Когда Екатерина первый раз пришла в эту квартиру, она подумала: «Ну, хоть без ковров на стенах — уже хорошо». Кирилл встретил её с букетом, слегка помятым после метро, и кофе в термокружке. Её кружке. Он её не выбрасывал, хранил ещё с того момента, как она ночевала у него в студии на Пролетарской, под пледом с логотипом банка и надувным матрасом, который утром жалобно спускал.
Теперь была двухкомнатная на Академической. В ипотеке, конечно. Но с кухней — шесть метров. И с балконом, заваленным бабушкиным хламом, который Кирилл обещал «разгрести потом». Потом — это когда рак на горе и Тамара Сергеевна махнёт рукой и скажет:
— Да выбрасывай это всё барахло.
Пока она только махала руками, когда видела, как Екатерина режет лук:
— Нет, ну вы что, так нельзя! Вы себе фаланги пообрезаете, вы как топором, честное слово. Кирюша, научи ты свою… ну, жену, что ли. Хотя ладно, мне-то что. Потом сама плакать будет, когда с пластырем по скайпу работать станет.
Тогда Екатерина только молча улыбнулась. Потом открыла вино. Потом закрыла. Потом снова открыла. Вино — в одиночку, с тещей за стеной, как-то не шло. Даже если вино дорогое. Даже если с пузырьками. Пузырьки не спасали, когда утром из ванной слышалось:
— А где второй полотенце? Это моё? А это… а это кто в унитаз салфетки кидает?
Кто-кто. Санта Клаус, блин.
Тамара Сергеевна приехала «на недельку», потому что у неё в квартире, на Войковской, якобы затопило соседи. Но судя по тому, как быстро она распаковала свои банки с соленьями, трёхлитровую кастрюлю и любимую подушку с наволочкой «как у людей» — неделя эта грозила перерасти в год.
Кирилл поначалу пытался шутить.
— Мам, ты только не устраивай генеральную, ладно? Мы уже не в пионерлагере.
— Конечно, Кирюша. Не устраиваю. Просто вот это — пыль. А вот это — жир на плитке. Мне-то всё равно, я ж не у себя дома…
Нет, ты как раз у себя, и это-то и пугает больше всего — подумала Екатерина.
Уже через четыре дня она перестала ходить на кухню босиком. Взгляд свекрови, пронзающий пятки с тоской и отвращением, оказался мощнее кофеина. Тамара Сергеевна вообще смотрела на неё, как врач на пациента с гангреной: жалко, но ампутировать надо.
Ироничные мысли спасали, но не надолго. Особенно когда вечером началась сцена с одеялом. Кирилл ещё пытался сгладить.
— Кать, ты не против, если мама возьмёт твоё одеяло? Ей холодно, а запасное тонкое.
— А я, по-твоему, в Африке выросла? Или у меня встроенная печка?
— Не горячись, я просто спросил. Мама замёрзла. Ну… ты же крепкая.
— Это всё, что ты обо мне думаешь? Что я крепкая и без подушки могу?
Тамара Сергеевна, стоя в дверях спальни с тем самым одеялом в руках, сделала вид, что ничего не слышит, но выражение лица у неё было, как у режиссёра на репетиции школьной пьесы — всё ужасно, но она выше этого.
— Вы уже поговорили? — ровным голосом спросила она. — Или ещё поспорите, как мне быть?
— Та забирайте уже! — рявкнула Екатерина. — Вам нужнее. Может, в нём совесть потеплеет.
— Катя! — вмешался Кирилл, — хватит, ну! Что ты начинаешь?
— Я начинаю?! — Екатерина подскочила, сжав кулаки. — Я?! Это я за три месяца заплатила сто сорок восемь тысяч по ипотеке, а сплю на тонком покрывале, как гость на вокзале! Это я невестка, а не санитарка!
— Если бы ты была санитаркой, — хмыкнула Тамара Сергеевна, — может, и порядок в квартире был бы.
Тишина. Только капала вода в раковине — кран у них старый, протекает. Как и терпение.
Кирилл опустил голову. Потом сделал единственное, что умел в таких ситуациях — ушёл в ванную. С телефоном. Где был «срочный звонок по проекту». С проектом у него всё в порядке. Вот с личной жизнью — как с тем краном: течёт и стучит по нервам.
Катя села на диван. Не плакала. Глупо было бы плакать перед женщиной, которая ходила по дому в халате с надписью «Мисс Совершенство» и проверяла её покупки в Пятёрочке.
— Это что? — спрашивала Тамара Сергеевна, разглядывая чек. — Лосось слабосолёный? Зачем переплачивать, если можно взять селёдку и замариновать?
