Аня готовила ужин, поглядывая на часы. Мать задерживалась уже на сорок минут, и это значило только одно: она ехала не с работы, а от Павла Семёновича. Снова. Несмотря на все клятвы, обещания и даже слёзы после их последнего разговора.
Нож с неприятным звуком соскользнул с разделочной доски. Аня поморщилась, возвращая его на место. Она ведь просила маму. Прямо сказала: «Если он снова появится, я съеду. Мне двадцать шесть, и я не хочу больше…» На этом месте мама всегда прерывала: «Не хочешь больше что? Видеть, как твоя мать наконец-то счастлива?»
В прихожей хлопнула дверь. Зазвенели ключи, упавшие на тумбочку.
— Анечка! Я дома!
Голос у мамы был приподнятый — именно такой появлялся после встреч с Павлом Семёновичем. Бодрый, с нотками игривости. Голос женщины, убедившей себя, что в сорок девять ещё всё только начинается.
— Привет, — Аня выдавила улыбку, не отрываясь от нарезки овощей. — Задержалась сегодня.
Мама, Елена Сергеевна, замерла на пороге кухни. Вгляделась в дочь, затем быстро поправила растрепавшиеся после ветра волосы, крашенные хной.
— На работе завал, — она повесила сумку на спинку стула. — Лучкина опять взяла больничный, а её отчёты никто не сделает, кроме меня.
Аня медленно выдохнула. Смотреть на мать не хотелось — из-за этой очевидной лжи. И из-за лёгкого запаха мужского одеколона, который ощущался даже сквозь аромат жарящегося лука.
Тени прошлых отношений
— У тебя что-то случилось? — спросила мама, быстро скинув туфли. — Ты какая-то напряжённая.
— Всё нормально. Устала просто. Мне Петров сегодня вернул мою статью на доработку, — Аня решила, что это не то время и не то настроение, чтобы вскрывать старые раны. — Будешь ужинать? Я на двоих готовлю.
— Конечно, моя хорошая! — мама подошла ближе. — Может, я помогу?
От матери действительно пахло «Шипром». Так пах Павел Семёнович — бывший учитель химии, который в перестройку открыл сеть аптечных киосков и теперь считался «перспективным вдовцом». Дважды разведённый, с двумя взрослыми сыновьями, он начал ухаживать за мамой полгода назад. Аня сразу почувствовала необъяснимую неприязнь к этому лысеющему мужчине с цепким взглядом и тонкими губами, которые он постоянно облизывал.
Но дело было не в нём. Точнее, не только в нём. Все мамины мужчины, появлявшиеся в их жизни после папиного ухода пятнадцать лет назад, шли по одному сценарию. Сначала мама расцветала. Потом начинала врать Ане — неумело, неубедительно, как подросток. Потом превращалась в робкую, уступчивую тень, готовую на всё, лишь бы не остаться одной. А затем, когда всё заканчивалось (а заканчивалось всегда одинаково — мужчина уходил, встретив более молодую или менее сложную), наступал период «никогда больше». Мама неделями рыдала, клялась, что мужчины — это вообще не главное, и обещала посвятить себя семье — то есть Ане.
До следующего раза.
— Я сама справлюсь, — Аня отодвинулась, уступая место у плиты. — Лучше переоденься. Минут через пятнадцать будет готово.
Мама закусила губу, будто решая, стоит ли настаивать. Затем кивнула и исчезла в коридоре.
Аня воткнула нож в разделочную доску и замерла, прислушиваясь к звукам из ванной. Шум воды, шелест полотенца. Мама смывала запах мужского одеколона. Как подросток, застуканный с сигаретой, — торопливо и виновато.
Решение, которое давно созрело
Во время ужина Елена Сергеевна рассказывала о работе, о драме с Лучкиной, которая «вечно прибедняется своим давлением, а сама по магазинам бегает как угорелая», а Аня кивала, думая о своём. Она приняла решение ещё неделю назад, когда случайно встретила маму с Павлом Семёновичем в кафе, хотя по словам матери, она должна была быть на совещании.
— Так вот, Людмила Петровна говорит мне… — мама подцепила вилкой кусок курицы. — Ты меня слушаешь вообще?
— Конечно, — Аня поднялась, собирая тарелки. — Про Лучкину, Людмилу Петровну и совещание.
Мама хотела что-то возразить, но передумала. Вместо этого она помогла убрать со стола и предложила посмотреть вместе сериал. Аня согласилась.
