Первый пыльный автобус прибыл в Заречье на рассвете. Павел Захарович Коренев, шестидесятичетырехлетний мужчина с военной выправкой и пронзительным взглядом, вышел из автобуса и огляделся. Он не был здесь тридцать семь лет. Городок разросся, но сохранил ту же провинциальную душу – покосившиеся деревянные дома с резными наличниками соседствовали с новостройками, словно старики, с подозрением наблюдающие за молодежью.
– Значит, так и не уехал никуда, – пробормотал Павел, закидывая на плечо потрепанную сумку.
Он остановился у скамейки возле автобусной станции, достал пачку «Беломора», закурил. Пальцы, покрытые мозолями, слегка подрагивали. Затянувшись, прикрыл глаза. Перед внутренним взором пронеслись картины прошлого: разбитая губа Светки Егоровой, окровавленные костяшки собственных пальцев, милицейский «бобик», увозящий его в город…
Июльское солнце припекало затылок. Коренев поднялся и двинулся вниз по улице Ленина. Удивительно, как мало изменился город – те же выбоины на асфальте, те же скамейки у подъездов с сидящими на них старушками, те же запахи – пыли, подгоревшего масла из чьего-то окна, сирени.
– А ты никак Пашка Коренев? – окликнул его хриплый голос.
Павел обернулся. На крыльце магазина «Продукты» стоял седой грузный мужик в растянутой тельняшке и трениках с пузырями на коленях.
– Васька? Василий Громов? – неуверенно спросил Павел.
– Он самый! – заржал мужик. – Дай-ка гляну на тебя! Постарел, братан, но всё ещё гвоздь! А я вот расплылся, как видишь.
Они обнялись. От Василия пахло перегаром и «Тройным» одеколоном.
– Какими судьбами? Мы ж думали, ты костьми в своей Сибири лёг.
– Не дождётесь, – усмехнулся Павел. – Приехал вот… по делам.
– По каким таким делам, а? – Василий подмигнул. – Неужто к Антонине своей вернулся? После того, как она…
– Прекрати, – оборвал его Павел. – Времени много утекло.
– Ладно, ладно, – Василий примирительно поднял руки. – Пошли, накатим по пятьдесят за встречу.
– В другой раз, Вась. Мне сначала нужно устроиться.
– А ты где остановишься?
– У сестры. Если примет.
Василий присвистнул:
– У Антонины, значит? Она тебя к порогу не подпустит. Помнишь, как ты тогда её мужика отметелил?
– Помню. Но я попробую.
Дом номер семнадцать по улице Гагарина ничем не выделялся среди других пятиэтажек, разве что палисадником с аккуратно подстриженными кустами сирени. Павел остановился у подъезда, сглотнул вязкую слюну. Сердце колотилось как бешеное.
Он нажал кнопку звонка. Раз, другой, третий. Тишина. Уже собирался уходить, когда дверь распахнулась.
На пороге стояла женщина лет тридцати с небрежно собранными в хвост рыжими волосами, в мужской рубашке, спадающей до колен. Она смотрела на него вопросительно и немного раздраженно.
– Вы к кому?
Голос был хриплым, как будто она только проснулась.
– К Антонине Захаровне. Коренёвой. То есть… как она сейчас по фамилии?
– Всё ещё Коренёва, – женщина прищурилась. – А вы, собственно, кто?
– Я её брат, – просто сказал Павел.
Рыжеволосая уставилась на него так, словно перед ней стоял призрак.
– Тот самый… который…
– Да, – он кивнул. – Тот самый.
– Она вас уже лет десять не ждет, – женщина вдруг заговорила тише. – А до этого всё выглядывала в окно, когда автобус из города приходил.
– Она дома?
– В больнице. Уже третий день. Инфаркт, – женщина замолчала, потом добавила: – Я ее невестка. Марина.
– А сын где?
– В командировке. Будет через неделю, – Марина отступила в сторону. – Заходите, раз уж приехали. Она на второй городской лежит, в кардиологии. Но не знаю, пустят ли вас к ней.
– Спасибо, но я, пожалуй, сначала в больницу.
