебя ушёл легко, а банку с сардинами открыть — уже подвиг!
Он ушёл в зал. Лёг на диван. Укрыться от реальности пледом и безработицей. Марина осталась стоять в кухне. Сердце колотилось, как у школьницы, только не от первой любви, а от чувства: тебя предали, обокрали и ещё выставили виноватой.
Знаешь, что самое мерзкое? — подумала она. — Что я сама его пожалела однажды. Когда он уволился из банка, и я сказала: «Дим, не парься, я вытяну. Найдёшь себя, главное — без паники». А он нашёл. Меня. Как банкомат.
Через час, уже лёжа в постели с ноутбуком, Марина зашла в мобильный банк. Кредитный лимит: 200 тысяч. Потрачено: 187 230. Последняя покупка — «Спа-салон “Райская Орхидея”». Дата — вчера. Оплата — Apple Pay.
Она вскинула брови.
Райская Орхидея? Он водит свою мать на обертывания? Или это теперь прикрытие для женщин в возрасте?
Звонить ему не хотелось. Говорить — тоже. Он сидел в зале, хрустел сухариками, как будто в доме всё нормально. Как будто она не держит всю эту конструкцию на себе, и не на ней записаны все долги.
Наутро Марина вышла из душа, когда Дмитрий уже собирался уходить.
— Ты куда с утра пораньше? — удивилась она. Обычно он вставал в одиннадцать.
— Маме надо помочь. Я же говорил. У неё кран течёт.
— Ты сам в доме кран за пять лет ни разу не чинил. А теперь вдруг сантехник?
Он посмотрел на неё, как на незнакомку.
— Ты что, совсем? Это моя мать. Ей плохо. А ты только считаешь деньги, и всё. Как бухгалтер. Без сердца.
Она молчала. Потому что если бы сказала, то, возможно, кран был бы не единственным, что потечёт. Особенно — кровь из носа Дмитрия.
Вместо этого она поехала в офис. Её встречали кипы бумаги, истеричная начальница и кофе из автомата, пахнущий пластиком. Работа была спасением. По крайней мере, там её ценили. Там она не чувствовала себя кошельком с формами.
После обеда раздался звонок. Номер был странный, незнакомый.
— Марина Сергеевна? Здравствуйте. Это из банка “Каскад-Финанс”. Уточните, пожалуйста, вы подтверждаете транзакцию на сумму двадцать восемь тысяч рублей? Покупка — фитнес-клуб “Эталон тела”, карта — кредитная, оформленная на вас.
Она сжала зубы.
— Нет. Не подтверждаю. Блокируйте карту.
— Хорошо. Хотите открыть спор по тратам?
— Я хочу открыть спор по браку, если честно… — пробормотала она и отключилась.
Вечером дома было тихо. Дмитрий пришёл позже обычного. Молча. Как вор, который знает — его скоро раскроют.
Она встретила его в коридоре. Без криков, без скандала. Просто стояла с телефоном и листком распечатанных транзакций.
— Ты подписал её на меня. В кредит. Твою мать. В прямом смысле.
Он открыл рот, потом закрыл. Глаза бегали. Как у человека, который не знает, что хуже — признаться или соврать ещё раз.
— Я не хотел. Я думал — ты не узнаешь. Там только на первое время. У неё были трудности.
— У тебя трудности с совестью. Ты не просто меня предал — ты меня продал. За абонемент на обёртывания и кресло в цвете “персиковый шёлк”.
Она положила лист на комод. Развернулась. Пошла на кухню.
— Где ты будешь спать — неважно. Главное, что теперь деньги будут на моём счёте. Отдельном. И кредитка заблокирована.
— Ты что, собираешься вот так… просто… всё обрубить?
Она взглянула на него:
— Нет. Я собираюсь раздать долги. А потом — подумаю, кто ты в этой жизни. Муж. Или кредитная ошибка.
На следующее утро Дмитрий исчез. Оставил записку на холодильнике:
“Я не собираюсь терпеть это отношение. Уехал к маме. Ты остынь. Надеюсь, ты одумаешься.”
Марина прочитала три раза. Остынь. Одумаешься. Как будто она психованная истеричка, которая крушит тарелки, пока он с ангельским терпением спасает старушек от ЖКХ.
— Скатертью дорога, — пробормотала она и села пить кофе. Одна. Без фоном хрустящих сухариков. Без тупых шуток с утра. Без запаха чужой лени в доме. И от этого было даже не пусто — было спокойно. Непривычно спокойно.