Вечер прошёл спокойно. Мама даже не проверяла телефон, как обычно делала, когда состояла в «отношениях». Может, и правда решила завязать с Павлом Семёновичем? Эта мысль на миг отозвалась теплом, но Аня тут же отогнала её. Нет. Она слишком хорошо знала этот цикл. И ей нужно было выбираться из него самой, не дожидаясь, пока мать созреет до очередного прозрения.
Позвонила Карина через два дня, когда Аня была на работе.
— Анечка, можно завтра? — голос подруги звучал неуверенно. — Родители уезжают до воскресенья. Ты говорила, что хочешь…
— Да, точно, — Аня опустила голос, хотя в офисе никто не мог её услышать. — Спасибо, Кариш.
Было стыдно использовать подругу, но другого выхода Аня не видела. Снять квартиру в Москве с её зарплатой редактора было нереально. Копить, живя с мамой, тоже не получалось — Елена Сергеевна обладала удивительной способностью узнавать о появлении денег на Анином счёте и находить им применение раньше, чем дочь успевала моргнуть. То плитка в ванной, то кухонный гарнитур, то путёвка в Анталию «чтобы развеяться, ты же сама говорила, что устала».
Побег, который невозможно отложить
Аня переезжала к Карине на время — пока не найдёт работу с жильём. Возможно, в другом городе. Главное было вырваться. Перестать быть эмоциональной жилеткой, группой поддержки и личным психотерапевтом для матери, которая не хотела взрослеть.
В тот же вечер, дождавшись, когда мама уйдёт в душ, Аня начала собирать вещи. Немного одежды, ноутбук, косметика, документы. Только самое необходимое — чтобы уместилось в один рюкзак и чемодан. Остальное можно будет забрать потом, когда мама будет на работе.
Она как раз закрывала чемодан, когда услышала шаги.
— Анечка? — мама стояла в дверном проёме в банном халате, с полотенцем на голове. — Ты… куда собираешься?
Во рту пересохло. Аня планировала оставить записку. Не хотела сцен, слёз, обвинений. Знала, что не выдержит — и останется.
— Мам, — начала она, и голос предательски дрогнул. — Я переезжаю. Мы же говорили об этом.
Елена Сергеевна оперлась о косяк двери, словно у неё подкосились ноги.
— Когда? Когда мы говорили? — её голос взлетел вверх. — Ты говорила «когда-нибудь». Не завтра же!
— Мам, — Аня отвернулась, делая вид, что ищет что-то в сумке. — Я обещала съехать, если… ты знаешь. И я видела тебя с ним в прошлую среду. В «Кофемании» на Тверской.
Повисла тишина. Затем мама издала странный звук — нечто среднее между всхлипом и смешком.
— И поэтому ты сбегаешь ночью, как воровка? — она уже не скрывала слёз. — Из-за того, что я обедала с коллегой?
«Я не могу быть твоей мамой»
— С коллегой? — Аня уставилась на мать. — Мам, я видела, как ты целовалась с ним. Вы сидели в углу, но я проходила мимо и… Боже, какая разница. Я не буду это обсуждать.
Елена Сергеевна молчала, комкая в руках пояс халата. Аня понимала, что нет никакого смысла в разоблачениях, аргументах, доказательствах. Мама всё равно будет отрицать, лгать, изворачиваться, а потом плакать и обвинять её в чёрствости. И это сработает — как работало всегда.
— Я ухожу не из-за Павла Семёновича, — тихо сказала Аня, застёгивая рюкзак. — А из-за тебя. Из-за нас. Этого… всего. Мам, мне двадцать шесть. Я хочу жить своей жизнью.
— А я что, мешаю тебе? — мама отошла от двери, медленно опустилась на кровать. — Я всё для тебя… Всю жизнь… Когда отец ушёл, кто тянул всё? На двух работах?
И понеслось. Аня прикрыла глаза. Сейчас будет длинный список жертв, на которые мама пошла ради дочери. Потом — про неблагодарность. Затем — про одиночество. И всё это закончится обещанием «больше никогда», рыданиями и примирением.
Но не в этот раз.
— Спасибо за всё, — Аня старалась говорить спокойно, хотя внутри всё переворачивалось от страха. — Правда. Я очень ценю, что ты для меня сделала. Но я больше не могу так. Понимаешь? Я не могу быть твоей мамой. Я хочу быть твоей дочерью.
Эти слова застали Елену Сергеевну врасплох. Она замерла с открытым ртом, глядя на Аню как на незнакомку.
— Что ты несёшь? Ты всегда была моей дочерью!
— Нет, мам, — Аня сглотнула ком в горле. — С того момента, как папа ушёл, я стала твоей мамой. Это я выслушивала твои проблемы. Я утешала тебя, когда тебя бросали мужчины. Я врала на работе, что у меня мигрень, чтобы приехать к тебе, когда ты в истерике звонила мне после ссоры с Игорем. Помнишь его? А Виктора? А Сергея Михайловича?