В больничном коридоре пахло хлоркой и несвежим бельем. Павел сидел на продавленной скамейке напротив ординаторской и ждал. Рядом на тумбочке стоял букет гвоздик, завернутый в газету, – единственное, что он успел купить по дороге.
Из палаты вышла медсестра – молоденькая, с косичкой, торчащей из-под накрахмаленной шапочки.
– Вы к кому? – спросила она, окинув Павла оценивающим взглядом.
– К Коренёвой Антонине Захаровне. Я её брат.
– Родственников пока не пускаем. Состояние стабильное, но тяжелое.
– Послушайте, – Павел наклонился к девушке, понизив голос. – Я тридцать семь лет её не видел. Приехал издалека. Может, пустите хоть на пять минут?
Медсестра колебалась.
– Подождите здесь, – наконец сказала она.
Через десять минут она вернулась и молча кивнула в сторону палаты номер шесть.
Антонина лежала у окна, укрытая больничным одеялом до подбородка. Седые волосы разметались по подушке. Заострившиеся черты лица, запавшие глаза – она выглядела гораздо старше своих шестидесяти лет.
– Здравствуй, Тоня, – тихо произнес Павел.
Она медленно повернула голову. В её глазах не было ни удивления, ни радости – только усталость.
– Значит, не померла еще, раз ты явился, – сказала она бесцветным голосом.
– Не говори так.
– А как мне говорить? – в её тоне проскользнула злость. – «Здравствуй, братец, как я рада тебя видеть после стольких лет»? Не дождешься.
Павел присел на край стула.
– Я не за этим приехал, Тонь.
– А зачем? – она с усилием приподнялась на локтях. – Наследство делить? Так тут делить нечего. Квартира записана на сына.
– Перестань, – он потер лоб. – Я приехал… попросить прощения.
Она усмехнулась:
– Тридцать семь лет прошло, а ты только сейчас решил извиниться? Что случилось, совесть проснулась на старости лет?
– Не только извиниться. Я кое-что привез тебе.
– Что еще за подарочки? – она с подозрением уставилась на него.
– Не подарок. Письмо. От отца.
Антонина резко побледнела.
– Какое еще письмо? Отец умер, когда мне шестнадцать было.
– Не совсем так, – Павел опустил голову. – Он умер три месяца назад. В Томске.
История, которую рассказал Павел, перевернула всё, во что верила Антонина последние сорок лет.
Их отец, Захар Коренев, не погиб в пьяной драке, как сообщили им в далеком 1983-м. Он сбежал, опасаясь ареста за растрату на заводе, где работал начальником цеха. Уехал в Сибирь, начал новую жизнь, завел новую семью.
Павел узнал об этом случайно, встретив земляка в Томске, куда переехал после отсидки. Разыскал отца. Тот к тому времени был уже тяжело болен – рак легких в последней стадии.
– Почему ты не сообщил мне раньше? – голос Антонины звенел от напряжения.
– А что бы это изменило? – Павел пожал плечами. – Ты бы помчалась к нему? После того, как он бросил нас? После того, как мать спилась от горя?
– Я имела право знать!
– Возможно. Но я решил иначе.
Антонина отвернулась к стене.
– Уходи. Мне нужно побыть одной.
– Тоня…
– Уходи! – почти крикнула она.
Павел поднялся, положил на тумбочку конверт.
– Здесь его письмо. И еще кое-что. Почитаешь, когда будешь готова.
Марина открыла дверь и удивленно приподняла брови:
– Не пустили?
– Пустили, – Павел устало привалился к дверному косяку. – Но разговор вышел… тяжелым.
– Чего еще ожидать после стольких лет? – Марина посторонилась. – Заходите уже. Чай, кофе?
– Водки нет?
– Есть, – она усмехнулась. – Заначка мужа. Но вам, может, сначала поесть? У меня щи вчерашние, настоялись уже.
На кухне Павел опрокинул первую рюмку залпом, даже не закусив.
– Она всегда была упрямой, – сказал он, глядя в окно. – В детстве, бывало, поссоримся – молчит неделями.
