Когда в квартире, где ты уже десять лет моешь унитазы, заливаешь пол кипятком по утрам и отпираешь дверь ключом с отбитым пластиком, вдруг появляется новая хозяйка в лице свекрови — жизнь начинает пахнуть не свежими булочками, а чем-то более… навозным.
— Ты чего такая мрачная? — Евгений затолкал в прихожую коробку с надписью «на балкон», а сверху — в лучших традициях мужской логистики — ещё один мешок с пыльной курткой, на которую села кошка.
Ксения прижала губы. Долго. Словно считала до ста. Потом вздохнула и выдохнула:
— Ты бы сам обрадовался, если б к тебе на диван села женщина, которую ты не выбирал?
— Это ты про маму? — удивился Евгений, поправляя коробку. — Ну, во-первых, она временно. Пока Марина не найдёт что-нибудь.
— Ага, временно. Как твой ремонт в ванной. С 2018 года. — Ксения круто развернулась и пошла на кухню.
В кухне уже стояла она. Валентина Ивановна. Маленькая, жилистая, с ухоженными руками, которые умели метать укор, как японский ниндзя — метательные звёзды.
— Ну здравствуй, хозяйка, — с плохо скрытой насмешкой сказала она, откладывая швабру в угол. — Пол у тебя скользкий, как совесть у депутата.
Ксения улыбнулась натужно:
— У нас, видимо, и обязанности теперь пополам?
— Да я тебе помочь хотела, — обиженно вскинулась Валентина. — Смотрю, вы тут живёте как после обыска. Думаю, не до уборки вам. Работаете, бедненькие.
— А вы с балкона кричать не пробовали? Помощь, говорят, по запросу выдают.
Женя зашёл как раз в тот момент, когда напряжение в воздухе можно было бы нарезать ломтями и положить в морозилку.
— Девочки, ну хватит. Мам, давай без язв. Ксю, не кипятись, это временно.
— Ой, Женя, — Валентина хлопнула себя по лбу. — Я ж забыла! Я же чайник выключила, а выкипел всё равно! Тут, видно, давление не то… А у меня дома — тьфу-тьфу! — и электричество, и вода, и соседи приличные. А Марина вот… бедная, всё переживает, что в браке столько лет, а ушла с одним чемоданом.
Ксения отставила чашку с таким стуком, что если бы чайник был рядом — он бы сбежал сам.
— Зато с квартирой, — язвительно бросила она.
— Я её не продала, если ты об этом! — вспыхнула Валентина. — Это мой родной ребёнок. А ты, извини, как бы… чужая. По документам — жена. А по сути — кто ты мне?
— Мама, ну всё, — Женя развёл руками. — Давайте жить спокойно.
— Спокойно? — Ксения обернулась резко. — А ты попробуй спать спокойно, когда твоя спальня превращается в центр оценки твоей адекватности. Она вчера вслух считала, сколько раз я пукнула за ночь.
— Я не считала, я просто удивилась, — вскинулась Валентина. — Раньше ты была тише. Видно, стеснялась.
Ксения сжала кулаки. Женя быстро шагнул между ними, словно судья на ринге.
— Всё, стоп. Мам, пожалуйста, не лезь. Ксю, прости. Просто давай потерпим немного.
— Немного? — Ксения рассмеялась. — Она уже развесила свои шали в ванной. Сказала, «хорошо влагу тянут». У меня в ванной не шали, у меня косметика там должна быть! А не запах мятного «Звёздочка-Бальзам»!
— У меня суставы! — Валентина повысила голос. — Я в свои шестьдесят четыре не бегаю по врачам, как некоторые!
— Это ты сейчас на меня намекаешь?
— А кто тут за «мезотерапию» платит больше, чем за коммуналку?
— Мам, пожалуйста… — Евгений сел на табурет, как старый генерал, окружённый врагами и картой поражения.
Внутри Ксении всё клокотало. Как чайник. Как злоба, которую держишь, пока не начнёшь орать в закрытую подушку. Женя — взрослый мужик. Он работает, он зарабатывает, он в целом не дурак. Но когда дело касается мамы — он превращается в шестилетнего мальчика с лизуном в руках и глазами «ну не сердись, ну пожааалуйста».
А Валентина Ивановна, тем временем, разложила газету на столе и разрезала селёдку.
— Я на ужин приготовлю винегрет, — обратилась она уже мирно. — Мужики его любят. Особенно после жирного.
— А я его не ем. — Ксения даже не повернулась.
— Женя любит. Я помню. С детства. А ты, если хочешь, купи себе эти… как их… фалафели? Или чиа.
