Как же больно, когда твои мечты разбиваются не о твою собственную неспособность, а о суровую правду жизни и усталость самых близких людей. Эта история о выборе, который всегда стоит дороже, чем кажется.
— Ксюша, ну сколько можно тебе повторять? Дрожжи уже поднимаются! — резкий голос матери, Елены Фёдоровны, пронзил тишину из кухни, легко пробиваясь сквозь тонкие стены старенькой пятиэтажки.
Я сидела, свернувшись на подоконнике, и наблюдала, как поздний октябрьский ветер гонит по двору остатки золотой листвы. В наушниках звучал утончённый Моцарт. Мне пятнадцать, я в девятом классе, и впереди — тяжёлый, пугающий выбор, который нужно сделать.
— Иду, мамочка!
Елена Фёдоровна стояла у стола, присыпанного светлой мукой, и смотрела на меня со знакомым выражением. Эту смесь любви, разочарования и глубокой, всепоглощающей усталости я научилась считывать ещё в раннем детстве.
— Что за меланхолию ты там слушаешь? Лучше бы научилась готовить, как положено! Тебе уже пятнадцать, а ты до сих пор то блины пережаришь, то пирожки пригорят.
Я сняла свои наушники и подошла к массивной столешнице. Руки матери, натруженные, с проступающими венами, невероятно ловко вымешивали податливое тесто. Эти руки выкормили и подняли шестерых детей, перестирали горы одежды, приготовили тысячи обедов. Эти руки никогда не держали ничего, кроме тряпок, тяжёлых кастрюль и маленьких детских ладошек.
— Мам, а ты когда-нибудь хотела заняться чем-то совершенно другим?
Она резко замерла, но головы не подняла.
— О чём ты, Ксенька? Что за блажь? У меня пятеро сыновей и ты. Моя миссия — это мои дети, вот и вся моя работа.
— Но когда тебе было пятнадцать?
Елена Фёдоровна резко отвернулась к раковине.
— Когда мне было пятнадцать, я тоже была глупая. Верила, что земной шар крутится по моим желаниям. А потом жизнь быстро расставила приоритеты.
Я молчала. Я знала, что мать когда-то поступила в колледж на бухгалтера. Знала, что она бросила учёбу на втором курсе, встретив моего отца. Знала, что иногда, когда ей кажется, что я не вижу, она достаёт из шкафа старую записную книжку с конспектами и листает её, будто читает письма из своего прошлого.
Мы молча раскатывали податливое тесто. За окном завибрировал троллейбус — маршрут номер девять, что шёл с завода «Южный». Скоро вернётся отец.
— Ты вчера снова пела на крыльце, — сказала мать, не глядя на меня. — Соседка Таня слышала. Говорит, что у неё прямо мурашки по коже бегали.
— И что?
— И ничего. Просто я не понимаю всей этой суеты. Зачем оно тебе? Да, у тебя чудесный голос, ну и что? Выйдешь замуж, родишь малышей, и когда ты собираешься петь?
Я стиснула в руках тяжёлую скалку. Мне хотелось крикнуть: «А может, я не хочу только замуж и детей?» Хотелось сказать: «А может, я мечтаю учиться? Хочу стоять под светом софитов? Хочу, чтобы люди слушали меня и плакали, как та женщина на остановке, когда я пела про осень?»
Но я промолчала.
Потому что знала, что скажет мать. Скажет, что это пустые фантазии. Что в жизни необходимо иметь надёжный, крепкий тыл. Что вокалистки — это для обеспеченных девочек из столицы, а таким, как мы, нужно крепко стоять на земле.
— Мам, а если бы у тебя появилась возможность вернуться в прошлое? И доучиться?
Елена Фёдоровна медленно положила нож.
— Ксения, о чём ты? К чему эти пустые разговоры?
— Просто мне интересно.
— Ничего тебе не интересно. Я знаю, к чему ты клонишь. Эта Лидия Марковна из музыкальной школы опять тебе что-то нашептала, да?
Я вздрогнула. Откуда она может знать?
Мать усмехнулась.
— Ты думаешь, я не вижу? Думаешь, не замечаю, как ты после занятий бежишь к ней на улицу Ясную? Соседи всё видят, Ксюша. Абсолютно всё.
В дверном проёме появился отец. Михаил Семёнович, высокий, мощный, пахнущий машинным маслом и табачным дымом. Молча прошёл в ванную, а потом вернулся в чистой домашней рубашке.
— Ужин на столе? — спросил он, садясь во главе стола.
— Сейчас, сейчас, — откликнулась мать.
Мы ужинали в напряжённой тишине. Только слышалось звяканье столовых приборов да надрывно шумел телевизор у соседей. Я чувствовала, как в воздухе висит невысказанное напряжение, как тяжёлое облако перед грозой.
— Пап, — не выдержала я и заговорила. — Лидия Марковна говорит, что я могу поступить в колледж. В город Житомир. На вокальное отделение.
Отец медленно опустил вилку.
