— Ты себе копаешь яму, Надежда! — мать взвизгнула с порога, даже не сняв туфли. — Он из детдома! У него ни рода, ни племени, и дом этот твой… с гнилыми полами! Ты вообще соображаешь, что делаешь?
Надя молча бросила взгляд на чайник — перегрелся, свистит. Хотела ответить — но слова встали в горле колючим комом. Мама вошла, как ураган: горячая, шумная, с осуждением, сверкающим в глазах. И всё ради одной цели — снова разнести Вадима по кирпичикам.
— Мама, ты даже не говорила с ним. — тихо сказала Надя, и голос предательски дрогнул.
— А мне и не надо! — отрезала мать, хватая кружку, не дождавшись даже, пока чайник остынет. — Я видела таких! С глазами, как у лисы: будто прикидываются мягкими, а сами только и ждут, когда ты им карточку подпишешь.
Надя вскинулась:
— Ты хоть раз слышала, что он мне говорит? Как он работает? Как относится ко мне?
— О, Господи, — закатила глаза мать. — Он работает. Сантехником! Неужели ты думаешь, что будешь счастлива с мужчиной, который вечером приходит домой с запахом канализации?
Надя взяла в руки кружку, села за стол. Локти дрожали.
— А ты думаешь, я была счастлива с папой, когда он работал в налоговой и каждый вечер молча ел гречку, глядя в телевизор?
Мать побледнела. Несколько секунд в комнате повисла напряжённая тишина, будто лампочка на потолке вот-вот взорвётся.
— Не смей сравнивать, — процедила она. — У твоего отца было имя. Было достоинство.
— А у Вадима — сердце.
Слова вырвались неожиданно даже для неё самой. Мать закусила губу. Но в глазах её мелькнуло то, что Надя давно не видела: страх. Настоящий. За дочь. За то, что она вот так, по глупости, отдаёт себя кому-то из «другого мира».
Мать выдохнула, успокаиваясь:
— Дочь моя, милая, если бы он тебя любил — он бы не позволил тебе ехать с ним в эту деревню смотреть какую-то рухлядь.
— Это дом его деда. — Надя встала. — Он хочет восстановить его. Построить дом для нас. Своими руками.
Мать усмехнулась, отчего губы сложились в тонкую, ядовитую линию:
— Конечно. И ты, видимо, будешь ему обед носить в фартуке и резиновых сапогах? Прекрасный план. Прямо мечта о счастливом будущем.
В кухне повис запах кипятка и мяты. Горький, как настроение.
— Знаешь, — тихо сказала Надя, — папа бы понял.
Мать разозлилась моментально:
— Папа! Папа! Хватит этим козырять! Он всегда тебя баловал! А теперь ещё и радуется, что ты увлекаешься бедняками!
Надя резко выдохнула. Всё. Хватит. Она вытерла руки о полотенце и прошла мимо матери в коридор.
— Мы уезжаем в пятницу. Посмотрим дом. Может, купим участок рядом.
— Да ты с ума сошла. — Мать пошла за ней по пятам. — Надя, ты посмотри на себя. Ты выросла не для того, чтобы заканчивать жизнь в доме без туалета!
Надя остановилась у двери и повернулась.
— Я выросла, чтобы наконец жить, а не подбирать мужа по декларации о доходах.
Мать, не ожидавшая такого, застыла.
— Да он же использует тебя! — прошипела она. — Ты ему — как ступенька! Понимаешь? Как переходник от его нищенского детства к твоей нормальной жизни.
— А ты — как гиря на ноге. Всё время вниз тянешь. — Надя вышла, захлопнув за собой дверь, словно ставила точку в разговоре. Но вместо точки — получился многоточие. Очень тревожное.
На улице было уже темно, город пах пылью и нагретым асфальтом. Вадим ждал у машины, курил, прислонившись к капоту.
— Ну, как дела с матерью Терезой? — с иронией спросил он, бросая окурок.
Надя горько усмехнулась:
— В Терезу она превратилась бы, если бы мне дали миллион за каждую фразу про твою «грязную сантехнику».
— Значит, снова сказала, что я тебя использую?
Надя кивнула и села в машину. Вадим посмотрел на неё пару секунд. Потом включил фары.
— Слушай, — пробормотал он, — может, не стоит ехать? Не хочу, чтобы ты… ну, ссорилась с ней из-за меня.
— Слишком поздно, — ответила Надя. — И потом, я хочу увидеть этот дом. Очень.
Вадим бросил быстрый взгляд в зеркало заднего вида, будто там прятался ответ на все вопросы.
— Ну тогда поехали. Посмотрим, каково это — строить любовь на руинах.
Через два дня они стояли на крыльце покосившегося дома с облупленной табличкой «ул. Заречная, д. 3». Вадим держал ключ в руке, словно боялся, что тот сгорит.
