Тишина въелась в стены квартиры, как дым. Проникла в каждый угол, в каждую щель. Засела там — и живёт.
Сева сидит у окна. Карандаш в руке, альбом на коленях. Рисует что-то своё — непонятное взрослым. Чёрточки, завитушки, странные фигурки.
— Севушка, — зовёт мама из кухни. — Кушать будешь?
Мальчик не оборачивается. Даже головой не кивает. Просто рисует дальше.
Мама стоит в дверях, смотрит на сына. На этого семилетнего старичка с серьёзными глазами.
Когда это началось? Пять лет назад. Когда Севе было всего два годика.
Не думать об этом.
— Ладно, — говорит мама тихо. — Покушаешь позже.
Бабушка приходит к обеду. Всегда приходит — каждый день, уже четыре года. Помогает.
— Ну что наш художник? — спрашивает она, целуя маму в щёку.
— Рисует. Как вчера. Как позавчера.
Бабушка проходит в комнату, садится рядом с Севой.
— Покажешь, что нарисовал?
Сева поднимает голову. Смотрит на бабушку — долго, внимательно. Потом протягивает альбом.
На странице — дом. Обычный дом с окнами. И в одном окне фигурка. Маленькая, одинокая.
— Это ты? — спрашивает бабушка.
Сева кивает. Чуть-чуть, еле заметно.
— А почему в окне?
Мальчик берёт красный карандаш. Рисует что-то за окном. Машины. Много машин. Одна из них больше других. Страшнее.
— Севочка, милый. Это же прошло. Это было давно.
Но Сева уже отвернулся. Смотрит в настоящее окно — на двор, на дорогу, на проезжающие машины.
Вечером они сидят на кухне — мама с бабушкой. Пьют чай. Говорят шёпотом.
— Может, к другому врачу? — предлагает бабушка. — Есть специалисты новые, современные методики.
— Мама, мы уже у всех были. — Голос усталый, надорванный. — Он не хочет говорить. Или не может. Или… не знаю.
— А помнишь, каким болтушкой был? В два года такие речи выдавал! «Мама, почему солнышко жёлтое? А почему собачка лает?» До чего же смешной был.
Мама отворачивается к окну.
За стеклом — темнота. И где-то там, в этой темноте, память. Та самая — про дождь, про скользкую дорогу, про визг тормозов.
— Он выздоровеет, — говорит бабушка твёрдо. — Обязательно выздоровеет. Надо только подождать.
— Пять лет уже жду.
— Подождём ещё. Сколько надо — столько и подождём.
Из комнаты доносится шорох — Сева перелистывает альбом. Ищет чистую страницу.
Рисует свой мир. Мир без слов.
Рыжий пришелец
Март. Снег тает, капает с карнизов. Сева рисует, как всегда. Поднимает глаза — и замирает.
На подоконнике, прямо напротив него сидит кот.
Рыжий, худой, с поцарапанной мордой. Сидит за стеклом и смотрит прямо на него жёлтыми глазами. Внимательно так, будто изучает.
Сева отложил карандаш. Встал. Подошёл к окну вплотную.
Кот не шарахнулся. Не убежал. Продолжал смотреть.
— Вера! — позвала бабушка из кухни. — Иди сюда! Быстро!
Мама прибежала, испугалась:
— Что случилось?
— Смотри.
Сева стоял у окна и улыбался. Впервые за пять лет. Настоящая улыбка — не вымученная, не для галочки.
А за стеклом сидел обшарпанный рыжий кот.
— Господи, — прошептала мама. — Что это?
— Чудо, — ответила бабушка. — Обыкновенное чудо.
На следующее утро кот снова был там. Сева проснулся, подбежал к окну — есть!
Мальчик схватил альбом, нарисовал кота. Быстро-быстро, чтобы не забыть каждую полоску.
Потом пошёл на кухню. Открыл холодильник. Достал сосиску.
— Сева? — удивилась мама. — Ты что делаешь?
Но он уже убежал в комнату. Открыл окно. Протянул сосиску коту.
Тот понюхал. Осторожно взял. Съел не торопясь, словно в ресторане обедал.
