Алина резала огурцы с такой яростью, будто это не овощ, а сама Ольга Ивановна. Хруст был почти военный, будто где-то рядом шли боевые действия, и кухонный нож — единственное средство самозащиты.
Салат должен был быть «как в прошлый раз». Это была прямая цитата, прозвучавшая утром от свекрови с таким выражением лица, будто на прошлый раз ей доставили удовольствие, сравнимое разве что с получением наследства от троюродной тёти из Вены. Алина понятия не имела, что она тогда накидала в эту миску. Ей бы сейчас вспомнить, как себя зовут.
На плите закипали котлеты — точнее, их жалкое подобие. Потому что «настоящие котлеты» делаются только с добавлением хлеба, вымоченного в молоке, а не с тем «что ты там налепила, Алина, из своего авокадо, фу, прости господи, гадость!»
Да кто вообще добавляет авокадо в котлеты? — мысленно возмущалась Алина. — Ах, да. Я. Потому что мы в XXI веке, и тут не столовка, а квартира, где я тоже вроде как живу.
Но всё это она, конечно, держала при себе. Потому что конфликтовать с Ольгой Ивановной — это как спорить с турникетом: всё равно получишь в нос, да ещё и тебя же потом обвинят.
На кухню, важно ступая, вошла виновница торжества.
— Это что, опять этот салат? — с отвращением в голосе спросила Ольга Ивановна, глядя на зелень, как на радиацию.
— Вы же сами сказали — как в прошлый раз, — Алина выдавила из себя улыбку, которую обычно используют банковские консультанты, когда у вас не хватает три рубля до минимального взноса.
— А ты что, думаешь, я помню, что ты туда напихала?! — фыркнула свекровь. — В следующий раз запиши на бумажке, что ли. Или… ой, у вас сейчас всё в телефоне, да? Никакой памяти. Только тикток этот ваш.
Алина сжала зубы.
— Хорошо, в следующий раз запишу.
— Лучше бы мозг себе прокачала, чем рецепты записывать. Господи, Виктор с работы придёт, а тут… — она открыла крышку кастрюли, вдохнула запах котлет и закашлялась. — Ты их чем, лаком для волос брызгала?
Алина взяла ложку и прикусила язык. В прямом и переносном смысле. Сейчас бы не сорваться.
В дверь вошёл Виктор — с виду приличный, в прошлом даже казался умным. В костюме, с усталым лицом. Как будто разгружал уголь весь день, а не сидел в офисе, перебрасывая бумажки.
— Привет, — он снял ботинки и с облегчением сел на табуретку. — Что у нас сегодня?
— У нас? — язвительно повторила Ольга Ивановна. — У нас, Витенька, салат из непонятного и котлеты с автозагаром. Вот что у нас. А я говорила: поженишься на этой, будешь голодный. Мать же предупреждала.
— Мам, ну хватит, — сказал Виктор, глядя в потолок, как будто там скрывалась спасительная вентиляция в ад.
Алина не сказала ни слова. Просто сняла фартук и повесила его на гвоздь. Гвоздь, между прочим, Ольга Ивановна вбивала сама, потому что «вы всё равно ничего не умеете, дайте сюда молоток».
— Я устала, — наконец выдохнула Алина. — Целый день уборка, готовка, и это всё для того, чтобы вы плюнули мне в душу… с таким аппетитом, что я бы на вашем месте уже пошла в спортзал.
Ольга Ивановна резко обернулась:
— Ты сейчас что сказала?
— Я сказала — я устала. Не от салатов. От жизни с вами.
Наступила тишина. Та самая. Как перед землетрясением. Только вместо сейсмологов — одна обозлённая свекровь и один неуверенный в себе сын.
— Виктор, — повернулась к нему Алина, — ты вообще слышишь, что она мне говорит? Тебе нормально, что меня сравнивают с пластиковой котлетой и уличным вай-фаем?
— Алин, давай без истерик, — устало сказал он. — Мама просто волнуется. Она всегда так…
— А ты всегда — никак, — перебила она. — Зато мама всегда так. Двадцать девять лет «так», и ничего не меняется. Скажи честно: если бы я ушла, ты бы даже вздохнул с облегчением?