– В этом вы похожи, – Марина поставила перед ним тарелку с дымящимися щами. – Сын у неё, Валерка, такой же. Уперся – танком не сдвинешь.
– А ты давно за ним замужем?
– Восемь лет. Познакомились в институте. Я на экономическом училась, он – на энергетическом.
– Дети есть?
Марина помрачнела:
– Нет. Не получается пока.
Она отвернулась к плите, но Павел успел заметить, как она смахнула слезу.
– Прости, не хотел тебя расстроить.
– Да ничего, – она села напротив. – Антонина Захаровна очень внуков ждет. Всё куклы какие-то покупает, складывает в шкаф. Говорит, мол, пригодятся еще.
– Она всегда была… основательной, – Павел улыбнулся. – Помню, мать ругала её за то, что всё тащит в дом – тряпочки, бусинки, пуговицы. «На хозяйство», – говорила.
– Она и сейчас такая, – кивнула Марина. – Мы когда поженились, она нам в приданое дала три мешка разного добра – от постельного белья до инструментов. Всё говорила: «Пригодится».
Они помолчали. Потом Павел спросил:
– А что с ней случилось? С сердцем-то?
– Переволновалась. Валерка в командировку улетал, а тут из налоговой пришли, что-то про какие-то неуплаты. Она с ними ругалась-ругалась, потом схватилась за сердце и упала. Хорошо, я дома была, скорую вызвала.
Павел поковырял вилкой в тарелке.
– А скажи, Марина… ты о чем-нибудь жалеешь в жизни?
Она удивленно вскинула на него глаза:
– С чего вдруг такой вопрос?
– Да так… – он отмахнулся. – Старость, наверное. Начинаешь думать, что не так сделал.
Марина задумалась.
– Жалею, что не стала художницей. У меня неплохо получалось в школе. Но родители сказали, что это несерьезно, надо идти на экономический. Вот и пошла.
– И часто вспоминаешь об этом?
– Когда ругаюсь с начальством, – она рассмеялась, но в смехе этом звучала горечь. – А вы? О чем жалеете?
– О многом, – Павел отодвинул тарелку. – Но больше всего о том, что уехал отсюда. Что не помирился с сестрой. Что мать похоронил один.
– Так для этого и вернулись?
– Да. И еще кое-что исправить, пока не поздно.
На следующий день Павел снова пришел в больницу, но Антонина отказалась его видеть. Медсестра с косичкой только развела руками:
– Она очень категорична. Сказала, что если вы появитесь, вызовет охрану.
Павел кивнул:
– Я понимаю. Передайте ей вот это, – он протянул небольшую коробочку, завернутую в газету. – И скажите, что я буду приходить каждый день, пока она не согласится поговорить.
Три дня Антонина держала оборону. На четвертый медсестра, имя которой оказалось Надя, сообщила, что «пациентка готова принять посетителя, но ненадолго».
Антонина сидела в кровати, подложив под спину подушку. На тумбочке стояла открытая коробочка, в которой поблескивало старинное серебряное колечко с бирюзой – мамино, которое Павел увез с собой тридцать семь лет назад.
– Зачем ты привез это? – спросила Антонина вместо приветствия.
– Оно твое. Всегда было твоим. Мать хотела, чтобы оно досталось тебе.
– А письмо? – она кивнула на конверт, лежащий рядом. – Ты его читал?
– Нет. Он запечатал при мне и велел отдать тебе.
– Там… – она запнулась, – там он пишет, что всегда любил нас. Что сбежал, чтобы нас не забрали в детдом, если бы его посадили. Что посылал деньги матери через какого-то своего друга.
– Врет, – Павел поджал губы. – Мать никогда не получала от него ни копейки.
– А еще он пишет, что ты знал, где он. Всё это время.
Павел молчал.
– Это правда? – в голосе Антонины звенела сталь.
– Не совсем, – он поморщился. – Я действительно нашел его. Но гораздо позже, чем он пишет. Уже после того, как мать умерла.
– И не сказал мне.
– Не сказал.
– Почему?
Павел встал, подошел к окну. За стеклом шел дождь, капли стекали извилистыми дорожками.
– Помнишь, как мы поссорились тогда? Из-за твоего Петьки?