— Поступить?
— Да. Она говорит, у меня очень редкие данные. Что таких голосов мало. Что мне обязательно нужно развиваться.
Елена Фёдоровна шумно выдохнула и отвернулась к окну.
— И сколько это продлится? — спросил отец ровным, безэмоциональным голосом.
— Четыре года.
— Четыре года. — Он потёр переносицу. — А жить где ты будешь?
— Лидия Марковна говорит, что есть студенческое общежитие. Оно стоит примерно 5 тысяч гривен в месяц. Ну и на еду нужно ещё столько же.
— 10 тысяч гривен ежемесячно, — отец перевёл взгляд на мать. — Четыре года. Это в общей сложности — 200 тысяч гривен. Откуда, Ксения? Откуда мы возьмём эти деньги?
— Я могу подрабатывать. Буду петь на мероприятиях, на свадьбах. Лидия Марковна говорит, что так многие учатся.
— Лидия Марковна, — протянул отец. — А Лидия Марковна даст тебе эти 200 тысяч гривен? Лидия Марковна оплатит нашу квартплату, когда у нас счётчик полетит? Лидия Марковна накормит твоих младших братьев?
— Миша, — тихо произнесла мать.
— Что «Миша»? Пусть она узнает, как оно на самом деле. — Он повернулся ко мне, и я увидела в его глазах не гнев, а бездонную, выматывающую усталость. Жуткую усталость человека, который три десятка лет тянет на себе огромную семью. — Ксения, я не против того, чтобы ты пела. Пой, ради бога. Пой дома, пой на семейных праздниках. Но учёба… Это не наш уровень. Это удел тех, у кого папа сидит на Киевской площади, а не вкалывает на заводе за 35 тысяч гривен.
— Но, пап…
— Никаких «но». Окончишь школу, пойдёшь в наш техникум. На бухгалтера, как хотела мама, или на медсестру. Профессия должна быть, Ксения. Надёжная, понятная. А не эти эфемерные замки из воздуха.
Елена Фёдоровна сидела спиной ко мне, и по тому, как дрожали её плечи, я поняла, что она беззвучно плачет. Не от злости. От чего-то другого. От того, что когда-то ей тоже говорили точно такие же слова, и она послушалась.
Я встала из-за стола и ушла к себе в комнату. Легла на кровать и уставилась в тусклый потолок. В соседней комнате родители тихо переговаривались. Приглушённо, сдавленно.
— Может, дать ей шанс? — это был голос матери.
— Лена, проснись. У нас нет этих средств. Ты понимаешь? Абсолютно нет. Я еле дотягиваю до следующей зарплаты.
— Может, я устроюсь? На полставки, хоть куда. В супермаркет.
— И кто тогда будет готовить на всех? Кто будет присматривать за Славой, он же ещё совсем малыш? Хватит. Этот разговор не имеет смысла.
Тишина. Потом мать прошептала:
— А вдруг она права? Вдруг у неё правда уникальный дар? Я вчера слушала, как она пела. Миша, я взрослая, мне сорок восемь, и я стояла на кухне и плакала. От этой песни, будто она вынимала из меня всё, что наболело.
— Лена, не надо. Перестань. Мы всё решили.
Я лежала и смотрела, как по потолку ползают тени от уличного фонаря. В голове стучала одна-единственная мысль: они решили. За меня. Без моего участия.
На следующий день я пошла к Лидии Марковне. Она жила в старом, дореволюционном доме на самой окраине, в квартире, заставленной нотами и фолиантами. Седая, хрупкая женщина, с огромными печальными глазами.
— Здравствуй, Ксюшенька, — она тепло улыбнулась. — Ну что, был разговор с родителями?
— Был.
— И?
— Они против.
Лидия Марковна тяжело вздохнула и опустилась в своё кресло.
— Понимаю. Знаешь, я уже сорок лет обучаю детей музыке. И видела много одарённых. Но таких, как ты, были единицы. Когда ты поёшь… это не просто льющийся звук. Это что-то намного большее.
— Но что же мне теперь делать?
— Не знаю, Ксения. Не знаю, — она посмотрела на меня. В её взгляде было столько боли, что я сразу поняла: она сама когда-то стояла на точно таком же перекрёстке. — Можно попробовать убедить их. Можно попытаться заработать самой. Можно… — она замолчала.
— Можно отказаться, — закончила я за неё.
— Да. Можно отказаться. Похоронить это. Жить, как все.
— А вы? Вы какой путь выбрали?
Лидия Марковна медленно поднялась и подошла к окну.
— Я уехала. Вопреки их воле. Училась, работала, голодала, мёрзла. Стала педагогом, потом солисткой в областной филармонии. Потом вышла замуж, родила дочь. А когда дочери было пять лет, моего мужа арестовали. За хищения. И я вернулась сюда, к родителям, в наш маленький посёлок городского типа, из которого когда-то сбежала. Вернулась ни с чем. Родители не разговаривали со мной три года. Говорили: сама захотела, сама и расхлёбывай.
