— Я только не пойму, Алёна, зачем тебе этот сервиз? — с нажимом произнесла Тамара Петровна, заглядывая в шкаф над мойкой. — Поставлю повыше, а то мало ли, Максим заденет. Ты же знаешь, он у нас — медвежонок, всё норовит лапами махнуть.
Алина стояла у плиты, мешая суп, и очень медленно выдохнула. В третий раз за неделю Тамара Петровна называла её Алёной. Она называла так даже в СМС. Хотя в ЗАГСе чётко читала: А-ли-на.
— Убирайте, конечно, — сказала Алина тихо. — А то вдруг я сама нечаянно разобью.
— Вот-вот! — обрадовалась свекровь. — Лучше беречь, чем потом плакать. Этот сервиз, кстати, ещё моей маме достался. Почти антиквариат. Не то, что эти ваши современные чашки с пингвинами.
— Это лисы, — уточнила Алина без выражения.
— Тем более, — отмахнулась Тамара Петровна. — На посуде звери — это ж дурной тон. Мне бы в голову не пришло пить чай из кружки с мордой. А у тебя они ещё и с ушами…
Она захлопнула дверцу шкафа, поставила чашки на самый верхний уровень, поднялась на цыпочки, чтобы поудобнее, и удовлетворённо вытерла руки полотенцем. Потом посмотрела на Алину с прищуром.
— Максим говорил, у вас тут окна не моют уже два месяца. Может, в выходные уберёмся, а?
Алина поставила кастрюлю на выключенную конфорку и развернулась.
— Мы не будем убираться. Мы с Максимом вообще-то на дачу хотели. У меня выходной один.
— А дача тебе зачем? — удивилась Тамара Петровна. — Там же нет ничего! Земля да травища. Только клещей ловить. Лучше бы порядок в доме навели. Мужикам, знаешь ли, уют важен. А то он и так весь день на работе…
— Он, между прочим, айтишник. Дома работает, — перебила Алина.
— Вот именно, дома. Ему надо в тишине, а не с грязными окнами и вонючей капустой, как у вас вчера было.
Максим, как обычно, в это время сидел в другой комнате. Наушники. Он был профессионален в двух вещах: JavaScript и избегании конфликта. На крик не выходил. На скандалы не реагировал. В суд, будь нужно, тоже не пришёл бы — ему «очень жаль, но не получается, совещание». Зато мыл кружки сам и иногда гладил бельё.
Алина в тот момент поняла: она устала. Не просто устала — её выжали. Неделю назад она пришла домой и обнаружила, что диван переставлен, кофейный столик убран на балкон, а в их спальне теперь стоит кресло. Огромное, бабушкино, с вышивкой.
— Тамара Петровна, — сказала Алина, когда почувствовала, что может говорить без крика, — скажите, пожалуйста, а зачем вы поставили кресло в спальню?
— Ну… Как зачем? Уют! — просияла свекровь. — Я всегда говорила: уют — это мелочи. Вот представь: ты читаешь книжку, и тут — раз, кресло! Удобно, правда? И пледик туда ещё принесу.
— Я читаю в зале. В спальне я сплю.
— Ой, ну какая разница. Главное, что по-домашнему. Не как в этих современных квартирках, где всё как в музее.
Алина тогда впервые села в ванну с бокалом вина. Вдруг. Она не пила почти никогда. Но в тот вечер достала бутылку, подаренную на свадьбу, и налила, не глядя. И сидела, пока кожа не сморщилась, как у перезрелого персика.
— Ну скажи, она издевается? — спросила она у Лены, своей подруги. — Или я просто взбесилась?
— Она не издевается. Она тебя жрёт. У неё тактика: медленно, но верно. Как плесень. Постепенно. Сначала кресло, потом занавески…
— Не говори этого слова! — поморщилась Алина. — Следующее — она нам стены перекрасит в фисташковый.
— С фиолетовыми подушками! — добавила Лена и прыснула.
Смеялись они недолго. Потому что смех был нервный. И потому что на следующий день Алина проснулась от звука пылесоса. Было восемь утра. Суббота.
— Убираюсь! — радостно отчиталась Тамара Петровна. — Пока вы молодёжь валяетесь. Я всегда говорила: кто рано встаёт…
— …тот пугает соседей, — пробормотала Алина, завернувшись в одеяло. — Что вы тут делаете в восемь утра?
— Выметаю всё плохое, — свекровь кивнула на входную дверь. — И пыль, и энергию. У вас тут аура тяжёлая. Наверно, из-за кактусов на подоконнике. Они впитывают негатив, а потом ночью возвращают его. Я их на лестничную клетку выставила.
Алина чуть не задохнулась от возмущения.
— Выставили?! Кактусы? Мои?!
— Не кричи, Алёна. Люди спят.
Алина ушла на кухню. Она кипятила чайник, когда в дверях показался Максим. В тапках, с телефоном в руке.
— Слушай, — начал он неуверенно. — Ну… Может, ты не будешь так на неё?