Через три дня она впервые выспалась. На четвёртый — обнаружила на кухне полку, где раньше лежали исключительно «его» продукты: оливки с перцем, сухарики, пиво «только это, не другое». Теперь там стояли её витамины, банка томатов и пачка хорошего чая.
А на пятый день раздался звонок.
— Марина Сергеевна? Это участковый. Можно вас на минуту?
Она растерялась. Рядом с ней — ничего не взрывалось, из окна она никого не выкидывала. Никаких соседей не обзывала. Что за участковый?
Дверь открыл мужчина лет сорока, в форме. Выглядел усталым и вежливым.
— К вам обратилась гражданка Орлова Светлана Петровна. Утверждает, что у неё ограничен доступ к её собственности.
Марина замерла.
— К какой, простите, собственности?
— К вашей квартире.
— Это МОЯ квартира. Купленная на МОИ деньги до брака. Всё подтверждено документами.
Он достал планшет.
— Вы не в курсе, что Светлана Петровна зарегистрирована в этой квартире с ноября прошлого года?
У неё в голове всё закрутилось. Ноябрь… Это был тот период, когда она лежала в больнице с бронхитом, и Дмитрий «занимался бумажками» — оформлял страховку, платил коммуналку. Видимо, занимался по полной программе.
— Простите… зарегистрирована? Без моего согласия? Это вообще законно?
— Есть заявление. С вашей подписью. Вот скан.
Он показал экран. Подпись была её. Только не её рукой. Криво, с завитушкой. У неё подпись была прямая и короткая, как диагноз.
— Это подделка, — голос у неё дрогнул. — Я этого не подписывала.
Участковый вздохнул:
— Ну, это уже другой разговор. Можете подать заявление о подделке подписи. Но по факту — она прописана. И требует допустить её к жилью.
— Она хочет сюда переехать?
— Она утверждает, что “невестка выживает её сына, и теперь ещё и мать хочет на улицу выгнать”.
Марина села. На корточки, как в детстве, когда слышала, что у кошки родились котята — и не знала, радоваться или плакать. Её жизнь сейчас была как грязный котёнок, запутавшийся в проводах.
— Я не разрешала её регистрацию. Это квартира в моей собственности, целиком. Пропишите хоть всю Венецию — я всё равно подам в суд.
— Ваше право, — кивнул участковый. — Но имейте в виду: до решения суда Светлана Петровна имеет право находиться по адресу. Хотя бы временно.
Марина закрыла дверь. Потом снова открыла. В глазке — никого. Но ощущение, что кто-то уже стоит за спиной, не покидало.
Через два часа её телефон зазвонил.
— Ну здравствуй, дорогая, — раздался голос Светланы Петровны. Вязкий, как сироп из аптеки, который надо глотать, зажав нос.
— Рада, что ты всё-таки вспомнила, что я член семьи. У меня, кстати, тяжёлое положение. Давление 180. Капельницу мне ставили. Я просто хочу покоя. Внуков. Уюта. А ты, видимо, решила выкинуть нас с сыном на улицу.
— Ты подделала мою подпись? — резко перебила её Марина.
— Я? Боже упаси. Это всё Димочка. Он сказал, что ты разрешила. Мне-то что? Я просто хотела оформить бумаги, чтобы в случае чего внуки остались не на улице. Ты же не будешь против детей, верно?
— Каких детей, Светлана Петровна? Ваш сын даже собаку не может выгуливать, не запутавшись в поводке. Какие внуки?!
Та замолчала.
— Ладно, — наконец сказала свекровь. — Я приеду завтра. Посмотрим, как ты со мной разговаривать будешь.
Весь вечер Марина ходила по квартире, как по минному полю. Касаясь стен. Считая чашки. Вытаскивая свои вещи из ящиков, где когда-то лежали его. Как будто возвращала себе территорию, миллиметр за миллиметром.
Ночью не спала. В голове — только один вопрос: и если она действительно приедет, что делать? Выселить? Выгнать? Принять — и начать умирать по чуть-чуть, как это делает большинство женщин в таких ситуациях?
Утром, в семь пятнадцать, позвонили в дверь.
Марина надела халат. Глубоко вдохнула. Открыла.
На пороге стояла Светлана Петровна. В лисьей шапке, с чемоданом и коробкой для обуви, набитой витаминами.
— Доброе утро, — сказала она, как будто они не были в состоянии холодной войны последние четыре года. — Я временно. Пока не решится ситуация. У меня давление. И прострел в ноге.
