Мне было шесть, когда она впервые сказала, что лучше бы я не родилась.
— Ты даже есть нормально не можешь, — сказала мать, вскочив со стула. — Теперь ещё и скатерть стирать. Всё как твой отец — только проблемы.
В тот вечер я начала считать шаги по дому — от двери до шкафа, от кровати до окна. Считать было безопаснее, чем чувствовать.
Позже я узнала, что это называется диссоциацией. Тогда я просто знала, что это помогает пережить моменты, когда мама смотрит сквозь меня глазами, полными ненависти.
Настенные часы в гостиной замолчали, когда мне исполнилось восемь. Старинные, с медным маятником — наследство от прабабушки. Их бой мама отключила — «от него голова раскалывается». Часовщик, пришедший отключать механизм, покачал головой.
— Жаль такие часы калечить, — сказал он.
Мама только поджала губы: — Это мои часы, мне решать.
По ночам я лежала, вслушиваясь в тишину дома. Иногда она прерывалась — мама говорила по телефону, думая, что я сплю. «Я живу как в клетке… Да, она хорошо учится, но какой ценой? Я не могу даже на свидание сходить… Нет, мать не поможет… Ребёнок не должен быть наказанием…»
В такие моменты я зарывалась в подушку и считала про себя: один, два, три, четыре…
К четырнадцати годам я превратилась в идеальную дочь. Училась только на отлично, готовила ужин к маминому приходу, не заводила друзей. Моя комната всегда была безупречно убрана. Я почти не говорила.
Разбирая антресоли, я нашла коробку с отцовскими письмами. Первое, что я открыла:
«Катя, понимаю, почему ты злишься. Но разве наша дочь должна расплачиваться за то, что у нас не сложилось? Позволь мне хотя бы иногда видеть Аню. Я перевожу алименты, но дело не в деньгах — я хочу участвовать в её жизни. Пожалуйста. Михаил».
Письмо было датировано месяцем после моего рождения.
Я прочитала все письма за одну ночь. С каждым годом они становились короче и отчаяннее. В последнем, написанном, когда мне было семь, отец сообщал новый адрес в Новосибирске и просил мать подумать о моём будущем.
Утром мама застала меня с письмами в руках. Она выхватила их, бросила в мусорное ведро и вылила сверху остатки чая.
— Он никогда нас не любил, — сказала она. — И никогда не хотел, чтобы ты родилась.
В тот день я поняла — она не просто не любит меня. Она меня боится.
Я сбежала через четыре года. Формально — поступила в университет в Петербурге. С тремя тысячами рублей, запасной футболкой и результатами ЕГЭ.
Университетское общежитие напоминало муравейник — шум, очереди в душ, запах жареной картошки из общей кухни. Соседки — Вика и Лена — смотрели на меня с любопытством.
— Ты всегда такая тихая? — спросила Вика. — Нет, — соврала я. — Просто устала с дороги.
Правда была в том, что я не знала, как существовать среди людей, не боясь потревожить их собственным присутствием. Я носила наушники даже без музыки — просто чтобы иметь оправдание, почему не слышу, когда меня зовут.
Приступы паники начались на втором курсе. Первый случился в столовой — звон посуды, гул голосов, запах еды слились в какофонию, и я не могла дышать. Я пролила поднос с едой на себя и соседний стол.
— Эй, ты чего? — парень, на которого попал компот, смотрел обеспокоенно. — Тебе помочь?
Это был Максим. Он отвёл меня в медпункт, а потом проводил до общежития. Не спрашивал, что случилось. Просто шёл рядом.
— У моей сестры такое бывает, — сказал он. — Панические атаки. Ты обращалась к врачу?
Я покачала головой. Врачи задают вопросы. Вопросы требуют ответов о прошлом.
— Может, стоит, — он вытащил из кармана визитку. — Это хороший психотерапевт. Сходи.
С Максимом мы начали встречаться. Точнее, он встречался со мной, а я пыталась научиться не вздрагивать от прикосновений.
Он был полной противоположностью мне — оживлённый, громкий, с взъерошенными волосами. Играл на бас-гитаре в студенческой группе, спорил с преподавателями, носил футболки с дурацкими принтами.