– Помню, – она отвела глаза. – Ты избил его за то, что он поднял на меня руку.
– А ты выбрала его. Сказала, что я тебе больше не брат.
– Мне было двадцать три, Паша. Я была дурой влюбленной.
– А мне было двадцать семь, и я был идиотом гордым, – он обернулся к ней. – Когда меня выпустили, я хотел вернуться. Но узнал, что ты вышла за него замуж. И решил — значит, так тому и быть.
– Я развелась с ним через год, – тихо сказала Антонина. – После того, как он сломал мне ребро.
Павел стиснул зубы.
– Прости. Я должен был вернуться.
Они долго молчали. Потом Антонина спросила:
– А что в Томске? Как жил всё это время?
– По-разному. Работал на стройке, потом сторожем. Десять лет назад открыл мастерскую по ремонту часов.
– Часов? – она удивленно приподняла брови. – Ты же никогда…
– Научился. У соседа по бараку. Старый еврей был, часовщик потомственный. Перед смертью мне своё дело передал.
– Семья есть?
– Была жена. Ушла через пять лет – сказала, что я слишком угрюмый. Детей Бог не дал.
– И что теперь? Зачем приехал?
Павел сел обратно на стул, подался вперед:
– Вернуться хочу, Тонь. Насовсем. Мастерскую продал, квартиру тоже. Деньги есть, на первое время хватит. А потом, может, и тут дело открою. Часы сейчас мало кто чинит, всё новые покупают. А старые механические – это же вещь…
– А жить где будешь?
– Сниму что-нибудь для начала. А там видно будет.
Антонина вдруг улыбнулась – впервые за все их встречи:
– У меня балкон застекленный пустует. Можно там диван поставить.
– Значит, помирились? – Марина разливала чай. На столе стоял торт – Павел купил по дороге из больницы. – А то Антонина Захаровна такая, когда обидится…
– Типун тебе на язык, – беззлобно оборвал её Павел. – Еще не хватало снова поссориться.
– Когда её выписывают?
– Дня через три обещали. Если всё будет хорошо.
– Успеем комнату прибрать, – деловито сказала Марина. – А то у нее там швейная мастерская целая. Шьет она много, для себя, для меня. Говорит, магазинное – не то.
– Всегда такой была, – кивнул Павел. – Помню, мать ругалась, что она вечно с иголкой сидит, уроки не учит. А потом гордилась – Тонька на весь дом обновки шила.
– А это кто? – Марина кивнула на фотографию, которую Павел держал в руках – старую, пожелтевшую, с обтрепанными краями.
– Мы с Тоней. И родители. Единственная сохранившаяся фотография.
На снимке худенькая девочка лет десяти с косичками и серьезным взглядом стояла рядом с нескладным подростком. За их спинами – мужчина с усами и женщина в платке. Все четверо смотрели в объектив без улыбок, словно выполняя тяжелую обязанность.
– Хотите, я отреставрирую? – вдруг предложила Марина. – Я немного умею.
– Умеешь? – удивился Павел.
– Ну да, – она смутилась. – Я же говорила, что в школе рисовала. Потом курсы проходила по реставрации фотографий. Для души.
– А работаешь где?
– В банке. Экономистом, – она поморщилась. – Скукотища смертная, если честно.
– И давно хочешь уйти?
Марина уставилась на него так, будто он прочитал её мысли:
– С чего вы взяли?
– По глазам вижу. Такие же были у меня, когда на стройке вкалывал. Каждое утро просыпался с мыслью: «Господи, еще один день этой каторги».
Она опустила голову:
– Валерка против. Говорит, стабильность важнее. А я… я задыхаюсь там. Каждый день как предыдущий. Цифры, отчеты, планерки.
– А чем хотела бы заниматься?
– Иллюстрации рисовать. Для детских книг. Или картины писать. Даже не для продажи – просто так, для себя.
– И что мешает?
– Ипотека, – она горько усмехнулась. – Кредит на машину. Планы на ребенка. Всё как у всех.
