Телефон зазвонил в самый неподходящий момент. Екатерина держала в руках чашку крепкого кофе, собираясь наконец-то открыть ноутбук и закончить квартальный отчет. Работа была не просто любимой — она была спасением. Единственным уголком, где никто не ныл, не кричал, не жаловался на давление и не спрашивал, где лежат таблетки от поноса.
— Алло, Катя, привет… — в голосе Виктора уже звучало что-то подозрительно жалостливое.
Она поставила чашку на стол и выдохнула.
— Говори сразу, что случилось.
— Мама упала в ванной. Скорая увезла её в больницу. Я сейчас на совещании, ты можешь поехать к ней?
Совещание, конечно. Если бы его мать сожгла дом, он бы всё равно отсиживался в офисе, обсуждая цвет ковролина в новом филиале…
— Виктор, у меня завал. Я в отчётах по уши, ты же знаешь.
— Да ну брось, отчёты. Это мама! У неё гипс! Ей теперь нужен кто-то, кто будет с ней. Врач сказал, минимум месяц постельный режим. Я не могу отпроситься, у нас проект сдаётся. Ну ты ж понимаешь…
— Понимаю, — сказала Екатерина, глядя в окно, где спокойно цвели каштаны. — Опять всё на меня.
Это не забота. Это ловушка. Только ты сначала ещё не понимаешь. Думаешь: «ну что такого — пару дней посижу». А потом просыпаешься через месяц и не знаешь, где твоя работа, твоя жизнь и твой шампунь…
Через два часа она уже стояла у палаты. Ольга Петровна лежала с кислой миной, как будто Екатерина была невесткой, а судебным приставом.
— Ну, наконец-то пришла! — выкрикнула она, натужно поправляя подушку. — А я думала, сын хотя бы хлеба купит! Сухари жру, как в тюрьме!
— Вам только что борщ принесли, Ольга Петровна, — спокойно ответила Екатерина. — И компот. Я его сама видела. Только вы послали медсестру «в ж**у», и она его забрала обратно.
— Медсёстры теперь у нас как царицы! А я — так, старый хлам. Да я этой Марине в подгузниках полгорода вырастила! — драматично всплеснула руками женщина. — Катя, забери меня отсюда. Тут всё воняет, и соседка пердит по ночам.
Екатерина закусила губу.
— Вас только вчера положили. Вам после гипса нужен покой, уход…
— Вот и будешь ухаживать! Ты же теперь как бы в семье, или ты просто мне мужика оттяпала, а дальше — лесом?
И ведь скажи в ответ — сама виновата. Скажи — взрослый сын, пусть ухаживает. Скажи — ты ему мать, не мне. Но ты молчишь. Потому что тебя уже затянуло. Вежливость. Долг. Чувство вины.
Через неделю Екатерина стояла в узкой кухоньке квартиры Ольги Петровны, намазывала бутерброды и слышала из комнаты громкий голос:
— Ты опять бутерброды?! У тебя ничего женского нет, Катя! Ни таланта, ни терпения, ни печеных котлет! Почему мой сын женился на тебе — я до сих пор понять не могу. Наверное, глаза мазью намазал.
— Потому что у меня ноги длинные и ипотека своя, — буркнула Екатерина себе под нос.
— Что ты сказала?!
— Я говорю — чай завариваю. Сейчас принесу.
Виктор приходил редко. Уставший. С бутылкой вина, которой потом Ольга Петровна клянчила у него бокал «для давления». Он садился в кресло, с кислой миной слушал, как мать рассказывает, что Екатерина подала суп холодным, а потом уходил с фразой:
— Ну держитесь тут, мои героини.
Героини. Какая ирония. Одна — командует палкой, другая — от неё по углам прячется.
Через месяц Екатерина поняла, что в душ не ходила два дня. Потому что нельзя оставить свекровь одну — та упала в ванной, когда та залезла туда без ведома, «освежиться». Её вытащили соседи. Екатерина плакала в подъезде, пока скорая зашивала Ольге Петровне бровь. А Виктор? А Виктор тогда был в бане с партнёрами.
— Надо же, ты не уследила, — сказал он, глядя на выписку. — Может, всё-таки наймём сиделку? Но у меня сейчас не очень с деньгами…
А у меня, значит, с нервами — просто фестиваль.
— Может, всё-таки ты мать свою хоть раз покормишь? — сорвалась Екатерина в воскресенье, когда он опять ел на кухне суши, а она мыла утку после свекрови.