Он молчал. А потом… пожал плечами. Просто так. Словно речь шла не о жене, а о надоевшей подписке на кинотеатр.
— Ну, если тебе так тяжело, может, ты действительно… отдохни где-нибудь? — проговорил он, будто предлагал ей сгонять в спа, а не выбраться из тюрьмы.
— Алина, — вмешалась Ольга Ивановна. — Ты, конечно, извини, но жить в квартире, которую я получила ещё от отца, и при этом устраивать тут свои истерики — это наглость. Не нравится — собирайся. Только дверь за собой закрой. А то сквозняк…
И вот тут внутри у Алины щёлкнуло.
Она сняла обручальное кольцо — без пафоса, без слёз, просто спокойно. Как снимают ненужную этикетку с новой сковородки.
— Вы хотите, чтобы я ушла? — спокойно переспросила она.
— Хочу, — спокойно подтвердила Ольга Ивановна.
— Тогда ладно. Увижу, как вы через неделю будете с сыном делить яичницу пополам. Только без соли. Солонка — моя.
Она ушла в комнату, вышла через десять минут с рюкзаком, как будто едет на дачу, а не уходит из семьи.
— Вить, — бросила через плечо. — Ты хороший. Просто очень удобный. Для мамы. А я, похоже, не мама.
И захлопнула за собой дверь. Громко. Но не истерично. А с финальной точкой. Как будто ставила печать на документе: «Заявление об окончании этого абсурда».
Алина сняла комнату у какой-то Верочки на окраине. Верочка была из тех, кто с первого взгляда называет всех «солнышко» и угощает засохшим печеньем, которое «сама пекла в прошлом году, но оно до сих пор хрустит!»
Комната — восемь квадратов, кровать, стол и ковер с оленем. Олень смотрел на Алину с такой жалостью, будто они оба оказались не в том лесу. Зато — тишина. Никакой Ольги Ивановны. Только Верочка по утрам вылизывала коридор до блеска и напевала что-то из Пугачёвой.
Но вот беда: после десяти лет унижений и диетических котлет тишина тоже начинает звенеть. Как в ушах у подбитого солдата.
Алина проснулась в субботу поздно. Никто не кричал «Витя, у тебя жена опять не так приготовила». Никто не вздыхал так, будто ей прямо в душу швырнули пыльной половичкой. Только Верочка пела «миллион алых роз» и предлагала травяной чай с душицей.
Она вышла в коридор, глядя в окно, как будто в нём была другая жизнь.
— Верочка, а вы давно одна? — спросила она неуверенно.
— Ммм? — бабка расправила плечи, — Солнышко, как муж умер, так и живу. Двадцать лет. И знаешь что? Лучше так, чем с кем попало. А твой ушастый хоть звонил?
Алина вздохнула:
— Ни одного звонка. Даже СМС. Только лайкнул сторис.
— Что за сторис?
— Да это как… весть с фронта, только в инстаграме. Ни о чём.
— Ага. Поняла. Значит, не соскучился, — Верочка кивнула, будто только что поставила диагноз.
Тем временем, в квартире на Чкаловской, пахло подгоревшим. Виктор стоял у плиты, одетый в футболку и треники, с выражением человека, которому внезапно поручили построить мост. Котлеты упорно не хотели становиться похожими на те, что делала Алина. У них вообще была своя философия — умирать в мучениях.
Ольга Ивановна вошла на кухню и мгновенно поджала губы:
— Ты чего это тут?
— Готовлю, — угрюмо сказал Виктор.
— Ой, не смеши меня. С таким подходом ты только пожар устроишь. Лучше позвони этой своей… как её там? Алине. Пусть вернётся и котлеты сделает.
Виктор выпрямился:
— Мам, ты вообще слышишь, что говоришь?
— Очень даже слышу! Она что, с ума сошла? Ушла в никуда? Куда это годится?! Молодая, здоровая баба — и уходит с таким видом, будто её в ссылку сослали.