Павел отхлебнул чай:
– Знаешь, когда мне было пятьдесят, я думал так же. А в шестьдесят понял: жизнь – штука короткая. И тратить её на то, что ненавидишь – самое большое преступление.
– Легко говорить, – она пожала плечами.
– А я и не говорю, что легко, – он улыбнулся. – Но возможно. Поверь старику.
Валерий приехал из командировки на пять дней раньше – его срочно вызвали в больницу, когда у Антонины случился повторный приступ.
Павел столкнулся с ним в коридоре кардиологии. Высокий мужчина с волевым подбородком и прямым взглядом – копия отца, Захара.
– Дядя Паша? – Валерий протянул руку. – Мама много о вас рассказывала. Когда я был маленьким.
– Здравствуй, племянник, – Павел крепко пожал протянутую ладонь. – Жаль, что знакомимся при таких обстоятельствах.
– Что с ней? Мне только сказали – ухудшение.
– Врачи говорят, это обычно бывает перед выпиской. Организм расслабляется, и сердце… – Павел запнулся. – Но сейчас всё стабильно. Давление нормализовалось.
Валерий провел рукой по лицу:
– Я должен был быть здесь. Если бы я не уехал…
– Брось, – Павел положил руку ему на плечо. – От судьбы не убежишь. Поверь, я пробовал.
В палате Антонина лежала бледная, но с ясными глазами. При виде сына она попыталась улыбнуться:
– Прилетел всё-таки.
– Конечно, прилетел, – Валерий присел на край кровати. – Как ты?
– Жить буду, – она слабо махнула рукой. – Это я от радости разволновалась. Брат вернулся, сын приехал…
– Я с Мариной говорил, – сказал Валерий, поправляя одеяло. – Она сказала, дядя Паша у нас поживет пока.
– Если ты не против, – вставил Павел.
– Что вы, конечно нет, – Валерий пожал плечами. – Дом большой, места всем хватит.
– Вот и хорошо, – Антонина прикрыла глаза. – А теперь идите оба. Мне отдохнуть надо.
В коридоре Валерий спросил:
– Вы надолго к нам?
– Насовсем, – просто ответил Павел. – Если позволите. Слишком много лет потерял.
– Мама будет рада. Она… – Валерий запнулся, – она часто вас вспоминала. Особенно когда выпьет.
– Я тоже, – кивнул Павел. – Каждый день.
Через неделю Антонину выписали. Марина и Павел встречали её у больницы.
– Только не вздумайте меня на руках нести, – проворчала Антонина, выйдя на крыльцо. – Я еще не совсем развалина.
– Никто и не собирался, – фыркнула Марина. – Знаем мы твой характер.
– А где Валерка?
– На работе. Сказал, вечером приедет, – Марина подставила руку. – Давай, опирайся. И не спорь.
Дома Антонину ждал сюрприз – её комната была полностью переделана. Вместо старых обоев – новые, светло-голубые. Вместо скрипучей кровати – удобная медицинская с подъемным механизмом. На стене – отреставрированная и увеличенная фотография их семьи.
– Это что еще за самоуправство? – Антонина уперла руки в бока, но в глазах стояли слезы.
– Это мы с Валеркой, – сказала Марина. – Ну и дядя Паша помогал.
– Сговорились, значит, – Антонина подошла к фотографии, провела пальцем по рамке. – Откуда это?
– У меня сохранилась, – ответил Павел. – А Марина отреставрировала. У нее золотые руки.
– Давно знаю, – кивнула Антонина. – Только она их закопала в этом своем банке.
– Мам! – возмущенно воскликнула Марина.
– Что «мам»? Правду говорю. Сколько раз тебе говорила – бросай ты эту контору, открывай свою студию. Так нет же, всё «стабильность, стабильность». От этой стабильности и загнуться можно раньше времени.
– Ну вот, опять начинается, – Марина закатила глаза. – Давай-ка лучше тебя покормим. Я борщ сварила, твой любимый.
Антонина хотела возразить, но передумала:
– Ладно. Есть и правда хочется. Только переоденусь сначала.
Вечером, когда Валерий вернулся с работы, они устроили небольшой семейный ужин. Антонина, вопреки запретам врачей, настояла на бокале красного вина «для аппетита». Павел рассказывал о Томске, о своей мастерской, о том, как научился чинить часы.