— Не начинай, Катя, — он устало вздохнул. — Мне и так непросто. Ты же знаешь, я работаю, зарабатываю, всё на мне…
— Всё на тебе? Ты приходишь на два часа в неделю, приносишь мандарины и говоришь, что ты герой. А потом уходишь, как с экскурсией. Это не «всё на тебе». Это «всё — на мне».
— Не драматизируй, пожалуйста. Я тебя просил — просто помочь маме. Не разводи трагедию.
Она посмотрела на него и вдруг ясно поняла: он не понимает. И не поймёт. У него нет категории «мне жаль, что ты устаёшь». Есть только — «ну, кто-то же должен».
В тот вечер она впервые открыла ноутбук с сайта «Авито» и начала искать аренду — хотя бы комнату. На работе ей уже написали, что без неё сдали отчёт сами. Сами. Без неё.
И ты думаешь: вот оно. Пошло. Всё. Скатилось. И ничего не осталось — ни имени, ни гордости, ни зарплаты. Только запах мази и громкий голос из-за стены.
На следующий день Ольга Петровна позвала её к себе.
— Катя, я тут подумала… Можешь мне волосы покрасить? А то я выгляжу, как чёрт, а вдруг умру, и меня в таком виде похоронят?
— В таком виде — это в халате и с роллом на груди? — вздохнула Екатерина, доставая перчатки.
— Вот именно. Вдруг твой Виктор кого-то ещё приведёт — чтобы на гроб посмотрела. Скажи, он тебе не изменяет? А то я смотрю, ты посерела.
Вот как раз этого ты боялась. Что они начнут говорить правду. А ты — уже не сможешь не слушать.
— Если изменяет — удачи той, кто его получит, — ответила она спокойно.
— Ха, — фыркнула свекровь. — Вот так и живём. Всё ради семьи, а потом — только ради уколов.
Позже, когда она выносила мусор, соседка по лестничной клетке, тётя Рая, тихо сказала:
— Катенька, ты держись. Мы всё слышим. Мы тебя понимаем.
Екатерина впервые заплакала не от боли, а от того, что кто-то её понимает.
Утро началось, как обычно, с крика из комнаты.
— Каааатя! Я не чувствую ног! — голос Ольги Петровны дрожал, как холодец, но с ноткой театральности.
Екатерина посмотрела на часы. 6:43. Выходить за хлебом планировала к девяти.
— Сейчас приду, — сказала вслух и медленно натянула халат.
За последние две недели свекровь успела:
— трижды «прощаться» с жизнью («Катенька, прости меня, если что не так…»),
— дважды вызывать себе участкового («А вдруг меня убивают, а ты молчишь!»),
— один раз пыталась ползком добраться до туалета («Докажу, что ещё ого-го!»).
Екатерина только молилась, чтобы в следующий раз это «ого-го» не закончилось травматологией.
Войдя в комнату, она увидела, что Ольга Петровна сидит в кровати, укутанная в плед, с кружкой чая, судя по всему, уже четвёртой за утро.
— Катенька, ну слава богу. Я думала, ты ушла. А ты не можешь меня бросить. Я всё чувствую, только пальцы онемели. Может, инсульт?
— Возможно. Или просто спали на руке, — сказала Екатерина устало. — Я принесу тебе кашу. И таблетки.
— Каша опять будет пресная? Я всё понимаю, конечно, но ты хоть раз могла бы приготовить вкусно? Моя мама, царствие ей небесное, готовила, как богиня.
— Ну, я, к сожалению, не богиня. Я сиделка. Бесплатная. Без выходных, — буркнула Екатерина, идя на кухню.
На кухне её ждал Виктор. Вчерашний, в мятой рубашке, с недопитым кофе.
— Привет, — он повернулся к ней, словно ничего не произошло. — Я сегодня уезжаю в командировку. На три дня.
— На Мальдивы? — спросила она с улыбкой, в которой уже не было ни грамма юмора. — Или в соседний офис, к той молодой секретарше с губами, как у надувного матраса?
— Ты с ума сошла? — он покраснел. — Я работаю! Тебе не кажется, что ты перегибаешь?
— Мне кажется, что ты вообще не в курсе, где живёт твоя мать. Ты думаешь, это гостиница, и ты просто приходишь, когда удобно. А я — прислуга. Молчаливая. Без претензий.
— Катя, ты знала, на что шла. Она же старая. У неё никого нет, кроме нас…
— Кроме нас?! — она вдруг ударила по столу так, что ложка подскочила. — Нас?! Где здесь нас, Виктор?! Тут — я. И она. Ты появляешься как экскурсовод. Сюда, дамы и господа, заходите! Вот здесь моя мать жалуется, вот тут Екатерина орёт, а тут — мытьё утки. Всё по плану!
