Мария стояла у плиты и мешала в кастрюле крем-суп. На кухне пахло жареным луком, терпением и смутной тревогой. Алексей, как всегда, сидел на табурете с телефоном, будто решал судьбу человечества, хотя на самом деле листал мемы.
— Только не опять грибной, Маш, — хмыкнул он, не поднимая глаз. — Мама его не любит.
— Зато я его обожаю, — отрезала Мария, — и варю его в своём доме. Пока ещё. Или уже.
Алексей отложил телефон, потянулся, будто собирался сделать что-то полезное, но передумал на полпути. Потёр подбородок.
— Ты ведь знала, что я её сегодня позвал. Ну не могу же я каждый раз между вами прыгать, как дурачок.
— Никто тебя не просит прыгать, — Мария сняла кастрюлю с огня и с шумом поставила на подставку. — Но ты хотя бы не сиди с глазами побитого хомяка, когда она начинает вылизывать мне мозги своими советами. Мне не пятнадцать лет. И я не на уроке литературы. Хотя, судя по её тону, это именно так.
Алексей молчал. У него был особый талант молчать так, чтобы раздражение от него накатывало с новой силой. Как будто своей тишиной он говорил: «Ты опять всё не так поняла. Опять ты.»
— Она не всегда права, — наконец выдал он. — Просто она волнуется.
— Да-да, волнуется, что её сын живёт с женщиной, у которой мама не закончила вуз, а папа, о ужас, ездит в такси. И ужин готовится без согласования с методическим кабинетом. А кровать у нас стоит не по фэн-шую!
— Маша…
— Нет, ты послушай! — Мария сверлила его взглядом. — Каждый раз одно и то же. «Ты неправильно режешь хлеб», «На Востоке не так подают чай», «Ты его не уважаешь — он вон какие рубашки поносил в школу!» Да сколько можно?
— Мама просто старается как лучше, — мямлил он, явно жалея, что вообще раскрыл рот.
— Для кого? Для тебя? Ну так пусть готовит тебе грибной суп, если сможет. Я — больше не буду.
Алексей открыл рот, будто хотел возразить, но в этот момент в коридоре послышалось решительное «клиц-клиц» — каблуки. Всё. Суд присяжных прибыл.
Ольга Петровна вошла в квартиру, как прокурор в зал заседания. На ней было пальто, которое, по её мнению, подчёркивало статус, а по мнению Марии — только усталость ткани. Сняв обувь, она смерила взглядом суп, кастрюлю, затем — Марию.
— Опять грибной? — сказала она с таким выражением, будто увидела таракана на белом скатерти.
— Вы можете не есть, — Мария даже не улыбнулась. — У нас в этом плане свободная страна.
— Ну да, как и в советское время, когда твоя мама мыла подъезд за бутылку «Клинского», — ехидно заметила свекровь и прошла к столу.
Алексей стоял, как карась в сетке. Молча. Как всегда.
— А ты что молчишь, Лёша? — ласково, почти мурлыча, обратилась к сыну Ольга Петровна. — Я к тебе приехала, а ты и слова не скажешь. В доме невестки и так напряжение, как на ЛЭП.
— Мам, давай без этого, — пробормотал он. — Ну пришли, поужинаем, пообщаемся спокойно…
— Спокойно? — свекровь подняла брови. — В доме, где женщина считает нормальным повышать голос на мужа?
Мария не выдержала. Она села напротив и с ледяным спокойствием сказала:
— Женщина, которая платит половину за ипотеку, работает по двенадцать часов и после этого ещё жарит котлеты для мужа и его мамы, имеет полное право на голос. А иногда — даже на крик. Удивительно, правда?
Ольга Петровна фыркнула.
— Работает… менеджером… в ресторане. Ну да, у нас теперь это называется «карьера». А в моё время женщина должна была быть опорой мужчине. А не совать нос в каждую розетку.
— А в ваше время, Ольга Петровна, мужчины хотя бы имели позвоночник. А не сидели, сложив лапки, когда жену откровенно унижают за столом.
Наступила тишина. Густая. Вязкая, как холодец, который, по мнению свекрови, Мария «всё равно варить не умеет».
Алексей поднялся.
— Мам, ну хватит, правда. Ты тоже могла бы вести себя поспокойнее. Мы же тебя не в гости звали, чтобы ты нас тут строила…
Ольга Петровна всплеснула руками.
— Вот как? — она перевела недоверчивый взгляд с Алексея на Марию. — Эта женщина тебя полностью подчинила! Я же чувствовала, что так и будет! Она всегда хотела контролировать!
Мария встала из-за стола. Медленно. В её движениях была не злоба — холодная решимость. Та, от которой замирает воздух.
— Доедайте. Замки я завтра сменю. И не надо мне звонить, Алексей. У вас с мамой, как я вижу, крепкий тандем. Может, даже лучше, чем наш с тобой брак.
— Маша! — он шагнул к ней, но она уже взяла сумку с кресла.
— Если вдруг соскучишься по супу, — сказала она на прощание, — научись его варить сам. Или пусть мама научит. Вроде ж такая хозяйка.
Хлопнула входная дверь. Ольга Петровна села за стол и взяла ложку.
— И вправду пересолено, — сказала она с довольной миной. — Надеюсь, хоть на развод не подаст.