А потом мяукнул. Тихо. Будто сказал «спасибо».
Сева засмеялся. Без звука, но засмеялся — плечи тряслись, глаза светились.
Мама стояла в дверях и плакала. От счастья. От облегчения. От того, что её мальчик вдруг ожил.
Дни пошли по-другому
Сева просыпался — и сразу к окну. Кот там? Есть! Значит, всё хорошо. Значит, можно завтракать, можно жить дальше.
Кота он назвал Рыжиком. Мысленно, конечно. Вслух не произносил — но в альбоме над каждым рисунком выводил: «Рыжик».
Кот приходил каждый день. В одно и то же время — в половине девятого утра. Садился на подоконник, смотрел в комнату. Ждал сосиску, молоко в блюдечке.
Сева изучал его повадки. Как Рыжик умывается — лапкой за ухом. Как потягивается — сначала передние лапы, потом задние. Как прищуривается на солнце.
И рисовал. Целые альбомы — только Рыжик. В разных позах, с разными эмоциями.
— Настоящий портретист растёт, — говорила бабушка, листая рисунки. — Художник от Бога.
Мама смотрела на эти рисунки и думала: «Хоть бы этот кот не исчез. Хоть бы не пропал. Он же, наверное, чей -то».
Но самое удивительное происходило по вечерам.
Сева перестал бояться темноты. Раньше мама оставляла свет в коридоре — иначе он не засыпал, метался в кровати, хватался за простыни.
А теперь он ложился спокойно. Потому что знал — завтра утром Рыжик придёт.
— Вер, — шептала бабушка, — он изменился. Ты видишь?
— Вижу. Будто кто-то включил свет в тёмной комнате.
— А может, этот кот, может, он неспроста?
— Не знаю. Но пока он здесь — Сева оттаивает. И это главное.
Мама покупала самые дорогие сосиски. Самое жирное молоко. Несла домой пакеты с кормом — хотя кот жил на улице.
— Соседи спросят — скажу, завели кота, — объясняла она бабушке.
— А что, может, и правда завести? В дом взять?
— Нет. — Мама качала головой. — Не надо ничего менять. Пусть всё будет, как есть. Лишь бы кот не ушёл.
Тревожные знаки
Прошёл месяц. Потом второй.
Рыжик стал частью их жизни. Неофициальным членом семьи.
Сева каждое утро ставил будильник на половину девятого. Просыпался, умывался, завтракал — и к окну. Кот был там. Всегда.
Но в начале мая что-то изменилось.
Рыжик приходил, но был какой-то беспокойный. Съедал только половину сосиски. Оглядывался постоянно. Будто кого-то высматривал.
— Что с ним? — спрашивала бабушка.
— Не знаю, — отвечала мама. — Может, весна. Коты весной странные бывают.
Сева тоже заметил перемену. Рисовал Рыжика с настороженными ушами, с напряжённым взглядом.
А потом началось самое страшное.
Кот стал приходить не каждый день.
Сначала пропустил понедельник. Сева весь день просидел у окна, ждал. Не дождался.
Во вторник Рыжик пришёл — худой, взъерошенный. Съел две сосиски разом, выпил всё молоко. И убежал быстро, оглядываясь.
В среду не было.
В четверг тоже.
Сева перестал есть. Сидел у окна с утра до вечера. Смотрел на пустой подоконник. На двор, где гуляли чужие коты.
Но не Рыжик.
Мама с бабушкой переглядывались. Обе понимали — если кот не вернётся, всё будет как раньше. Тишина. Рисунки в тёмных тонах. Мальчик, который боится жить.
— Может, поискать его? — предложила бабушка.
— Где? Как?
— По дворам. По подвалам. Может, заболел. Может, застрял где.
— Мама, это же уличный кот. Они приходят и уходят.
— Но Сева не знает этого. Для него Рыжик — это…
— Это единственное, что связывает его с миром.
Пятница. Суббота. Воскресенье.
Кота не было.
Сева похудел, осунулся. Перестал рисовать. Сидел у окна, как статуя.
И мама поняла — надо что-то делать. Срочно. Пока её сын снова не ушёл в себя навсегда.