— Почему ты со мной? — спросила я. — В каком смысле? — Я же ненормальная. Боюсь громких звуков, не могу спать в одной постели… — А я, по-твоему, нормальный? — он засмеялся. — Аня, нормальность переоценивают.
В ту ночь мне впервые приснился кошмар, в котором не было матери. Только тиканье часов в темноте — всё громче, пока оно не превратилось в грохот.
Мы съехались через год. Крошечная квартира в спальном районе, холодильник с дребезжанием, окно на оживлённую улицу. Каждое утро я просыпалась и слушала звуки — сигналы машин, голоса прохожих, шум воды в трубах.
— Моя мать так и не сказала, что любит меня, — призналась я Максиму. — Может, она не умела говорить о чувствах? — Нет. Она действительно не любила меня.
Я рассказала ему всё — о вечном чувстве вины, о письмах отца, о ночах под одеялом, считая до тысячи, чтобы не слышать, как мать жалуется в телефон на свою загубленную мной жизнь.
Максим взял мою руку: — Пойдём со мной к моей семье на выходных. — Зачем? — Я хочу, чтобы ты увидела, как бывает по-другому.
Его семья оказалась шумной и пугающей. Мать обняла меня так крепко, что я застыла. Отец жарил шашлыки и спорил с сыном о политике. Младшая сестра показывала мне хомяков. Бабушка пыталась накормить меня пирогами.
К концу дня у меня болела голова. Но было и что-то ещё — странное чувство в груди, словно что-то треснуло, и сквозь трещину просачивалось тепло.
— Они всегда такие? — спросила я на обратном пути. — Какие? — Громкие. Заботливые. Любящие. — Ну да, — он пожал плечами. — Нормальная семья.
Тем вечером я впервые заплакала при нём — уткнувшись в его плечо. Он гладил меня по спине и молчал. Правильных слов всё равно не существовало.
Письмо от матери пришло на четвёртом году моего отсутствия:
«У меня рак. Поздняя стадия. Если хочешь увидеть меня живой, приезжай. Но я пойму, если нет».
Я перечитывала эти строки, пытаясь что-то почувствовать. Внутри была только пустота.
— Съезди, — сказал Максим. — Не для неё — для себя. — Ты не понимаешь. — Понимаю. Но если не поедешь, эта незавершённость будет преследовать тебя.
Мы поссорились впервые. Я кричала, что он не имеет права решать, что мне делать. Он отвечал, что я прячусь от своих чувств. Я хлопнула дверью и ушла, бродила по городу до ночи.
Максим нашёл меня на вокзале — я сидела, глядя на табло с расписанием поездов.
— Поеду с тобой, если хочешь. — Нет. Я должна сама.
Дом пах лекарствами и пылью. Я открыла окна. Старая кошка — когда мать успела завести кошку? — смотрела на меня с подозрением.
Мать лежала в комнате — исхудавшая, с кожей, натянутой на скулы. Её глаза глубоко запали в глазницы.
— Не думала, что приедешь, — сказала она. — Я тоже.
Я села на край кровати. Странно было видеть её такой — слабой, беззащитной. Всю жизнь она казалась мне несокрушимой.
— Ты хорошо выглядишь, — сказала она. — Петербург тебе идёт. — Зачем ты меня позвала? — Умирать страшно одной.
Это была, наверное, самая честная фраза, которую я от неё слышала. Я смотрела на женщину, которую всю жизнь боялась, и видела только испуганного человека на пороге смерти.
— Почему ты всегда меня ненавидела? — спросила я. — Я не ненавидела, — она отвела взгляд. — Я боялась. — Меня? Ребёнка? — Своей любви к тебе. Твой отец ушёл, когда я была беременна. Сказал, что не готов. А через год женился на другой, и у них родился мальчик. Глядя на тебя, я боялась, что полюблю тебя слишком сильно, а ты тоже однажды уйдёшь.
Я молчала. Это не было оправданием — ничто не могло оправдать двадцать лет холода. Но, по крайней мере, это было объяснением.
— Мы обе сломаны, — сказала я. — Но я пытаюсь себя склеить. А ты? — Для меня уже поздно.
В её голосе не было жалости к себе — только констатация факта. Я посмотрела на часы в гостиной — они всё ещё показывали время, но оставались беззвучными.