— Это семена. — Ксения взяла телефон и ушла в спальню.
Женя вздохнул. Очень тихо. Как человек, который понимает: задушевный вечер ушёл, как горячая вода в июле.
Позже. Ночь.
Ксения лежала на боку, глядя в темноту. Женя уже сопел рядом.
Из кухни доносился подозрительный скрип: Валентина Ивановна явно не спала. То ли резала хлеб, то ли точила нож — мнения разнились.
В голове Ксении плясали мысли. Вот она — ситуация, в которой ты не виноват, но виноват.
Квартира — её. Приватизация. Дарственная от бабушки.
Женя? Он не просил, он умолял. Мама временно. Марина на мели. Валентина Ивановна — божий одуван, только слегка токсичный.
Но почему она должна терпеть чужую женщину в своей кухне, в своём доме, в своей постели?
На утро всё было предсказуемо. Валентина встала первой, варила ячневую кашу.
— Каша полезная. Пищеварение запускает, — объяснила она с таким видом, будто собиралась запускать шаттл на Байконуре.
Ксения открыла холодильник — её греческий йогурт был надкушен.
— Кто ел мой йогурт?
— Неужели ты так считаешь ложки? — удивилась Валентина. — У меня давление, я думала, это просто… молочка.
— Ты думала?
— Прости, я не знала, что ты его под замком держишь.
Ксения подошла к столу, села и уставилась на Женю:
— Либо она, либо я.
Женя уронил ложку.
— Что?
— Ты всё понял. У меня нет второго жилья, где можно пережить «временное». Если твоя мама останется, я — уйду. Или вы уйдёте. Выбирай.
— Ксю…
— Не Ксю. Не сейчас. Не потом. А сейчас.
Валентина подняла глаза от каши.
— Ты же не серьёзно.
— Была бы несерьёзной — давно бы швырнула эту вашу кашу об стену.
Женя молчал.
Он никогда не делал выбор.
Он всегда — «потом», «давай подумаем», «все устали».
Но не в этот раз.
— Мам, может… пока действительно… вернись к Марине? — произнёс он, не глядя в лицо матери.
Валентина Ивановна встала. Медленно. Подошла к раковине. Помыла руки. Потом посмотрела на сына.
— Я поняла. У тебя семья. А я — старая женщина, которой больше нельзя даже йогурт лизнуть.
Она вышла из кухни. Через пять минут — из квартиры. С пакетом, как из «Пятёрочки».
Женя сидел с открытым ртом.
Ксения смотрела на него и думала: «Сделал ли он выбор? Или просто сбежал от решения?»
Когда Валентина Ивановна ушла, в квартире стало подозрительно тихо. Не просто тишина — а как после взрыва. Когда уже не грохочет, но уши звенят.
Ксения стояла у окна с чашкой кофе и впервые за две недели не чувствовала, что за ней кто-то следит.
Женя ходил по квартире с видом кота, которого выгнали из коробки. Виноватый, потерянный и почему-то слегка обиженный. Всё утро не мог найти свой ремень, и дважды спросил у Ксении:
— Ты точно думаешь, что я всё сделал правильно?
На что Ксения отвечала, не оборачиваясь:
— А ты вообще когда-нибудь делал что-то правильно?
Сарказм — её щит, юмор — меч. А вот душа… душа уже скреблась изнутри.
Но ничего. Сейчас тишина. Сейчас порядок. Свекровь ушла. Всё. Можно дышать.
Однако это было только начало.
Через два дня Ксения пришла домой, и сразу поняла — что-то не так. Во-первых, ботинки Жени стояли не так, как он ставит. Во-вторых, на вешалке висело пальто, которое она точно не покупала.
Она зашла в кухню.
На плите — кастрюля. Крышка приоткрыта. Запах варёной курицы и лаврового листа.
В гостиной — тишина.
Но в спальне…
— А я тебе говорила, — слышался знакомый голос, — что у неё ванна скользкая. Вот, посмотри, я еле не убилась. Хорошо, хоть шапку надела.
Ксения застыла.
Она вернулась.
Вышла Валентина Ивановна. С полотенцем на голове, в халате Жени. Без стеснения.
— Привет, хозяйка, — как ни в чём не бывало сказала она. — Я на пару дней. У Марины ремонт. Газ отключили. А у меня давление. Курицу надо варёную.
Ксения прошла мимо неё, бросив сумку в коридоре. Не сказала ни слова. Просто закрылась в ванной. Внутри что-то кипело. Уже не злость. Что-то острее.
Женя пришёл через полчаса.
— Я не знал, — сразу начал он. — Она не звонила. Сказала, что просто зайдёт. Я тоже не ожидал. Честно.