Марина отступила. Пропустила её в коридор.
— Знаешь, — проговорила та, снимая пальто, — тут всё по-другому, конечно. Я бы разложила иначе. А этот комод вообще на северной стене не должен стоять. Энергетика плохая. Но ничего. Главное — чтобы Димочка вернулся. А там и внуки подтянутся.
Марина села на табуретку и смотрела, как свекровь медленно и с удовольствием размещается в её квартире. Двигает тапки. Вытаскивает свои кружки. Кладёт полотенце рядом с её, на крючок в ванной. Как будто это — навсегда.
И вот в этот момент она поняла: не вернётся. Ни к Дмитрию, ни к этой роли «женщины, которая всё тянет». Не будет. Потому что так живут не по любви — а по привычке. И страху. А у неё больше нет страха. Только ярость. И список задач.
Марина никогда не думала, что самое страшное — не скандалы, не измены, даже не подделанные подписи. Самое страшное — каждое утро видеть в зеркале женщину, которая всё понимает, но делает вид, что нет.
Прошло три недели с момента вторжения Светланы Петровны. Она заняла бывшую детскую, которую Марина обустраивала для будущих детей. Поменяла шторы (“эти были слишком тёмные — как тучи над вашей парой”), перенесла микроволновку (“на юго-западе ей не место, в ней пища тухнет”), завела церковный календарь на кухне и повесила на холодильник магнит “Господи, благослови наш дом”.
Дмитрий вернулся тихо, как мышь, и начал жить в той же детской, вместе с мамой. Они называли это “семейным кризисом”. Она — катастрофой.
Сначала Марина пыталась говорить. Договариваться. Напоминать, что квартира её. Что прописка — липовая. Что она не нанималась жить втроём в одном месте, как в хостеле. Но всякий раз её уводили в сторону:
— Ты просто нервничаешь.
— Мужа бы получше поддерживала, не пришлось бы к маме ехать.
— А вообще, тебе бы в храм сходить. Очиститься.
Она научилась не кричать. Потому что кричать — бесполезно. Там, где нет ушей, голос не работает.
Всё изменилось в один вечер.
Была суббота. Марина вернулась поздно: на работе задержалась, потом заехала в супермаркет. В руках — тяжёлые пакеты, в голове — туман, в груди — злость. Открыла дверь, и первое, что увидела — Дмитрия, сидящего на диване. С пивом.
— Ты чего не спишь? — устало спросила она.
Он пожал плечами:
— Мама спать не может. Говорит, ты на неё орёшь мысленно. Её энергетика чувствует.
— Её энергетика пусть валерьянку пьёт.
— Ты вообще разговаривать научись. Ты постоянно нападаешь.
— Ты — живёшь в моей квартире. С мамой. Без спроса. Я тебе не таксист и не квартирантка. Ты кто здесь вообще, Дмитрий?
Он встал. Медленно. И это “медленно” было страшнее любого удара.
— Я твой муж. А ты — не женщина. Женщина создаёт. А ты разрушаешь.
Она засмеялась. Сухо, тихо.
— Женщина, говоришь, создаёт? А ты, значит, здесь строишь “дом с мамой”? Ну строй, Димочка. Только без меня.
Она прошла мимо. Скинула куртку. Уронила пакеты.
Светлана Петровна выглянула из комнаты:
— Деточка, не ори. У нас сердечники.
— У вас мозги больные, а не сердце.
Через три дня после скандала Марина пригласила юриста. Вежливо, с чаем. Тот осмотрел документы. Кивнул:
— Пропишем задним числом договор аренды. На вас одну. И “добровольный отказ от проживания третьих лиц”. Есть прецеденты. По-любому суд на вашей стороне. Но можно ускорить.
Вечером, когда все уселись смотреть сериал про святых мучеников, Марина вышла с документами.
— Светлана Петровна, Дмитрий. У меня для вас подарок.
Они переглянулись.
— Я даю вам 14 дней. Вы выписываетесь добровольно — я на вас не подаю иск. Вам — бесплатно. Мне — быстро. И спокойно.
— Ты нас выгоняешь? — ахнула свекровь.
— Я даю вам шанс уйти по-человечески. Или будет по закону. Но там — уже без шансов.
Они ушли. Через десять дней. Молча. Без истерик. Без прощаний.
Финал:
Марина осталась одна. И впервые почувствовала, что “одна” — это не приговор, а свобода. Она не мстила. Не кричала. Просто поставила точку. И пошла дальше.