— Я пойду искать, — сказала она бабушке. — По всем дворам. По всем подвалам.
— А если не найдёшь?
— Найду. Обязательно найду. Или умру.
Потому что альтернативы не было.
Потому что Рыжик был не просто котом. Он был надеждой.
А надежду нельзя терять. Никогда.
Поиски в пустоте
Мама обошла все дворы в радиусе километра. Заглянула в каждый подвал, обыскала все чердаки. Расспрашивала дворников, консьержек, бабушек у подъездов:
— Не видели рыжего кота? Худой такой, с поцарапанной мордой?
— А что, потерялся?
— Да… Потерялся.
Как объяснить, что потерялся не просто кот? Что потерялась последняя ниточка, связывающая её сына с жизнью?
Бабушка тоже искала. Ездила на дальние рынки — там часто бродяжничают коты. Обзванивала приюты, ветклиники.
— Может, сбила машина? — предположила она.
— Не говори так! — Мама побледнела. — Не надо этих слов.
Потому что Сева и так уже умирал. На глазах. Медленно.
Он не ел. Совсем. Даже воду пил через силу.
Сидел у окна, как приклеенный. Смотрел на пустой подоконник. Губы шевелились беззвучно — наверное, звал Рыжика.
Мама подходила, обнимала. Но он был как деревянный. Не реагировал на прикосновения, на слова.
— Севочка, — шептала она в его волосы. — Ну пожалуйста. Поешь хотя бы. Попей чаю.
Но мальчик будто не слышал. Весь его мир сузился до размера подоконника. Пустого подоконника.
— Может, взять другого кота? — предложила бабушка. — Из приюта?
— Нет. Он сразу поймёт, что это не Рыжик.
— А что тогда делать?
Мама смотрела на сына — худенького, бледного, почти прозрачного.
— Не знаю. Молиться, наверное. Больше ничего не остаётся.
Крик отчаяния
Четверг. Седьмой день без Рыжика.
Сева вдруг встал из-за окна. Пошёл к двери.
— Сева? — удивилась мама. — Ты куда?
Мальчик остановился, оглянулся. Он показал на дверь. Потом на себя. Потом развёл руками — мол, иду искать.
— Но на улице дождь. И темнеет уже.
Сева покачал головой. Сделал шаг к двери.
— Хорошо, — сдалась мама. — Одевайся. Пойдём вместе.
Они вышли во двор. Дождь моросил мелкий, противный. Лужи отражали тусклые фонари.
Сева шёл медленно, оглядывался. Заглядывал под каждую машину, в каждый подъезд.
— Рыжик где-то здесь, — думала мама. — Он не мог уйти далеко. Не мог просто исчезнуть.
Они обошли все дворы. Сева заглянул в каждый закоулок, под каждую лестницу.
Кота не было.
— Севушка, — тихо сказала мама. — Пошли домой. Завтра ещё поищем.
Но мальчик не двигался. Стоял посреди двора, под дождём. Смотрел в темноту.
И вдруг сжал кулаки.
Набрал воздуха полную грудь.
И…
— Ры-ы-жи-ик!
Голос. Впервые за пять лет.
— Рыжик ты где?!
Мама оцепенела. Не верила ушам.
По двору разнеслось эхо. Включился свет в окнах — люди выглядывали, что за крик.
— Рыжик!
Голос сорвался. Сева сел мокрый асфальт. И заплакал. Навзрыд, в голос.
— Не уходи…
Мама бросилась к нему. Обняла, прижала к себе.
— Сева! Сынок! Ты заговорил!
А из третьего подъезда выбежала бабушка. Услышала голос внука — и не поверила. Но когда увидела их — маму с сыном, оба в слезах, — поняла: случилось чудо.
— Господи, — шептала она. — Ну наконец-то. Наконец-то.
Сева сидел на коленях у мамы и плакал. Говорил сквозь слёзы:
— Он ушёл. Как папа ушёл. Все уходят. Я один остаюсь.
— Не один, — гладила его мама. — Не один, Севочка. Мама с тобой. Бабушка с тобой.
— А Рыжик?
— И Рыжик. И Рыжик тоже с тобой.