— Ну да. Просто мимо шла. С курицей и тапками.
— Не кипятись, я поговорю с ней.
— Поговори. Только с калькулятором. А то следующая «временность» у тебя выйдет в половину имущества.
Женя помолчал. Потом осторожно:
— Мы ведь даже не оформляли брачный…
— Ну вот и поговорили, — Ксения хлопнула дверцей холодильника.
На следующий день утром Ксения увидела в почтовом ящике уведомление. Письмо из МФЦ.
Открыла.
Копия дарственной. Квартира Валентины Ивановны теперь официально принадлежит Марине.
С датой. Двухнедельной давности.
Села на лавку. Ноги подкосились.
Значит, всё было заранее. Всё. Не спонтанность. Не давление. Не «помощь дочери». Всё — по плану. А теперь — с вещами к сыну. В тыл, в тепло. Под крышу, где хозяйка — не ты, но вроде как и не она.
Позвонила подруге.
— Лена, — тихо сказала Ксения. — А если бы твоя свекровь переехала к вам без квартиры, но с кастрюлями?
— Я бы тоже без квартиры осталась. Но уже через суд. И с алиментами, — буркнула та. — Ты что, думаешь, она просто так ушла от Марины?
— Ну…
— Ксю. У Марины — её квартира. По документам. Теперь Валентина Ивановна — «лицо без жилплощади».
А ты — хозяйка с лишней комнатой. И мягкой натурой. Слишком мягкой. В тебе, по-моему, до сих пор немного «девочки, которая хочет быть хорошей».
— А что делать?
— Или выгонять. Или терпи. Но не ной.
Ксения повесила трубку. Посидела. Пошла домой.
В прихожей — уже стоял сундук. Сундук, Карл! Как в сказках. Только с молью, а не с приданым.
На балконе — её кресло. В углу — скатерть с «хорошего стола».
А в ванной — снова висит шалявая шаль.
На кухне — запах нафталина.
И Евгений, ковыряющий винегрет.
— Что, вкусно? — ядовито спросила Ксения.
— Ну… нормально.
— Тебе теперь и «нормально» — радость?
— Ты опять начинаешь?
— А ты опять заканчиваешь. Меня. Как женщину. Как человека. Как хозяйку. В этой квартире.
Женя встал.
— Хватит. Ты делаешь из мухи слона. Ну поживёт мама. Ну неделю. Может, две. Ну месяц. Но ты же понимаешь, что она — родная. Ты бы хотела, чтобы тебя твой сын выгнал?
— А я бы не приползла к сыну, продав своё жильё и сделав вид, что просто «на пару дней». Я бы сначала спросила. Позвонила. Посоветовалась.
— Мамы не спрашивают. Мамы — это мамы.
— Нет. Мамы — это те, кто уважает границы взрослых детей. А не те, кто разложил своё бельё рядом с твоим.
Он не ответил.
Просто вышел.
Следующий день стал решающим.
Ксения пришла домой пораньше.
В спальне — был занят шкаф.
В тумбочке — вместо её косметики лежал «Капотен».
А под кроватью — сумка с сальцем.
Она собрала вещи. Свои. Тихо. Не истеря.
На столе оставила ключи.
На WhatsApp — сообщение:
«Пусть она будет тебе мамой. Только не жди, что я останусь на месте жены. Я — не подстилка между поколениями. Я человек. С квартирой. И характером.»
Вечером Женя пришёл домой.
Сумка Ксении стояла у двери.
Валентина Ивановна вышла из кухни.
— Ну что, сынок. Винегрет оставлять?
Женя посмотрел на пустую квартиру.
На кресло на балконе.
На шаль в ванной.
На Ксении — нет.
— Нет, мам. Винегрет оставь себе.
Прошло три недели.
У Валентины Ивановны появилось новое хобби — жаловаться. Причём с размахом. Как будто готовилась к конкурсу среди пенсионеров: у кого трагичнее жизнь.
Она жила теперь с Мариной и Евгением. В той самой однокомнатной квартире, которую в своё время переписала на дочь.
Да, та самая — где балкон скрипит, как брак Марины, кухня в три с половиной квадратных метра, а унитаз качается, как её моральные принципы.
Когда-то Валентина Ивановна считала, что теснота сближает. Теперь понимала — сближает в основном кулаки.
Утро начиналось с битвы за ванну.
— Я первая! У меня давление, мне нельзя горячее — кричала Валентина Ивановна, врываясь в ванную с видом штурмующего Нормандию.
— У тебя давление не от воды, а от чужого белья в раковине! — огрызалась Марина, собирая халат с пола.