— Потому что я работаю. У меня нет времени мариновать. У меня работа, а не пенсия.
— И не семья, судя по твоим словам.
Вот и пошло, пошло… — Екатерина знала, что дальше последуют пассивные уколы, манипуляции, приправленные советами «как правильно». И всё это — с выражением святой скорби, как будто она тут случайно и уже уезжает… лет так через двадцать.
Когда ночью Екатерина не выдержала и пошла попить воды, она услышала разговор. Тамара говорила по телефону с какой-то своей Галиной Васильевной. Сквозь приоткрытую дверь кухни доносилось:
— Нет, ты представляешь, она ещё обижается. Типа её ущемляют. А я, значит, лишняя! Сын — мой. Квартира — тоже фактически моя. Я же дала на первый взнос. И мебель! Это же моя стенка стоит, с хрущёвских времён, и шкаф! А она… Сама, говорит, платит по ипотеке. Ну и что, что платит? Ипотека на Кирюше. В случае чего — её там и не было!
У Екатерины вспыхнуло в голове. В случае чего — её там и не было? То есть, она тут кто? Финансовый донор? Обслуживающий персонал?
Она тихо вернулась в спальню. Легла. Укрылась тонким покрывалом. Не потому, что крепкая. А потому что внутри стало ледяно.
Значит, невестка — это временно. А мама — это навсегда?
Утром она первым делом достала договор ипотеки. Потом открыла ноутбук и проверила платёжки. Суммы, даты. Потом — выписку из Росреестра. Сначала на Кирилла, потом — нотариальную бумагу о долевом участии. То, что ей обещали оформить, но забыли.
Надо напомнить. Прямо сегодня. Иначе потом напомнят, что ты тут никто.
И в голове уже зрел план. Не конфликтный. Не истеричный. А деловой. С холодной логикой и внутренним огнём.
Вы хотели по-хозяйски? Давайте по-хозяйски. Только я теперь — с документами.
Утро началось, как всегда, с запаха жареного. Тамара Сергеевна в шесть сорок пять решила, что омлет с чесноком и перцем — это лучшее, что может случиться с квартирой в будний день. Екатерина проснулась от кашля. Чихнула. Открыла глаза и увидела, что Кирилла в постели нет.
Он сидел на кухне. В халате, в носках до колен и с тарелкой, из которой парило.
— Доброе утро, Катя, — бодро сказала свекровь, не поворачиваясь. — Налить тебе кофе? Или ты в своих маркетингах сама себе наливаешь?
— Лучше налей мне свободы, Тамара Сергеевна, — пробормотала Екатерина, проходя к шкафу. — И ложку молчания. Без сахара.
— Что? — приподняла бровь свекровь.
— Ничего, это я так… к слову.
Кирилл улыбнулся неловко, как человек, который пытается одновременно поддерживать мир и не задохнуться от дыма омлета.
— Мама, может, не стоит с утра чеснок? У нас же проветривается плохо…
— Ты в детстве его ел и радовался. А теперь, значит, обоняние обострилось? Или это твоя… супруга не переносит народную кухню?
— Просто у нас окно не открывается до конца. А я, знаешь ли, с людьми работаю. Пахну как грузчик с овощебазы — не всегда плюс.
Тамара хлопнула крышкой кастрюли.
— Ну простите меня, московская элита. Сама-то работаю на пенсии, не покладая рук — вам тут готовлю, стираю, глажу. А вы мне — «чеснок не тот».
Опа, жертва включилась — подумала Екатерина. Она знала этот приём. Тамара Сергеевна виртуозно выдавливала из себя обиженную заботу. Риторика была безупречна: «Я стараюсь — вы неблагодарны».
Но сегодня у Кати был план. Не скандал. Не истерика. А план.
Она поставила чашку на стол. Чайная ложка задребезжала.
— Кирилл, нам надо поговорить. Сегодня. После работы. Один на один. Без комментариев с галёрки.
— Я тут слышу всё прекрасно, если что, — прокомментировала Тамара Сергеевна, наливая себе вторую чашку кофе.
— Вот именно, — кивнула Екатерина. — Потому что ты не на гастролях, а живёшь в этой квартире третий месяц.
Тамара резко подняла глаза.
— Я живу временно. Я не навязываюсь. У меня ремонт.
— Ты навязываешься. И ремонт у тебя закончился ещё в мае. А сейчас — август, на секундочку.
Кирилл поморщился.