Она повернулась ко мне.
— Я рассказываю это не для того, чтобы тебя напугать. Я хочу, чтобы ты чётко понимала: каким бы ни был твой выбор, у него всегда будет своя цена. Если ты поедешь учиться, заплатишь одну цену. Если останешься, заплатишь другую. И никто, слышишь, никто не скажет тебе, какой выбор правильный. Потому что правильного выбора не существует.
Я вышла от неё уже в сумерках. Шла по знакомым, однообразным улицам, мимо серых пятиэтажек, мимо закрытого магазина, мимо детской площадки, где когда-то, качаясь на скрипучих качелях, мечтала о чём-то огромном, непонятном.
Дома было очень тихо. Старшие братья разъехались, остались только младший Слава, мать и отец. Слава корпел над уроками на кухне. Мать гладила бельё. Отец смотрел новости по телевизору.
Обыкновенная семья. Обыкновенная, понятная жизнь. И я могла просто вписаться в неё. Стать ещё одной Еленой Фёдоровной. Выйти замуж лет в двадцать, родить детей, работать где-нибудь кассиром или продавцом, печь по выходным пироги, ждать, когда же наконец вырастут дети.
А могла не вписаться. Могла рискнуть, уехать, бросить вызов. И, возможно, вернуться спустя десять лет точно так же, как вернулась Лидия Марковна. Или не вернуться. Остаться там, в другом мире, среди нот и большой сцены.
— Мам, — позвала я.
Елена Фёдоровна подняла глаза от утюга.
— Я не поеду.
Она застыла. Потом медленно поставила утюг.
— Ксюша…
— Не нужно, мам. Правда. Я всё обдумала. Вы правы. Необходима надёжная профессия. Нужно быть ближе к дому. К вам.
Мать смотрела на меня, и на её лице было странное выражение. Облегчение? Или что-то ещё? Может быть, она видела в моих глазах то же самое, что когда-то читали в её глазах родители, когда она сказала, что выходит замуж и бросает техникум.
— Ты уверена?
— Да, — я выдавила из себя улыбку. Она вышла кривая, ненастоящая, но мать приняла её. Приняла, потому что ей было необходимо в неё поверить.
В ту ночь я не смогла уснуть. Лежала и смотрела в темноту. А утром встала, собралась в школу и пошла. Как обычно. Словно ничего важного и не произошло.
Прошло пять лет.
Я сижу в своей маленькой однокомнатной квартире. За окном снова октябрь. Всё такой же, как тогда. Жёлтые листья, осенний ветер, серое небо. На кухне что-то увлечённо чинит муж, Игорь. Хороший, надёжный парень, работает на том же заводе, что и отец когда-то. В спальне безмятежно спит наш сын. Ему всего полгода.
Я работаю кассиром в сетевом супермаркете. Встаю в шесть утра, чтобы успеть покормить ребёнка, отвезти его к маме, потом доехать на работу. Восемь часов у кассового аппарата, потом домой, готовка, уборка, снова сын.
Иногда, когда сын долго не спит и плачет, я пою ему. Очень тихо, чтобы не разбудить Игоря. Пою старинные колыбельные, которые мне пела когда-то мама. И в эти минуты что-то начинает шевелиться глубоко внутри. Что-то, что я так старательно погребала все эти пять лет. Что-то, что напоминает о себе глухой болью, как застарелая рана, ноющая на перемену погоды.
Сын затихает, прижимается к моей груди. Его дыхание становится ровным. А я сижу в абсолютной темноте и думаю: а что, если бы?
Что если бы я тогда уехала? Что если бы рискнула?
Но я знаю, какой будет ответ. Знаю, что тот путь был бы невероятно тяжёлым. Знаю, что, возможно, я бы тоже вернулась ни с чем. Знаю, что никто не может гарантировать счастья ни на одной из дорог.
И всё равно, сидя в этой темноте, с сыном на руках, в квартире, где пахнет борщом и детским кремом, я чувствую, как где-то внутри звучит моя песня. Негромкая, тихая, почти неслышимая. Песня о том, кем я могла бы стать. Песня, которую теперь не услышит никто, кроме моего малыша в эти ночные часы.
И это, наверное, и есть та самая цена выбора, о которой так мудро говорила Лидия Марковна. Не громкая драма, не трагедия со взрывами, а просто тихая, навязчивая мелодия, которая звучит в темноте и напоминает о дороге, на которую ты так и не осмелилась свернуть.
Как часто бывает, что «любовь» и «забота» родителей на самом деле оказываются проекцией их собственных страхов и нереализованных желаний, обёрнутых в «надёжную профессию»… Ксения, безусловно, проявила невероятную силу духа, но какой же ценой далась ей эта «мудрость».
А вы когда-нибудь отказывались от своей большой, искренней мечты в пользу «надёжного» и «понятного» пути, на котором настаивала ваша семья? Пожалели ли вы об этом?