Алексей молчал. Впервые в жизни у него не было даже жалкого аргумента.
Прошёл месяц. За это время Мария научилась спать одна, засыпать без скандалов в голове и просыпаться без запаха чужого компромисса на подушке. Замки были сменены, документы на развод — поданы, и даже плейлист в машине обновился: теперь там не было ни одного трека, который нравился Алексею.
Она вышла с работы позже обычного. Ресторан опять устроил «внезапный банкет», но, на удивление, без поножовщины в зале и истерики у повара. Шла домой с тяжёлой сумкой и лёгкой душой. Почти. Если бы не смс от незнакомого номера:
«Маша, это я. Мне надо поговорить. У двери. Лёша».
У двери он и правда стоял. В джинсах, которые она выкинула бы на тряпки, и с букетом, который умудрился быть одновременно жалким и дорогим. И торчал там, как забытая пицца в заказе — вроде ждали, но уже не хочется.
— Не собиралась тебя пускать, — бросила Мария, пока доставала ключи. — Сюрпризы я не заказывала. Особенно просроченные.
— Я знаю. Но я всё обдумал, — голос у него был тихий, как у школьника, пойманного на списывании. — Я понял, что был… ну, не тем, кем надо.
— Поздновато ты понял, Лёш, — она повернулась к нему с ключом в руке. — В следующий раз пусть твоя мама тебе объясняет, кто ты. Она ведь знает всё лучше всех.
— Маша, — он вздохнул и протянул букет, — пожалуйста, просто послушай. Мне не нужен ни чай, ни прощение. Просто дай сказать.
Она молча открыла дверь и вошла. Он шёл за ней, как ребёнок за врачом, которому пообещали «только посмотреть горло».
— Квартира стала другой, — заметил он, озираясь. — Пахнет по-другому. Тише как-то…
— Тише — это когда никто не вякает, как резиновая уточка, стоя между женой и мамой. Ты бы знал, сколько у меня теперь свободного воздуха.
Он сел. В его лице было нечто новое — слабое, но заметное. Как будто что-то там внутри всё же заболело.
— Маша, я правда виноват. Я был… мебелью. Ты мне говорила, а я молчал. Она говорила — я молчал. Все говорили — я молчал. Даже, когда ты ушла, я… не смог сказать ничего. Потому что мне всегда было легче исчезнуть, чем встать.
— Ну так и вставай, — Мария поджала губы. — Прямо сейчас. И иди.
Он поднялся. Но не к двери — к ней. Осторожно. Будто знал: одно неловкое слово — и всё.
— Я не хочу, чтобы ты думала, что я выбирал маму. Я выбирал тишину. Я трус. Я не знал, как быть между вами, как не потерять одну, не предав другую. А в итоге потерял и тебя, и себя.
— Рано тебе на исповедь, Лёш. Это уже после приговора.
— Мне не нужна от тебя жалость. И даже прощение — не сейчас. Я хочу понять, могу ли я быть другим. Без неё. Без «надо». Просто с тобой. Если ты ещё…
Он замолчал. Смотрел, как будто впервые видел женщину, с которой делил дом, жизнь, счета и нервы. А теперь — больше ничего.
— Хочешь честно? — Мария вдруг села напротив и уставилась ему в лицо. — Меня больше всего не твоя мать бесила. А ты. Своей немотой. Своим безразличием. Я чувствовала себя ненужной. Как стол, за которым ты ел, а потом жаловался, что ножи тупые.
— Я знаю.
— Ты ничего не знаешь, Лёш. Потому что ты никогда не чувствовал, каково это — объяснять чужой женщине, почему она не должна критиковать тебя в собственном доме. Я же не только с ней воевала. Я с тобой воевала. Каждый день. За нас.
Он опустил голову.
— Я хочу попробовать заново.
— А я — нет.
Он вздрогнул. Как будто эта фраза реально ударила. Мария встала, подошла к двери, открыла её.
— Но, может быть, я захочу. Когда ты не будешь мебелью. Когда у тебя будет голос. Свой. А не мамины методички в голове.
— Что мне делать?
— Уйти. И стать мужчиной. Без меня. Без неё. Если получится — позвони. Если не получится — тоже позвони. Мне будет жаль.
Он вышел, как будто нёс на себе три шкафа и одно разбитое сердце. Мария закрыла дверь и впервые за долгое время — не заплакала.
Она включила свет, прошлась по квартире, на ходу стягивая пальто. И вдруг, как озарение, поняла: она не одна. И никогда не была. Просто теперь рядом — она сама. Та, которая не терпит. Не молчит. Не ждёт, что её спасут.
И в этот момент в дверь постучали. Она открыла резко, решительно.
Но это была… не он.
На пороге стояла Ольга Петровна. В руках — контейнер с борщом. На лице — выражение, которое можно было спутать с раскаянием. Если сильно захотеть.
— Маша, — выдавила она, не поднимая глаз. — Я подумала… Может, начнём с борща. Ты ведь не умеешь его готовить. А я научу.
Мария выпрямилась.
— Ну, раз вы уже без танка пришли… Заходите.
Ольга Петровна вошла. И они сели на кухне. Две женщины, между которыми больше не стоял мужчина.
Но кто знает, как долго продлится перемирие.