— Девочки, может, без…
— Не перебивай, Кирилл, — отрезала Екатерина. — Ты у нас тут нейтралитет. Так вот, я хочу сказать одну простую вещь. Я больше так жить не буду. С криками с утра. С допросами по чекам. С тем, что мои трусы у тебя в руках, Тамара Сергеевна, потому что «машинка не так стирает».
— Я просто хотела помочь! — закричала свекровь. — Потому что, прости, но у тебя и правда вещи пахнут как-то… сыро.
— Может, потому что кто-то пихает туда носки, тряпки и зачем-то салфетки из кухни?
— Это называется хозяйственность. Ты бы у своей матери поучилась. Хотя…
— Не надо про мою мать! — резко вскинулась Екатерина.
Кирилл встал. Попытался что-то сказать, но Екатерина уже не слушала. Она вынула из сумки папку.
— Вот это — копии платёжек за последние полгода. Я платила больше половины ипотеки. Вот выписка из банка. Вот переписка с юристом. Вот обещанная долевая — не оформлена. Тебе, Кирилл, не кажется, что кто-то здесь, мягко говоря, в пролёте?
Он медленно взял бумаги. Посмотрел. Помолчал.
Потом очень тихо сказал:
— Ты… хочешь, чтобы я оформил на тебя долю?
— Я хочу, чтобы ты выполнил то, что обещал. А не смотрел, как твоя мать превращает меня в гостью на собственные деньги.
— Подожди… — вмешалась Тамара Сергеевна. — Это, получается, ты хочешь залезть в имущество? А с какой стати? Ты тут кто вообще?
Вот оно. Звучит.
Екатерина обернулась. Медленно. Без крика. Но в глазах — сталь.
— Кто я? Я — та, без кого ваш сын в ипотеку бы не полез. Та, кто три года его вытягивала, пока он пытался запустить свои проекты. Та, кто жила в одной комнате с чужой тёткой, чтобы накопить на этот долбаный первый взнос. И если вы меня ещё раз назовёте «никто», я покажу вам, как выглядит «кто-то».
Тамара вспыхнула. Но Екатерина не дала ей вставить слово.
— И ещё. С завтрашнего дня я снимаю жильё. На время. Пока вы, Кирилл, не определитесь, кто у вас в приоритете: мать, которая вас с детства строит, или женщина, с которой вы хотели семью. Хотели?
Кирилл побледнел.
— Кать… ну подожди… Ну что ты устраиваешь цирк?
— Цирк тут давно. А я просто ухожу со сцены. Пока не поздно.
И она пошла в спальню собирать вещи. Не громко. Не в истерике. Чётко и спокойно. Тамара что-то бормотала на кухне, Кирилл стоял посреди зала, как вкопанный.
Через двадцать минут Екатерина уже стояла у двери. Чемодан, сумка, ноутбук в рюкзаке. Всё как всегда — быстро, в три движения. Как когда-то, когда он сказал: «Переезжай ко мне. Я не могу без тебя засыпать».
Перед выходом она остановилась и обернулась.
— Кирилл. Подумай. Но быстро. Потому что ты сейчас теряешь не просто жену. А человека, который верил в тебя, когда даже ты в себя не верил.
Он хотел что-то сказать, но Тамара Сергеевна резко поднялась из-за стола.
— Не уговаривай. Пусть уходит. Такие всегда громко хлопают дверью.
Катя вздохнула.
— А вы, Тамара Сергеевна, не удивляйтесь потом, если хлопнет форточка — и вас из этой квартиры сдует первой.
С документами, кстати, это будет не так уж сложно.
Хлопнула дверь. На лестничной площадке пахло пылью и старым линолеумом.
И свободой.
Прошло восемь дней. Кирилл не звонил. Ни одного сообщения. Ни цветов. Ни «извини, я был мудаком».
Как будто всё правильно. Как будто и не было у них этих трёх лет. Совместных отпусков, ночных разговоров, ипотечных сражений и мечты о детской. Просто тишина.
Екатерина сидела в съёмной студии на первом этаже «новой Москвы».
Слышно, как соседи сверху сверлят, сбоку кричат, снизу поют. Прямо как её бывшая семейная жизнь.
Но было одно «но».
Она больше не просыпалась с ощущением, что кто-то будет критиковать её за то, как она дышит.
А это, знаете ли, уже плюс.
Телефон лежал рядом. Молчал. И тоже, видимо, затаился.
Пока в девять утра в понедельник не пришло сообщение от неизвестного номера:
«Екатерина, добрый день. Это нотариус Блинова Т.А. Свяжитесь со мной в ближайшее время по вопросу оформления дарственной. Тамара Сергеевна Трунова.»