— Тут пахнет… старостью, — тихо сказала Надя, когда дверь открылась.
— Это не старость. Это история, — отозвался Вадим.
Полы скрипели, потолок обсыпался, в углу стоял старый, наклонённый комод, на котором пылились фотографии. Один из них был мальчик в советской школьной форме, с слишком серьёзными глазами.
— Это ты? — спросила Надя.
— Нет. Это мой дед. Но… глаза, говорят, у нас одинаковые.
— Знаешь… — Надя повернулась к нему. — Я всё-таки верю, что из этого получится дом.
— Дом для кого?
— Для нас. — Она взяла его за руку. — Если ты ещё хочешь.
Он долго молчал. А потом сказал тихо, будто сам себе:
— Только не говори об этом твоей маме. Она подожжёт его, пока мы спим.
И они оба засмеялись. Но в смехе был страх. А за дверью дома — прошлое, которое ещё только начинало просыпаться.
Деревенское утро пахло сыростью, тополиным пухом и… немного одиночеством. Надя проснулась от звука лопаты за окном — Вадим, как обычно, не мог сидеть без дела. За последние два дня он вычистил сарай, вскрыл старую печку, выгнал с чердака голубей и трижды поранился об гвозди, но счастливо утверждал, что «это — инвестиции в будущее».
— Ты хоть понимаешь, что с этими инвестициями нам нужен столяр, электрик и священник? — сказала Надя с иронией, когда увидела его в грязной майке, с арматурой в руках.
— Нет, — хмыкнул Вадим. — Только ты. Священник дорого.
Она хотела рассмеяться, но отвлеклась на звук шагов за калиткой. Кто-то явно направлялся к ним, с лёгкой шаркающей походкой и громким дыханием. Через минуту в калитке показалась пожилая женщина с пучком крапивы и внушительным полиэтиленовым пакетом из “Пятёрочки”.
— А-а-а, невестка приехала! — радостно протянула она. — Я Валентина, соседка. Ну, почти как бабушка. Я всех тут знаю! Даже крыс поимённо!
Надя опешила от напора. Женщина вваливалась в жизнь быстро, с голосом как у актрисы дубляжа и глазами, будто у неё в голове скрытая видеокамера, фиксирующая всё на чёрный ящик.
— А это ты, значит, Вадим? — обратилась она к нему. — Тьфу ты, вырос… А глаза всё те же. Как у Лидки. Помнишь Лидку?
— Маму мою? — Вадим нахмурился. — Вряд ли помню. Я её с трёх лет не видел.
— А зря, — села на скамейку, вытирая лоб. — У Лидки характер был. Конь остановится, баба — упадёт, а Лидка — в драку полезет. Отсюда её, в общем, и… попросили. Неблагополучная, как тогда говорили. А у тебя — вон какой дом остался. Хоть и кривой, зато с фундаментом. Не то что у некоторых мужей…
Надя кашлянула, переводя тему:
— А вы его знали, деда Вадима?
— Знала, конечно. Пётр Алексеевич был человек строгий. Даже кошки у него по графику ходили. И, кстати, — понизила голос Валентина, — с твоей бабкой, Наденька, он работал на одном заводе. Строгая у вас родня, знаете ли. Мама твоя вся в бабку пошла.
— Это точно, — фыркнула Надя. — У неё на каждое моё слово — уголовная статья и социальное дно.
— А ты всё равно за Вадьку пошла? — Валентина прищурилась. — Молодец. Любовь без риска — как компот без сахара. Цвет есть, а вкуса нет.
Вадим засмеялся, наконец-то. Он всё утро был сдержан, будто чувствовал, что сегодня что-то будет.
И оно пришло.
Ближе к вечеру, когда солнце уже не пекло, Вадим решил залезть на чердак — проверить старую проводку. Надя к тому времени уже постирала половину вещей, оставленных в доме, включая плащ, в котором Вадим нашёл в кармане записку: «Если меня убьют — ищите у Валентины.»
— Очень мило, — сказала Надя. — Почти квест в стиле «Дача убийств». Не хватает только лопаты с кровью.
— Или тестя с лопатой, — добавил Вадим. — Кстати, твоя мама мне звонила. Не тебе. Мне. Представляешь?
— Что?! — Надя подпрыгнула. — Что она сказала?
— Сказала, что у меня глаза пройдохи и голос — как у человека, который уже три раза разводился.
— И что ты ответил?
— Что я женюсь только раз. Но насмерть.
— Ты сумасшедший. — Надя засмеялась, но в голосе всё же была тревога. Мать никогда бы просто так не звонила. Значит, что-то узнала. Или заподозрила.