— Он писал тебе, — сказала я. — Отец. Хотел видеться со мной. — Я знаю. — Почему? — Я боялась, что ты его полюбишь больше, чем меня. А потом стало слишком поздно что-то менять.
Следующие три недели я жила в двух реальностях. Днём ухаживала за матерью — меняла бельё, готовила бульоны, давала лекарства. По вечерам созванивалась с Максимом.
— Как ты? — спрашивал он. — Не знаю. Я не чувствую к ней ненависти. Но и любви тоже. — А что чувствуешь? — Жалость. И усталость. И злость иногда.
Однажды я нашла в шкафу старую фотографию — молодая женщина с младенцем на руках. Она улыбалась так, как я никогда не видела мать улыбающейся — открыто, счастливо.
— Это мы? — спросила я, показав ей снимок. — Да. Тебе было два месяца. — Ты выглядишь счастливой. — Я была счастлива, — она смотрела на фото с непонятным выражением. — Тогда я ещё верила, что всё будет хорошо.
Я положила фотографию на тумбочку у её кровати. В ту ночь она умерла — во сне. Я проснулась от странной тишины в доме.
Похороны были скромными. Несколько соседок, две коллеги, старая тётка из деревни. Никто не плакал. Я тоже. Позже, разбирая вещи, я нашла коробку, которую не видела раньше — в ней были мои детские рисунки, табели успеваемости, даже записка: «Мамочка, я тебя люблю». Она хранила это всё.
На обратной стороне моей детской фотографии я нашла надпись её почерком: «Прости меня». Без даты.
В поезде, возвращаясь в Петербург, я думала о том, что мы с матерью так и не узнали друг друга. Мы жили в одном доме, но существовали в параллельных мирах — она в своём страхе, я в своей защитной скорлупе.
Максим встретил меня на вокзале. За три дня до этого мы расстались по телефону — я сказала, что мне нужно время, он ответил, что понимает, но считает, что я просто боюсь.
— Зачем ты приехал? — спросила я. — Потому что ты говоришь одно, а делаешь другое. И я тоже многое понял.
Мы пошли в кафе. Он заказал кофе, я — чай. Мы молчали.
— У меня тоже проблемы, — сказал он. — Я постоянно пытаюсь всех спасать, потому что не спас брата, когда мне было двенадцать. — Какого брата? — я впервые слышала об этом. — Старшего. Он утонул. Я был с ним на речке, но побоялся прыгнуть следом, когда его затянуло течением.
Я смотрела на него, вдруг осознавая, что за три года отношений почти ничего о нём не знала.
— Почему ты мне не рассказал? — А зачем? Я же сильный Максим, который всех поддерживает. К тому же… ты никогда особо не спрашивала.
Это было правдой. Я так привыкла, что моя боль заполняет всё пространство, что не замечала его боли.
— Я хотела бы начать сначала, — сказала я. — Не сразу. Мне правда нужно время. — Я подожду. Только не убегай больше.
Прошло полгода. Я живу одна — первый раз в жизни. Крошечная квартира с видом на кирпичную стену, диван, стеллаж с книгами, кофеварка. В гостиной висят новые часы — с боем, отмеряющим каждый час.
Дважды в неделю я хожу к психотерапевту. Раз в неделю встречаюсь с Максимом. Мы начинаем заново. Он рассказывает о своём брате, я — о своей матери. Иногда мы просто молчим, и это нормально.
Недавно я получила письмо — от отца. Оказывается, мать перед смертью написала ему, сообщила мой адрес. Он спрашивает, можем ли мы встретиться. У него двое сыновей, мои сводные братья. Я пока не ответила — это сложно.
Максим говорит, что я стала улыбаться чаще. Я знаю только, что больше не считаю шаги и не боюсь шума. Когда просыпаюсь ночью от кошмара, включаю свет и вспоминаю, что это всего лишь сон.
Я не знаю, простила ли я мать. Наверное, нет. Но я поняла, что прощение — это не точка, а путь. Длинный, извилистый. И я только в начале.
Иногда я думаю о том, что если у меня когда-нибудь будут дети, я буду смотреть им в глаза, когда говорю «я тебя люблю». Буду обнимать их, даже если устала. Любить — это не значит не ошибаться. Это значит признавать свои ошибки и продолжать любить.
Мои часы бьют каждый час. И я учусь жить в мире, где разрешено производить шум.