— А ты не подумала, что ей просто было невыносимо с нами?
— Со мной, ты хотел сказать?
— Ну, да, мам. С тобой.
— Вот и отлично! — Ольга Ивановна всплеснула руками. — Всё, теперь ты один, можешь делать что хочешь! Приводи кого угодно! Только без этих… авокадо!
Прошла неделя. Алину как будто затянуло в какой-то ватный кокон. Она ходила на работу, по вечерам смотрела сериалы, пыталась улыбаться, но всё в ней внутри молчало. Как выключенный телевизор — картинка есть, а звука нет.
Воскресным вечером, уже разогревая пельмени в микроволновке, она вдруг услышала звонок.
На экране — Виктор.
Интересно, он случайно нажал? Или от тоски? Или мама велела? — подумала Алина, но всё-таки ответила.
— Привет, — сказал он, не глядя в камеру.
— Привет, — она тоже не улыбнулась.
— Я… — он замялся. — Хотел узнать, ты как?
— А что, ты социолог? Опрос проводишь?
— Не начинай.
— Не начинай — это когда я прошу тебя вынести мусор, а ты уходишь в ванную. А сейчас ты звонишь спустя неделю, когда я уже отмыла мозг от уксуса и запаха твоей мамы.
Он молчал.
— Слушай, я… скучаю, — наконец сказал он. — Но мне трудно. Между вами всё время было натянуто. А я… между двух огней.
— Ты не между. Ты за маму. Всегда был. С десяти лет, когда она не пускала тебя гулять. Ты просто вырос, а она — нет. А я — устала быть третьей лишней.
— Алина, — сказал он почти шёпотом. — Может, попробуем всё сначала?
— Где? В той квартире, где мне нельзя жарить рыбу без благословения твоей матери?
— Можно снять что-нибудь. Только вдвоём. Без неё.
Алина усмехнулась:
— А мама что скажет?
— Она уже сказала. Что я сам дурак, что потерял хорошую жену. Сегодня сказала. Прямо так. «Хорошая, но с характером».
— А ты как? — спросила она.
— А я сказал, что люблю тебя. Только поздно понял.
Алина посмотрела в окно. Вечер. Свет фонарей. Олень на ковре зевнул (в переносном смысле, но вполне в духе обстановки).
— Ладно, — выдохнула она. — Давай кофе. Где-нибудь на нейтральной территории. Без мамы. Без котлет.
— Согласен.
— Только одно условие.
— Какое?
— Больше никакой «мама сказала». Ни в быту, ни в постели, ни на похоронах. Понял?
Он засмеялся впервые за долгое время:
— Понял.
— Всё, кладу. И да, если опоздаешь — уйду. Я теперь вообще быстро ухожу.
И положила трубку.
Вечером того же дня Ольга Ивановна сидела на кухне, глядя в пустую чашку. Квартира была на удивление тихой. Даже слишком. И вдруг ей показалось, что запах котлет уже не такой противный. Даже, может быть… родной.
Она глубоко вздохнула, достала телефон и открыла ВКонтакте. В строке поиска медленно набрала: «Как приготовить салат, чтобы всем понравился».
Кафе на углу называлось «Зерно». Внутри — стены из красного кирпича, модные лампочки на длинных шнурах и бариста в фартуке, будто сбежал с обложки глянцевого журнала. Алина пришла на пятнадцать минут раньше. Потому что не нервничала. Совсем. Просто так получилось, ага.
На ней было пальто цвета мокрого асфальта, сапоги на каблуке и губы цвета «вишня на морозе». Она выглядела… так, как должна выглядеть женщина, которой больше не страшны ни мать его, ни он сам.
Виктор пришёл, как всегда, без шапки. Волосы взлохмачены, взгляд — будто неделю спал на полу. Алина отметила это с удовлетворением.
— Привет, — сказал он, сев напротив. — Хорошо выглядишь.
— Я знаю, — ответила она, не отрывая глаз от меню.
— Ну что, кофе? Или сразу к драке?