— Зато у тебя давление от мужчин. Ты с одним-то не справилась, а теперь у тебя двое в квартире. Один бывший, другой несчастный.
Женя в это время чистил зубы над раковиной и делал вид, что у него внезапно пропал слух.
На кухне было хуже.
Кофе на троих варился по расписанию, которое никто не соблюдал.
— Кто допил? — рычала Марина.
— А кто «сначала сварила, а потом вспомнила про утюг»? — ехидничала Валентина Ивановна. — Мы с Женей не виноваты, что ты бестолковая.
— Ты же говорила, что Женя у меня «без яиц», а теперь с ним кофейни открыла?
— А ты говорила, что он «маменькин сынок». Вот и сидим теперь, как в роддоме — с двумя родственниками и одной койкой.
Женя в это время вытирал кружку и мечтал о звукоизоляции. Или хотя бы об эвакуации.
Он начал понимать Ксению.
Поздно, конечно. Но понял.
Когда ты живёшь с матерью и сестрой в одной комнате, перестаёшь быть взрослым. Ты — стул, на котором все сидят.
Он пытался пару раз ночевать у друзей. Потом — у коллег. Даже в машине. Но всё равно возвращался.
— Женечка, — говорила Валентина Ивановна, — не бросай нас. Марина после развода вообще нестабильная. Я ей сказала — не рыдай при нём, а она — в голос. Как сирота. Всё же ты — мужик в доме. Единственный. Как бы ни было тяжело, семья — это святое.
Он смотрел на свои носки, высохшие на батарее, и молчал.
Если это святое — то в аду, наверное, особая комната для таких «семей».
Однажды вечером ему позвонила Ксения.
Просто так. Без претензий. Без скандала.
— Привет. Как ты?
Он растерялся.
— Жив. Питаюсь винегретом и самообманом.
— Ну, винегрет — это хоть что-то натуральное. А вот насчёт остального…
— Да. Ты была права.
— Я вообще всегда права, Женя. Просто ты раньше не слушал. А теперь — некому.
Он услышал её улыбку. Она была… как из прошлого. Когда они смеялись вместе. До всего этого фарса с кастрюлями и «на пару дней».
— Я соскучился, — честно сказал он.
Пауза. Потом:
— Слишком поздно, Жень. Я теперь в своей квартире живу, как в музее. Тишина, порядок, шторы не двигаются.
— Опять шторы?
— Ну не шторы, а… ты понял. Никто не дышит мне в спину, когда я мою пол. И никто не оставляет под кроватью сумку с сальцем.
Они оба засмеялись.
— Ты не хочешь начать всё сначала? — вдруг спросил он.
— Женя, я начала. Только без тебя. И знаешь… неплохо получается.
Он понял. Это был конец. Не громкий, не истеричный. Тихий. Зрелый. Без крика. Просто точка. Не многоточие.
На следующий день Женя собрал вещи. Точнее — пакет. У него уже ничего не было. Всё осталось в той квартире. И он знал — назад дороги нет.
Вышел в коридор.
— Ты куда? — испуганно спросила Валентина Ивановна.
— К себе. Сниму жильё. Найду работу получше. Начну жить, а не соседствовать.
— Но… Жень, ты же не бросишь нас?
— Я не бросаю. Я ухожу.
— И куда ты теперь? Ты же был нужен. Ты опора.
— Мама. Я не опора. Я — мебель. Я устал быть тумбочкой для ваших истерик.
Марина выглянула из кухни:
— Ну, всё, мам. Ты его достала.
— Я?! Да это ты тут полгода как кость в горле!
— А ты — кость в голове! Подарила квартиру и приползла обратно, как тёща на новоселье!
Женя надел кроссовки.
— Вы, девочки, тут как-нибудь. Без меня. Я — в люди.
Он захлопнул дверь.
Впервые — без сожаления.
Через месяц он снял себе студию.
Маленькую. Холодную. С непонятными соседями.
Но с тишиной.
В один вечер ему снова позвонила Ксения. Просто чтобы сказать:
— Помнишь, ты говорил, что я не умею слушать?
— Да. И ты обижалась.
— Так вот… ты тоже не слушал. Особенно себя. Теперь слушай.
— И что же?
— Что хочешь — то и слушай. Ты свободен. Я тоже. И это прекрасно.
Он положил трубку. Посмотрел в окно.
На кухне снова кипел чайник. Но уже без мамы, без крика, без кастрюли с курицей.
Просто тишина.
Свобода. Один на один с жизнью.
И с мыслью:
«Иногда квартира — это не стены. А границы, которые ты должен уметь ставить.»