Катя перечитала три раза.
Дарственная? Какая ещё дарственная?
Она перезвонила тут же.
— Да, здравствуйте, — сказала женщина на том конце провода, деловито и сухо. — Речь о дарении доли в квартире. Тамара Сергеевна просила оформить передачу её части собственности на Кирилла. А ваш номер указала как контактный. Говорит, он без вас ничего не понимает.
Екатерина села на пол.
— Подождите. Какая часть? Это же квартира Кирилла. По ипотеке.
— Увы, не совсем. Первоначальный взнос был оформлен со счёта Тамары Сергеевны. Она тогда перевела сумму на счёт сына, а после попросила у юристов закрепить свою «моральную» часть. Чтобы, если что, «не пролететь мимо старости».
— И теперь она дарит это ему?
— Именно. Попросила оформить документ. И отдельно указала, что «никаких претензий к Екатерине иметь не будет, квартира её не касается».
Катя молчала.
Ну вот. Финт с прицелом. Красиво. Хитро.
«Не трогай меня, я просто мать. Я тут временно. Я ничего не забираю…»
А потом — оп! — доля. И тень от неё на весь зал.
В этот момент в дверь кто-то позвонил.
Катя подумала — доставка. Но на пороге стоял он. В чёрной куртке, небритый, с глазами, как у побитого подростка. С пакетом из аптеки и взглядом, который говорит: «Прости. Я растерял всё. И себя тоже».
— Привет… — сказал Кирилл тихо.
— Я тебя не ждала. Уже не жду вообще.
— Я знаю. Мне… Мне было нужно время. Чтобы вытащить голову из… из того места, где у меня, видимо, и сердце тоже было.
— Проза жизни, да? — усмехнулась Екатерина. — А ты не подумал, что восемь дней — это много? Особенно когда они с апатией и валерьянкой.
Он прошёл внутрь. Осторожно, как в чужой храм.
— Мама уехала. Вчера.
— Куда?
— В Подольск. К своей двоюродной сестре. Она… Плакала.
— Это манипуляция или факт?
— Факт. А манипуляции… Она тебе оставила кое-что.
Он достал из пакета небольшой жёлтый конверт. Внутри было письмо. Почерк — крупный, угловатый.
«Екатерина, я не всегда была права. Но я мать. А мать — это не про правоту. Это про страх. Я боялась, что вы уведёте сына туда, где меня не будет. И он забудет, кто его растил.
Но я увидела, что он вас теряет — и только тогда поняла, что вы были его шансом.
Я оформила дарственную. Потому что нечестно жить под одной крышей и врать себе, что я ничего не имею.
И теперь ухожу.
Простите.
Тамара Сергеевна.»
Катя молча читала. Потом выдохнула. Потом посмотрела на Кирилла.
— Ты ничего не знал?
— Нет. Она всё провернула сама. И да — я идиот. Что стоял в стороне, когда надо было вставать рядом.
Он сел рядом. Руки дрожали.
— Мне не нужна эта квартира, если тебя в ней нет.
— Ну, теперь она только твоя. Тамара Сергеевна всё оформила. А моя часть? Моя доля, что я платила?
— Я оформил её. Сегодня утром. По договору дарения. Ты получаешь 43%. Всё, что ты вложила — и даже больше.
Катя села.
— Это из-за чувства вины?
— Это из-за любви. Которую я вспомнил, когда она чуть не ушла совсем.
Он потянулся к ней.
— Можно я останусь?
Она посмотрела на него.
— Нет.
Он замер.
— Я… понял.
— Ты не понял. Я не говорю «нет» навсегда. Я говорю: сейчас — нет. Я хочу жить там, где меня не считают «никем». Где я не становлюсь между мужем и его мамой, как турникет на проходной.
Он медленно кивнул. И встал.
— Тогда я подожду. Снаружи. Без претензий. Но с уважением.
Он вышел.
А Екатерина осталась одна.
На полу. С письмом, с конвертом, с новой реальностью.
Вдруг пришло ещё одно сообщение.
От Тамары Сергеевны.
«Катя, если ты всё ещё злишься — злись. Но знай, ты дала моему сыну характер. А мне — зеркало. И я в нём себя впервые увидела.
Спасибо за это.
А если вдруг появятся внуки — я обещаю: чеснок с утра — только на балконе.»
Екатерина улыбнулась. Грустно. Но с теплом.
Она не знала, простит ли. Вернётся ли.
Но знала точно: она теперь не гостья в чужой квартире. И не никто.
Она — женщина, которая однажды выбрала себя.
И правильно сделала.