– Я тебе свои отдам, – сказал Валерий. – Дедушкины, швейцарские. Стоят уже лет десять.
– Посмотрю, конечно, – кивнул Павел. – Хотя инструменты ещё не привезли. Я их транспортной компанией отправил.
– А где планируете мастерскую открывать? – спросил Валерий.
– Не знаю пока. Надо город заново узнать, посмотреть, где людно.
– В центре аренда кусается, – заметил племянник. – А на окраинах клиентов не будет.
– Разберёмся, – Павел улыбнулся. – Время есть.
После ужина, когда Антонина отправилась отдыхать, а Валерий засел с ноутбуком за рабочие документы, Марина и Павел вышли на балкон покурить.
– Я тут подумала о твоих словах, – сказала Марина, выпуская дым. – Насчёт того, что жизнь тратить на ненавистное дело – преступление.
– И? – Павел искоса взглянул на неё.
– И решила уволиться, – она нервно рассмеялась. – Завтра пойду и напишу заявление.
– А Валерий знает?
– Нет ещё. Скажу сегодня.
– Боишься?
– Ужасно, – она затянулась. – Он же практичный. Всё просчитывает. Скажет, что я дурю.
– А ты объясни ему. Не как ребёнку, а как мужу. Что задыхаешься. Что жить так больше не можешь.
– Думаешь, поймёт?
– Должен. Если любит.
Марина докурила, затушила сигарету.
– Знаешь, – сказала она, – я ведь с ним поэтому и познакомилась. Он на выставку пришёл, где мои работы висели. Студенческую. Сказал, что у меня талант.
– Значит, он всегда это знал.
– Может, и так, – она улыбнулась. – Спасибо, дядя Паша.
Той ночью Антонине приснился сон. Она стояла на берегу реки – той самой, где они купались детьми. Рядом маленький Пашка строил из песка крепость. Мать развешивала бельё на верёвках, протянутых между деревьями. Отец курил, сидя на перевёрнутой лодке.
– Мама, – позвала Антонина.
Мать обернулась, улыбнулась:
– Что, доченька?
– Он вернулся. Пашка вернулся.
– Я знаю, – кивнула мать. – Я всегда знала, что он вернётся.
Антонина проснулась с мокрыми от слёз щеками. За окном занимался рассвет. Она поднялась с постели, накинула халат и тихо прошла на кухню. К её удивлению, там уже сидел Павел.
– Не спится? – спросил он, не оборачиваясь.
– Сон приснился, – она села напротив. – Мама снилась.
– Мне тоже иногда снится, – он подвинул к ней чашку с чаем. – Всё корит меня, что не приезжал на могилу.
– Её похоронили рядом с бабушкой. На старом кладбище, – Антонина отпила глоток. – Я каждый месяц езжу. Цветы вожу.
– Свозишь меня?
– Конечно, – она помолчала. – Паш, я тут подумала… Балкон – это, конечно, хорошо. Но у нас же есть подвал. Большой. Мы там только банки храним. Может, переделаем под твою мастерскую? А жить будешь в маленькой комнате, что для гостей.
Павел удивлённо приподнял брови:
– Ты серьёзно?
– Более чем, – она кивнула. – Клиентов принимать сможешь на первом этаже, там есть пристройка с отдельным входом. Валерка когда-то хотел гараж сделать, да руки не дошли.
– А он что скажет?
– Думаю, будет только за. Ты же его дядя. Кровь.
Они помолчали, глядя, как за окном разгорается заря.
– Тонь, – вдруг сказал Павел. – А ты когда-нибудь жалела, что простила меня?
– Ещё рано говорить, – она усмехнулась. – Вот поживём бок о бок годик, тогда и отвечу.
– Справедливо, – кивнул он.
– Но вообще, – она положила свою руку на его ладонь, – я рада, что ты вернулся. Даже если будешь действовать на нервы.
– Буду, – он подмигнул. – Это я умею.