На чердаке было пыльно, душно и тихо. Вадим поднялся первым, Надя — следом, прицепившись за его ногу.
— Осторожно, здесь гвозди — как в спальной бабушки моей соседки: везде.
Но на чердаке, помимо пыли, голубиного помета и трёх сломанных стульев, нашлась ещё коробка. На ней было написано «НЕ ОТКРЫВАТЬ. НИКОГДА.»
— Отличный маркетинг. — Надя пододвинула коробку ближе. — Так сразу и хочется.
Внутри лежали старые фотографии, документы и… завещание. На имя Вадима. Дата — двадцать лет назад. Завещание, написанное дедом, в котором было чёрным по белому:
«Передаю дом моему внуку, Вадиму Петровичу, при условии, что он вступит в брак с женщиной, с которой решится жить здесь не менее пяти лет.»
Они замерли.
— То есть… — начала Надя.
— То есть, — перебил Вадим, — дед и после смерти пытается манипулировать моими отношениями. Удивительно.
— А ты уверен, что это вообще легально?
— Не знаю, — задумался Вадим. — Но, судя по всему, если мы не женимся и не проживём тут пять лет, дом можно будет продать. Или заберёт государство.
— Ага. Или, что вероятнее, моя мать его купит и построит там пансионат для женщин, сбежавших от сантехников.
Они рассмеялись. Но смех был нервный. Над головой скрипела балка. А внизу заскрипели чужие шаги. Кто-то вошёл во двор.
Надя выглянула вниз — и остолбенела.
— Мамочка приехала.
Мать стояла в воротах как прокурор на выездной сессии. Сумка кожаная, лицо натянутое как перчатка, губы сжаты в прямую линию.
— Ну, здравствуйте, — холодно произнесла она, оглядев двор. — Тебе, Надя, нравится спать в доме, где, вероятно, водятся мыши и бывшие женщины?
— Мама… — устало сказала Надя, спускаясь с чердака. — Ты приехала зачем?
— Зачем? — мать рассмеялась. — Узнала, что на тебя оформляется недвижимость. Вот и приехала. Проверить, что ты не вышла замуж за мошенника, прикрывшегося дедовским чердаком!
— Я тебя познакомлю с Валентиной, — отозвался Вадим, выходя из тени. — У неё там список «мошенников по районам», может, я есть.
— О, прекрасно! — мать саркастически всплеснула руками. — Теперь ты ещё и с юмором! Только, знаешь, смешно будет, когда ты, Надя, окажешься одна. Без денег, без дома. Потому что таких, как Вадим, ничто не держит. Ни любовь, ни дети.
И вот тут Надя взорвалась.
— А тебя держит что? Муж, который от тебя сбежал? Или пенсия, которую ты проверяешь три раза в день?
Мать побледнела. Это было ниже пояса. Но и слишком давно назревало.
Вадим молчал. Валентина, появившаяся из кустов с бутылкой компота, прошептала:
— А я думала, «Санта-Барбара» уже не в моде.
Ночь они провели молча. Только под утро Вадим сказал:
— Ты хочешь всё-таки жить здесь?
Надя повернулась:
— Я хочу жить с тобой. Где — неважно. Но этот дом… он для нас может стать началом. Если мы это выберем.
Он вздохнул:
— Тогда нам нужно жениться.
— Прямо завтра?
— Лучше бы вчера.
И она засмеялась сквозь слёзы. Впервые за долгое время — искренне.
Утро началось не с кофе, а с громкого стука в калитку. Надя, ещё в халате, с мокрыми волосами, выглянула в окно и тихо выругалась. На пороге стоял её отец — в костюме, с папкой под мышкой и лицом человека, который приехал не на дачу, а в суд.
— Что случилось? — прошептала Надя, встряхивая волосы.
— Мама, наверное, сообщила, — пробормотал Вадим, натягивая футболку. — Ждём аудита.
— Если он пришёл с папкой — это не аудит. Это крестовый поход.
Отец вошёл молча. Прошёл через двор, по пути кивнув Валентине, которая, не теряя форму, уже резала вишню и пила чай с коньяком.
— Валентина Ивановна, — вежливо поздоровался он. — Не знаете, у вас тут рядом нотариус живёт?
— А что, завещание будем переписывать? — с прищуром спросила она. — Или разводиться?
Он усмехнулся.
— Жениться. Но с оговорками.
На кухне, где ещё пахло вчерашними драниками и пылью, отец разложил бумаги и начал тихо, но жёстко:
— Надя, ты моя дочь, я тебя люблю. Но у тебя талант — влюбляться в людей, у которых прошлое темнее, чем подвал в панельке. Поэтому — я провёл проверку.
Вадим фыркнул:
— По базе МВД? Или сразу по церковной книге грехов?