Он замолчал. Потом тяжело вздохнул, надел куртку и ушёл. Без «пока». Без «извини».
И ты остаёшься. С этой квартирой. С этим телом, которое не твоё. С голосами за стенкой. С криком по ночам. С собой. Всё. Только ты.
В тот день Екатерина впервые приняла успокоительное. Из тех, что были у Ольги Петровны. Та называла их «таблетки от тоски».
— Катя, выпей. Я тебе разрешаю, — сказала она внезапно. — Только не сдохни от передоза, а то меня обвинят.
Она выпила. Заснула. Проснулась в два часа дня. В панике побежала в комнату — Ольга Петровна лежала в той же позе, как фаршированная рыба.
— Всё нормально, — лениво сказала свекровь. — Я просто никуда не тороплюсь. Мне уже ничего не надо. Кроме того, чтоб ты тут осталась навсегда.
— Это уже происходит. Я здесь как в тюрьме.
— Не ной. У меня сын хуже, чем эта тюрьма. А ты на него замуж вышла.
— Спасибо, что напомнили.
— А ты думала, я молчать буду? Я ведь всё вижу. Он тебе изменяет.
Катя замерла.
— С чего вы взяли?
— Он бреется каждый день, когда к тебе едет. А когда был со мной один — ходил, как лесовик. А ещё — духи. От него духи женские.
— Может, подарили. — Катя сглотнула.
— Может. А может — сам покупал, чтобы кого-то обрызгать.
Вот она, правда. Горькая. Но спокойная. Без истерик. Как будто ты это знала. Всегда знала. Просто боялась услышать от другого.
Вечером Екатерина снова вышла в подъезд. На лавочке сидела тётя Рая.
— Всё держишься, Катюша? — спросила она мягко. — Я б тебя к себе позвала, но у меня зять-алкоголик. Там уже одна драма.
— Спасибо, тётя Рая. Я просто подышать.
— Катюша, ты — хорошая. Но знай: у хороших всё потом болит. Надо быть немного плохой. Хоть чуть-чуть. Для себя.
Она кивнула. И в ту же ночь позвонила Тане — подруге с института.
— Танюха, помнишь, ты предлагала мне комнату у тебя? Она ещё есть?
— Для тебя — всегда. Ты чё, Кать? Ты плакала?
— Нет. У меня просто аллергия на семейные ценности.
Утром, когда Виктор вернулся с «командировки» — в свежей рубашке, с загаром, как будто три дня провёл в солярии, — Екатерина уже собирала сумку.
— Ты куда?
— Домой.
— В смысле? Это и есть твой дом!
— Нет, Виктор. Это твой дом. И твоя мать. Я здесь просто была приложением. Бонусом. Сроком годности.
— Катя, ну подожди… Давай не будем всё портить.
— Это уже испорчено. Ты просто не заметил, пока я мыла твою мать и стирала твои трусы.
— Ты истеричка. Вот и всё.
— Нет, Виктор. Я — уставшая женщина. Которая наконец поняла, что жить надо не ради кого-то, а ради себя. А истерика — это будет в суде, когда мы делить твою квартиру начнём.
Он выдохнул.
— Ты же ничего не имеешь. Это моя квартира.
— А вот тут мы и поговорим. Ты забыл: мы же официально женаты. И если я сейчас найму адвоката…
Он побледнел.
— Не будешь же ты так мелко мстить?
— Это не месть. Это здравый смысл. Ты мне его вернул. Спасибо.
— А мама?
— Маме я оставлю весь запас каши, лекарства и расписание клизм. Удачи, сынок.
И вышла. Легко. Почти весело. Как будто сбросила 90 килограммов живого зла.
Прошло две недели с тех пор, как Екатерина ушла. Без истерик, без скандалов, даже тапочки не хлопнула в дверной проём — только ключ бросила на полку. Как чужая. Хотя она там всё мыла, терла, кормила и вытирала… как своя.
Теперь — чужая. И, честно говоря, плевать.
Она жила у Тани, на съёмной кровати, под видом «пока не приду в себя», хотя Таня давно уже догадалась: Катя в себя не вернётся. Она будет собирать новую себя. Без Виктора. Без Ольги Петровны. Без утки и без таблеток от тоски.
И вот, казалось бы, всё налаживалось.
Но в жизни, как в плохом сериале: когда главная героиня только улыбается новому дню — на пороге появляется почтальон. С письмом. С судом. С наследством.
Катя узнала об этом в среду. Звонила соседка Ольги Петровны — тётя Рая, как всегда, без подготовки и подушки безопасности:
— Катенька, ты извини, конечно, но… Ваша Ольга Петровна — померла. Сегодня утром.