— А как, Макс? Она меня Алёной зовёт. Она мои вещи переставляет. Она даже мои чашки…
— Да она добрая, ты же знаешь, — Максим почесал затылок. — Ей просто тяжело. Она одна. Папа давно умер, и всё на ней. Её нельзя оставить одной. Ты же понимаешь?
— Понимаю, — кивнула Алина. — Но ты понимаешь, что она не одна. Она живёт с нами.
— Ну… да… Но…
Он не договорил. Он никогда не договаривал. В этом вся суть. У него вечно было «ну» и «но». А у неё — не было. Был только фарфор, выставленные кактусы и чувство, что она задыхается в своей же квартире.
Вечером того же дня Тамара Петровна вытащила папку.
— Мы с Максимом решили, — сказала она с интонацией, как будто подписали договор о перемирии. — Вы переедете ко мне. У тебя однокомнатная, а у меня трёшка. И к метро ближе.
— Что? — переспросила Алина.
Максим стоял рядом. Молчал. Не смотрел в глаза.
— Я говорю: переедете ко мне. Мы посоветовались. Так будет лучше. И ребёнка, когда заведёте, будет с кем оставить. А тут… Тут ни места, ни условий. А квартира — вон какая старая.
Алина улыбнулась. Очень спокойно. Она всегда так делала, когда хотела кого-то ударить.
— Я подаю на развод, — сказала она. — Прямо завтра.
— Что ты несёшь, Алёна? — округлила глаза свекровь. — Это не повод! Мы же как одна семья!
Алина повернулась к Максиму.
— Ты с ней советовался?
— Ну… — он пожал плечами. — Она просто предложила. Я подумал…
— Понятно.
Она ушла в спальню. Там стояло кресло. Огромное. Коричневое. С вышивкой. Алина посмотрела на него, достала скотч и на лбу кресла приклеила лист бумаги:
«Сюда сядет тот, кто умеет принимать решения».
Максим туда не сел.
Алина сняла кольцо, когда выходила из квартиры. Сложила в карман пуховика — не потому что хотела сохранить, а потому что не хотела слышать, как оно стукнется об асфальт. Был февраль, скользко, серо. Развод, как оказалось, оформляется быстрее, чем делают капитальный ремонт.
— Не думала, что всё так просто, — сказала она Ленке, когда они сидели в кафе у суда. — Заявление приняли, свидетели не нужны, его подпись — вообще не обязательно. А я, дурочка, три года терпела из-за чего? Из-за его «ну, может быть, как-нибудь»?
— Из-за того, что он был проще, чем одиночество, — пожала плечами Ленка. — А теперь одиночество стало проще, чем он.
Алина отпила кофе. Без сахара. Она всегда пила без сахара, но Тамара Петровна раз за разом клала в её чашку по две ложки и говорила: «Так вкуснее».
Никто не спрашивал, как вкуснее ей.
На третий день после заявления она переехала. Не то чтобы куда-то далеко — в свою однушку, что досталась от бабушки. Место спартанское, розетка торчит из стены, в ванной капает, но зато на полке стояли лисы с ушами. Все шесть. И ни одна не разбита.
— Ты хоть Максу сказала? — спросила Ленка, когда пришла помочь собирать вещи.
— А зачем? Он же всё равно спросит у мамы, что ему чувствовать.
— Жёстко.
— Справедливо. Он был не муж, он был… привидение. Словно живёт, а почувствовать невозможно.
Максим написал через неделю. В телеграме, конечно.
«Привет. Надеюсь, ты в порядке. Мама спрашивает, как твои кактусы».
Алина не ответила. Через пять минут:
«Если что, кресло твое. Мы его не трогали».
Она засмеялась. В голос. Так громко, что кошка с балкона с испугом сиганула в коридор.
Через две недели ей позвонил юрист. Бумаги готовы. Надо прийти подписать окончательно. Через месяц — официальная свобода.
Тамара Петровна позвонила сама. Без предупреждения, в девять утра, в воскресенье.
— Алёна, — с обидой начала она. — Что ты устроила? Это что, месть?
— Не Алёна, — спокойно сказала Алина. — Алёна — это вы себе заведите новую. А я — Алина. Слышите разницу?
— Ты не права! Я же хотела, как лучше! Ты же была как дочка мне!
— Нет. Я вам не дочка. И теперь вы мне никто. Максим взрослый мальчик. Сам выбрал, с кем ему уютнее. В трёшке с креслом и мамой. А я выбрала без.
Тамара Петровна тяжело вздохнула. Как будто держала на себе крышу дома.
— Ты просто не умеешь быть женой. Всё тебе мешает. То пыль, то кресло, то забота…
— Мне мешают люди, которые делают вид, что любят, а на самом деле перекраивают чужую жизнь под себя.
— Неблагодарная.
Алина улыбнулась. Даже губы не дрогнули.
— Пусть будет так. А вы берегите сервиз. Он же антиквариат.