— По тому, что ты называешь жизнью. Я ездил в детдом, в училище, где ты учился, поговорил с бывшими воспитателями. Все говорят одно: упрямый, с характером, не дурак. Но, Вадим, тебе нельзя жить одному. Ты себя развалишь. А с Надей… — он посмотрел на дочь. — У вас, возможно, получится. Но только если ты забудешь, что был один. Потому что теперь за тобой будут смотреть. Жестко.
— Слежка? — усмехнулся Вадим. — Камеры под печкой?
— Нет. Свадьба. С роднёй. С фото, на котором ты улыбаешься. С долгом. С ожиданием.
— Ну, свадьба — это уже не угроза, это, скорее, принудительная мера социальной стабилизации, — вставила Надя, глядя на обоих.
Отец, как ни странно, усмехнулся. Он был из тех, кто смеётся раз в месяц, как положено по расписанию.
— Выходите замуж, Надя. — Он встал, забрал папку. — Дом — хороший. Но не дом важен. Важно, чтобы потом не пришлось возвращаться к маме. Это… ад. Я знаю.
Свадьбу решили сыграть быстро. По-деревенски. Без платьев из бутиков, без тамады, но с кринолином Валентины, который она достала «ещё с времён Ленкиной первой женитьбы». Никто не стал уточнять, кто такая Ленка и почему у неё была женитьба. Важнее было то, что Вадим в костюме соседа (на два размера больше) выглядел как телохранитель на пенсии, а Надя — в белом сарафане — как та девочка, которая влюбилась в него когда-то у метро. Только теперь она смотрела на него не с восторгом, а с доверием. Это было больше, чем любовь.
Мать приехала в середине церемонии. Поздно, как всегда.
— Мама, ты опоздала. Уже поцелуй был. Два даже, — сказала Надя спокойно.
— У меня такси сломалось, — буркнула мать. — Да и вообще, я думала, вы передумаете.
— Мы уже в ЗАГСе передумали, но паспорта сдали, — отрезал Вадим. — Там охрана серьёзная, не выпускают.
Мать подняла бровь, но сдержалась. Потом выдохнула и, к удивлению всех, протянула Наде конверт:
— На холодильник. Или на психолога. Что нужнее — сами решите.
— На психотерапию от родственников, — усмехнулась Надя. — Спасибо, мама.
А потом произошло странное.
Валентина, всегда шумная, вдруг замолчала. Отвела Вадима в сторону. И заговорила тихо, глядя в глаза:
— Я не хотела раньше, но теперь ты должен знать. Вадим… Лидка — твоя мама — не просто ушла. Она сидела. За драку с любовником. Он тогда был женат, старше её вдвое. Она его ударила. Молотком. В шкафу. Он выжил, но подал заявление. А потом… всё пошло под откос. Тебя отдали в детдом. Пётр, дед твой, забрал дом, но тебя — нет. Он не простил. Ни тебе, ни Лидке.
Вадим побледнел.
— Это ты… откуда знаешь?
— Я — была свидетельницей. Тогда. Я жила в той же коммуналке. Я обещала не говорить. Но теперь ты должен знать. Чтобы не стал, как он. Пётр всё контролировал. Даже из гроба.
Он молчал. Как будто весь воздух вышел. Молотком. В грудь. Прямо в память.
Вечером, уже после гостей, они сидели у дома. Костёр потрескивал. Надя молчала, а Вадим… просто смотрел в огонь.
— Мы можем уехать, если хочешь, — сказала она.
— Нет. — Он покачал головой. — Здесь всё началось. И здесь мы всё закончим. По-своему. Не по завещаниям. Не по страху.
Она кивнула. И тихо добавила:
— Главное — без молотков.
Он усмехнулся.
— Только если мебель собирать.
Через месяц они получили свидетельство о праве собственности. Отец Нади помог с оформлением, сам настоял, чтобы дом был в долевой собственности.
— Чтобы, если один уйдёт — второй остался. Дом должен быть не клеткой, а убежищем.
Вадим смотрел на бумагу долго. Потом взял ручку и поставил подпись.
— Первый раз у меня есть что-то своё. И я сам это выбрал.
— Ну, почти сам, — подмигнул тесть.
Вадим улыбнулся:
— Да. И впервые — не боюсь.
Финал.
Когда осень покрасила деревья в медные тона, в доме уже пахло пирогами (не Надиными, а Валентины), на чердаке стоял тренажёр, а в комнате висела фотография с их свадьбы. На ней они оба — в чужих костюмах, с кривыми свечами и самодельным тортом. Но счастливы. Потому что, наконец, вместе. Не потому что нужно. А потому что так — правильно.
И только старый молоток в шкафу напоминал, что прошлое бывает громким. Но любовь, если её не бояться, умеет перекричать даже самые страшные звуки.