Хотя она не знала, правда ли это.
Голос, который нашёлся
В эту ночь Сева не спал.
Сидел на кровати, говорил. Тихо, медленно — голос ещё не привык к словам.
Рассказывал маме всё. Что копилось пять лет в молчании.
— Я помню папу, — шептал он. — Помню, как мы ехали. Дождь был. Папа сказал: «Не бойся, Севочка, скоро будем дома». А потом… громкий звук. И папа не отвечал. Глаза закрытые были.
Мама слушала и плакала. Беззвучно.
— Я думал, это моя вина. Что папа умер из-за меня. Потому что я в машине был.
— Нет, сынок. Это не твоя вина. Совсем не твоя.
— А почему тогда?
— Просто бывает. Плохое бывает. Без причины.
Сева кивнул. Как будто понял.
— А Рыжик. Он был как папа. Каждый день приходил. И я не боялся, что он уйдёт. А теперь боюсь.
— Рыжик обязательно вернётся.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. Чувствую сердцем.
Утром, в пятницу, Сева проснулся рано. Подошёл к окну.
Подоконник пустой.
Но теперь он не молчал. Не сидел неподвижно.
— Мам, — позвал он. — Идём искать.
— Идём.
Они оделись и вышли во двор. Сева шёл впереди, заглядывал во все углы.
— Рыжик! — звал он. — Рыжик, это я!
Голос звучал увереннее. Громче.
— Рыжик! Не прячься!
И вдруг — из-за мусорных баков — тихое мяуканье.
Сева замер.
— Ты слышала?
— Слышала.
Они подошли ближе. За баками, на старой картонке, лежал Рыжик. Худой, грязный, с подбитым глазом.
Но живой.
— Рыжик! — Сева бросился к нему, осторожно взял на руки. — Ты вернулся!
Кот замурлыкал. Слабо, но замурлыкал.
— Что с тобой случилось? — шептал мальчик. — Где ты был?
Кот лизнул его в щёку. Один раз. Как будто сказал: «Неважно. Главное — я вернулся».
Мама стояла рядом и улыбалась сквозь слёзы.
Сева заговорил. А Рыжик вернулся.
Два чуда сразу.
— Пошли домой, — сказала мама. — Рыжика покормим, полечим. А потом, потом у нас будет новая жизнь.
Новые слова
Рыжик остался.
Не на подоконнике — дома. В квартире, на мягкой подушке у батареи.
Сева выхаживал его две недели.
— Рыжик, кушай, — говорил он тихо. — Надо поправляться.
И кот ел. Понемногу, но ел.
Глаз зажил. Шерсть стала блестящей. Рыжик превратился из бродяги в домашнего красавца.
А Сева не переставал говорить.
Сначала — только с котом. Рассказывал ему всё: про школу, куда теперь ходил, про новых друзей, про то, как страшно было молчать.
Потом начал разговаривать с мамой. Осторожно, понемногу.
— Мам, а можно Рыжику рыбку купить?
— Можно, конечно.
— А игрушки?
— И игрушки.
— А ещё… Можно я тебе про папу расскажу? Что помню?
Мама садилась рядом, обнимала.
— Рассказывай. Всё, что хочешь.
И Сева рассказывал. О папиных руках на руле. О том, как тот пел в машине. О последних словах: «Не бойся, Севочка».
— Я больше не боюсь, — говорил мальчик. — Потому что понял — если не рассказывать про папу, он совсем исчезнет. А если рассказывать, он будет жить.
Сева гладит Рыжика.
— А если бы Рыжик не пришёл?
— Пришёл бы кто-то другой. Или что-то другое случилось бы. Потому что ты готов был заговорить. Просто ждал подходящего момента.
Рыжик потягивается, устраивается поудобнее. Дома тепло. Дома его любят. Дома можно не спасать — можно просто быть рядом.
А за окном наступает вечер. И это не страшно.
Потому что завтра будет новый день.
— Рыжик, — шепчет Сева коту на ухо. — Спасибо, что не ушёл навсегда.
Кот мурлычет в ответ.
Как будто говорит: «Мы же семья. А семья не бросает друг друга».