— Как?
— Ну, как все. Встала, сказала «какая я красивая, когда сплю», попила кефир, посмотрела в окно и… села обратно. И не встала.
Катя долго молчала.
— Это шутка?
— Нет, Катенька. Я бы не шутила. Хотя, конечно, умереть красиво — это у неё получилось. И кефир себе новый открыла, а я вот до сих пор в очередях за ним стою…
— Спасибо, тётя Рая.
Села. Включила чайник. Не заплакала. Ни капли.
Она будто умерла уже давно. Только тело жило. Голос. И упрёки. А сердце? Оно ведь, кажется, остановилось ещё в девяностых, вместе с семейными ценностями и смыслом.
Похороны были тихие. Виктор приехал в тёмном пальто, как будто вышел с театральной репетиции. На лице — трагедия. Губы поджаты. Глаза сухие. Подошёл к Екатерине, словно они не делили в суде совместно нажитое имущество, а были главными героями печального романа.
— Спасибо, что пришла, — выдавил он.
— Это не ради тебя, Виктор. Это — ради памяти. Хотя она тоже под вопросом.
— Я не хотел, чтобы всё было так. Ты же знаешь.
— А было. Потому что ты так устроен.
Он отступил, будто получил пощечину.
После кладбища собрались у тёти Раи. Салаты, кекс, пельмени, компот. Все ели, как положено. Только Катя почти не притронулась.
— Катюша, тебе письмо приходило, я у себя держала. Там из нотариальной конторы что-то. Смотри, — тётя Рая достала конверт. — Только не вздумай падать в обморок, у меня валидол закончился.
Катя вскрыла. И чуть не поперхнулась.
Завещание. Ольга Петровна. Всё имущество — квартира, дача и сберкнижка — завещано… Екатерине Викторовне Смирновой.
В комнате наступила тишина. Даже кошка тёти Раи, будто прочитала документ, села на подоконник, и с укором посмотрела на Виктора.
— Что за… — начал Виктор. — Это какая-то ошибка. Это не может быть. Она бы мне оставила. Мне! Я — её сын!
— Видимо, мама думала иначе, — спокойно сказала Катя. — Или, быть может, это была её последняя пакость. Чтобы ты, наконец, узнал, каково это — остаться с носом.
— Она не могла. Она… ненавидела тебя! Всегда говорила, что ты только и ждёшь, когда она сдохнет.
— А я, значит, сидела с ней из любви, да? Стирала ей простыни, мыла ноги, терпела твоё равнодушие. Только потому, что очень хотела три копейки и квартиру в панельке?
— Ты просто стерва. — Виктор сорвался. — Ты всё просчитала. Ты — змея!
— Нет, Виктор. Я — бухгалтер. И я умею считать. Особенно свои силы. А их ты жрал как пылесос. Ты и твоя мама.
Он подошёл ближе, навис.
— Я не дам тебе эту квартиру.
— А ты иди в суд. У меня завещание. У меня подписи. А у тебя — воспоминания, что мама любила тебя только, когда ты молчал и был рядом. Как тумбочка.
— Я тебя засужу.
— Попробуй. Я найму адвоката. Умного. Женщину. С таким голосом, что ты сам потом попросишь признать завещание.
Тётя Рая кашлянула.
— Может, не надо ссориться в день похорон? Хотя мне, конечно, весело. Как сериал смотрю.
Катя вздохнула. Посмотрела на Виктора.
— Знаешь, что самое интересное? Я не хочу эту квартиру.
— Что?
— Пусть будет тебе. Хочешь — живи. Только знай: ты теперь один. Без неё. Без меня. И без права ещё раз испортить кому-то жизнь.
— Ты отказываешься?
— Нет. Я переведу всё на благотворительный фонд. На пансионат для пожилых. Пусть там людям помогут. Тем, кто не кричит по утрам «Я умираю», чтобы на них обратили внимание. А ты… живи. В пустоте. С дипломом сына.
Она встала. Оделась. Вышла. На улице шёл дождь. Капли падали на волосы, как отпущения. Как аплодисменты.
И вдруг — лёгкость. Как будто умерла не только Ольга Петровна. Умерла старая Катя. Та, что терпела. Соглашалась. Прощала. Теперь — другая. Живая. Настоящая.
Вечером она сидела у окна, с бокалом красного вина. Таня включила музыку. Катя смотрела на улицу — и улыбалась.
Тут пришло сообщение.
«Ты правда не передумаешь? Витя»
Она не ответила.
Закрыла телефон.
Конец был не громкий. Он был правильный.