Спустя месяц она вышла из суда и остановилась. Солнце слепило глаза. Был уже март, снег стекал грязными ручьями, и люди вокруг шлёпали по лужам. Она стояла на ступеньках, держала в руке тонкую папку с копией решения и вдруг поняла: её больше не будет на кухне, где её чашки убирают на антресоль. Её не спросят, как ей вкуснее. Она больше не будет слушать, как ей «повезло» с мужчиной, который не может без одобрения мамы заказать суши.
Она свободна. Наконец-то по-настоящему.
— Ну, и как оно? — спросила Ленка, когда они вечером сели у неё на кухне. — Чувствуешь, что одна?
— Не одна, — усмехнулась Алина. — Я с лисами.
Они молча чокнулись чашками. Без сахара.
Через три месяца после развода Алина совершенно случайно встретила Максима в магазине техники. Он стоял в отделе кухонных плит и с очень сосредоточенным лицом тыкал в сенсор. В руках — каталог. Вид у него был такой, как у человека, который выбирает не технику, а последний шанс на жизнь.
Алина не хотела подходить. Ну правда, кому это надо? Бывший — это как старая куртка: носить уже стыдно, а выбросить жалко. Но Максим сам её заметил.
— Алина… — Он выдохнул, будто только что проплыл стометровку. — Ты… хорошо выглядишь.
— А ты всё так же как будто прячешься в шкафу. — Она кивнула на каталог. — Мама велела плиту выбрать?
Максим виновато пожал плечами.
— Ну… Мы с ней пока живём вместе. Ей тяжело. После развода у неё давление. Я не могу…
— А у меня, представляешь, после развода как рукой сняло, — перебила она. — Сплю нормально. Ем, что хочу. Никто не переставляет тумбочку. И даже подушки не пахнут чужим раздражением.
— Ты злишься.
— Я давно уже нет. — Она поджала губы. — Я устала злиться. Теперь просто жалею, что столько времени потратила на человека, который даже чайник не мог включить без инструкции от мамы.
Он потупил взгляд. Вид у него был действительно жалкий. Плечи съехали вниз, пальцы мяли брошюру.
— Я скучаю, — выдохнул он. — Я думал, мне будет легче. Но она… мама… она слишком…
— Максим, — Алина сделала шаг ближе. — Знаешь, в чём ты ошибся? Ты думал, что женщина — это приложение к креслу. Что если кресло мягкое, значит и жена потерпит. А я не кресло. Я человек. Который устал быть «пока мама не скажет».
Он вдруг поднял голову. Впервые за долгое время — прямо посмотрел ей в глаза.
— Я ухожу от неё.
Алина фыркнула:
— Куда? Снова ко мне? У меня места нет. Там мои чашки, мои книги, мои мысли. Ты туда уже не влезешь.
— Я не прошу. Я просто говорю, что понял. Что ты была права. Что я был тряпкой.
— Был? — Она подняла бровь.
Он молчал.
Через неделю у её двери появился фургон. На нём значилось: «Муж на час. Переезды. Сборка/разборка мебели». Из фургона вышли двое мужчин. Один был с наколкой на шее в виде паука, другой жевал жвачку с таким хрустом, что окна дрожали.
— Здрасьте, — сказал с наколкой. — Это вам кресло.
— Какое ещё кресло?
— Сказали: вернуть девушке. Из трёшки. Мол, принадлежало ей. С любовью и извинениями.
— Серьёзно?
— Ага. Тяжёлое, кстати. Мы его через окно вытаскивали. Мать там кричала, но клиент оплатил по двойному тарифу.
Алина стояла, как громом поражённая. Через две минуты в её коридоре стояло то самое кресло. Бордовая обивка, деревянные ручки. То самое, в котором она вечно скользила, потому что оно было «неподходящее по росту».
Ленка приехала вечером. Зашла и сразу замерла у входа.
— Это что за дежавю? — Она указала на кресло. — Ты что, опять?…
— Нет. Это подарок. С извинениями.
— И ты его приняла?
— Я хотела выставить. А потом села — и поняла. Оно — как память. Сломанное, неудобное, но моё прошлое. И теперь оно у меня, не у него.
— Символично, чёрт побери.
Алина рассмеялась.
— Понимаешь, раньше я думала, что он — мой якорь. А оказалось, якорь — это привычка. А когда ты выбрасываешь привычку — ты вдруг начинаешь всплывать. И дышать.
Через неделю ей позвонил Максим. Голос был тихий, как у школьника на контрольной.
— Я снял квартиру. Без мамы. Сам. Мебель собрал. Даже занавески повесил.
— Не интересует, — спокойно ответила Алина. — Но удачи. Честно.
Он повесил трубку.
Она снова села в кресло. Оно всё ещё скрипело при движении, немного шаталось. Но теперь — это был её трон.
И больше ни одна Тамара Петровна не скажет, куда ей ставить мебель.
Финал.
Алина осталась при себе. В своём доме, в своей жизни. Бывший — с плитой и горечью осознания.
А кресло? Пусть стоит. Иногда на напоминания полезно посидеть.