— Кофе. Потом — драма. Я за честный тайминг, — усмехнулась Алина.
Они заказали по американо, сидели и молчали. Он вертел ложку, она наблюдала за парой у окна, где мужчина кормил женщину кусочком чизкейка.
Вот с кем надо было выходить замуж, — подумала Алина. — С тем, кто тебя кормит, а не тот, кто говорит: «Ты это не ешь, у мамы гастрит, ей будет обидно».
— Я всё-таки решил, — сказал Виктор, — Мы продаём квартиру.
Алина удивлённо подняла брови.
— Серьёзно?
— Да. Мама будет против, но… хватит. Я взрослый мужик, а не школьник с пропуском на подвал.
— А она где будет жить?
— У тёти в Серпухове. Они с ней не общались десять лет, но сейчас помирились. После твоего ухода, кстати.
Алина усмехнулась:
— Ты не представляешь, как много женщин примиряются, когда другая уходит.
— Я тоже уеду. Куплю что-то небольшое. Или, может… если ты хочешь, мы вместе…
Она подняла руку:
— Стоп. Не забегай. Я здесь не для того, чтобы спасать тебя от мамы. Я пришла, чтобы понять: я тебе снова нужна, или тебе просто стало неудобно без меня?
Он замолчал. Ложка в чашке звякнула.
— Нужна, — сказал он. — Не как повар, не как сосед. Как та, с кем я просыпался и чувствовал, что всё не зря. Ты можешь смеяться, но с тех пор как ты ушла… я впервые понял, насколько ты всё держала. И дом, и меня. А я думал, что это всё само как-то. Оказывается — нет.
— Вик, а ты не думал, что я тоже человек? Не домработница, не жена-терпила. У меня свои усталости, свои границы, свои желания. Ты хоть раз спросил: Алина, тебе хорошо рядом со мной?
Он смотрел на неё, как ребёнок, который понял, что разбил любимую игрушку — сам, без злого умысла, просто по глупости.
— Прости.
— Это не «прости». Это — «прощай», — тихо сказала она. — Я не злюсь. Просто я больше не могу. Я не хочу обратно в ту жизнь. Ни за что. Ни за котлеты, ни за кольцо, ни за мамино «она мне всю жизнь испортила».
— То есть… всё?
— Да, Виктор. Всё.
Она встала. Надела пальто. Накинув шарф, посмотрела на него в последний раз.
— Кстати, спасибо, что продаёте квартиру. Я там тоже прописана, напомню. Так что половина моя. Мы с адвокатом уже всё оформили. Чеки, квитанции — всё собрала. Мама твоя будет в восторге.
Он побледнел:
— Ты что, хочешь денег?
— Нет. Я хочу справедливости. А деньги — это её форма. Учись.
Через два месяца квартира была продана. Ольга Ивановна отправилась в Серпухов, где уже вторую неделю рассказывала соседке, как её «невестка-психичка развела сына на бабки». Тётка кивала и наливала чай, а сама думала, что Ольга Ивановна — та ещё актриса. Где ж раньше была?
Виктор снял однушку, повесил телевизор сам, без Алины. Покупал полуфабрикаты и ел их с пластиковых вилок, потому что все настоящие вилки остались у неё. Он не звонил. Не писал. Просто… жил. Иногда смотрел в окно и вспоминал, как однажды кто-то жарил котлеты и пел под нос «Shallow». Тогда ему это казалось глупостью. Сейчас — счастьем.
Алина же переехала в маленькую студию рядом с метро. Купила новую посуду, выбросила старую жизнь и завела традицию: каждую пятницу открывать вино, зажигать свечи и праздновать свою свободу. Даже если никто не пришёл. Особенно если никто не пришёл.
Однажды, открыв почтовый ящик, она нашла письмо.
«Спасибо. За всё. Даже за то, что ушла. Ты сделала меня сильнее. Прости, что не раньше. В.»
Она улыбнулась. Письмо пахло кофе. Или, может, ей просто показалось.
Выбросила.
И пошла дальше.