— Не смей! — мама вскочила, сжимая кулаки. — Как ты можешь попрекать меня этим? Я была одинока, я имела право на личную жизнь!
— Конечно, имела, — Аня кивнула. — И сейчас имеешь. Встречайся с кем хочешь. Но я больше не могу быть частью этого. Не могу слушать вранье. Видеть, как ты превращаешься в тряпку рядом с очередным «идеальным мужчиной». А потом собирать тебя по кусочкам.
Мама беззвучно заплакала, закрыв лицо руками. Аня поморщилась — она знала эту тактику. Сейчас начнётся: «Я плохая мать, да? Никудышная? Ты меня ненавидишь!» И всё, конец разговора по существу.
— Я перееду завтра утром, — сказала она, обходя мать и направляясь к двери. — Переночую здесь. И… мам, я не бросаю тебя. Мы сможем нормально общаться. Просто мне нужно пространство. И тебе, наверное, тоже.
Оставшись в коридоре, Аня прислонилась к стене. Сердце колотилось где-то в горле. Первый шаг был сделан. Самый трудный.
Утро новой жизни
Утро выдалось промозглым. Небо затянули тяжёлые облака, из которых моросил мелкий дождь. Аня проснулась раньше обычного — в шесть, хотя на работу к девяти. Быстро собрала оставшиеся вещи, стараясь не шуметь.
На кухне её ждал сюрприз — мама, полностью одетая, с макияжем, готовила завтрак.
— Доброе утро, — Елена Сергеевна улыбнулась так, словно вчерашнего разговора не было. — Садись, я оладьи сделала. Твои любимые, с яблоками.
Аня замерла в дверях. Это было что-то новенькое в их сценарии. Обычно после скандала мама демонстративно страдала — ходила с красными глазами, вздыхала, делала вид, что не может есть. А тут — оладьи?
— Спасибо, но я… — Аня осеклась. Отказаться от маминых оладий означало новый виток конфликта. — Давай быстро, мне на работу.
Они завтракали в странном молчании. Аня ждала подвоха. Мама вела себя необычно спокойно, почти отстранённо. Ни одного вопроса о переезде, будто вчерашний разговор ей приснился.
— Я позвоню тебе вечером, — наконец сказала Аня, вставая из-за стола. — После работы заеду за остальными вещами.
Мама кивнула, продолжая размешивать чай, хотя сахар давно растворился.
«Я не знаю, как быть одной»
— Анечка, — она подняла глаза, и в них Аня неожиданно увидела не обиду, не гнев, а какую-то новую, незнакомую ясность. — Ты права. Мне нужно научиться быть одной. Но я не знаю, как.
В груди что-то оборвалось. Аня прикусила губу.
— Мам…
— Нет, правда, — Елена Сергеевна слабо улыбнулась. — Я всю жизнь боялась остаться одна. Сначала цеплялась за твоего отца. Когда он ушёл — за тебя. Потом за всех этих… мужчин. — Она вздохнула. — И вот я здесь. Сорок девять лет, и не знаю, как жить сама с собой.
Аня медленно опустилась обратно на стул. Такой разговор был впервые за все годы. Никаких обвинений, никакой манипуляции, никакого вранья. Просто уставшая женщина, признающая очевидное.
— Я любила твоего отца, знаешь, — продолжила мама, теребя салфетку. — Даже когда он ушёл. Долго любила. А потом… потом стало страшно, что больше никто не полюбит. И я начала… впускать кого попало. Лишь бы не быть одной.
Она говорила так просто и спокойно, что у Ани защипало в глазах.
— А вчера ночью я не спала, — мама подняла взгляд. — Лежала и думала: а что, если ты не вернёшься? Что, если я так и не научусь жить одна, и буду цепляться за каждого встречного мужчину, и в итоге умру в одиночестве, потому что оттолкну единственного по-настоящему близкого человека?
Аня молчала, боясь спугнуть этот момент искренности.
— И ты знаешь, — мама вдруг улыбнулась, — мне стало так стыдно. За все эти годы вранья.
— Мам, — Аня протянула руку через стол. — Ты ещё можешь ею стать.
Елена Сергеевна крепко сжала её пальцы.
— Я попробую. Правда попробую. Только не исчезай совсем, ладно? Дай мне шанс… научиться быть нормальной матерью. А не той, которой была.
Аня кивнула, не доверяя своему голосу. За окном дождь усилился, барабаня по карнизу. Новый день, новая глава. Для обеих.