Следующие недели пролетели как один день. Павел с головой ушёл в обустройство мастерской в подвале. Антонина понемногу возвращалась к привычной жизни – готовила, шила, ворчала на домашних. Валерий целыми днями пропадал на работе. А вот у Марины жизнь перевернулась полностью.
После бурного, но короткого скандала с мужем – как выяснилось, Валерий был совсем не против её увольнения, а возмущался лишь тем, что «могла бы и посоветоваться» – она подала заявление об уходе. И теперь целыми днями пропадала в маленькой комнатке, которую они с Павлом оборудовали под мастерскую для неё.
– Никогда её такой счастливой не видела, – сказала как-то Антонина, наблюдая, как невестка с упоением рисует иллюстрацию к детской книжке. – Светится вся.
– Это потому что наконец-то занимается своим делом, – отозвался Павел, сидевший рядом с сестрой на веранде. – Чужая колея – она что каторга. Душу вынимает.
В начале сентября Марина получила первый заказ на иллюстрации – от небольшого издательства, выпускающего детские книги. А через неделю пришли инструменты Павла, и он наконец смог открыть свою мастерскую.
– «Часовщик Коренев», – прочитал Валерий надпись на скромной вывеске, которую они прикрепили над входом в пристройку. – Звучит солидно.
– Это ещё прадед твой был часовщиком, – неожиданно сказала Антонина. – В Нижнем Новгороде. Отец рассказывал.
– Серьёзно? – удивился Павел. – Почему я не знал?
– А ты никогда не спрашивал, – она пожала плечами. – Да и отец не особо распространялся о своей семье. Только когда выпьет, бывало, вспоминал.
– Значит, у меня это в крови, – улыбнулся Павел. – Наследственное.
На открытие мастерской пришёл даже Василий Громов – всё такой же грузный, в растянутой тельняшке.
– Ну ты даёшь, Пашка, – восхищённо протянул он, осматривая идеально организованное рабочее пространство. – Отродясь у нас в Заречье ничего такого не было!
– А ты что думал? – Павел хлопнул друга по плечу. – Я за эти годы не только водку пил, но и работать научился.
– Клиенты будут, вот увидишь, – закивал Василий. – У нас тут полгорода со старыми часами ходит. Выбрасывать жалко, а починить некому.
Так и вышло. Уже через месяц у Павла отбоя не было от заказчиков. Преимущественно пожилые люди несли фамильные часы, остановившиеся много лет назад.
– Я их двадцать лет в шкафу держал, – говорил старичок в потёртом пиджаке, протягивая Павлу старинный карманный хронометр. – Думал, уже не починить. А тут соседка сказала – объявился мастер. Неужто запустите?
– Попробуем, – кивал Павел. – Если механизм цел, то обязательно запустим.
Когда наступил октябрь, и первые заморозки сковали землю, жизнь семьи Кореневых вошла в новое русло – непривычное, но удивительно гармоничное. По вечерам все собирались за большим столом. Марина рассказывала о новых заказах на иллюстрации. Павел – о часах, которые удалось вернуть к жизни. Валерий – о проблемах на работе. Антонина больше слушала, чем говорила, но её глаза светились спокойным счастьем.
– А помнишь, Тонь, – сказал как-то Павел, разливая чай, – как мы с тобой мечтали о своём доме? Большом, светлом, где места хватит всем.
– Помню, – кивнула она. – Ты ещё говорил, что обязательно разбогатеешь и купишь дом с колоннами.
– Дом с колоннами не купил, – усмехнулся Павел. – Но вот, сижу за столом с семьёй. Оказывается, для счастья этого достаточно.
– Для счастья всегда не так много нужно, – заметила Марина. – Главное – вовремя это понять.
В ноябре, когда первый снег укрыл Заречье, у Антонины случился третий инфаркт. На этот раз даже опытные врачи разводили руками – сердце было слишком изношено.
– Мы сделаем всё возможное, – сказал доктор Павлу и Валерию, стоявшим в коридоре реанимации. – Но вы должны быть готовы к худшему.
Антонина продержалась три дня. В последний вечер, когда её ненадолго перевели из реанимации в обычную палату, она попросила остаться только брата.
– Паш, – сказала она слабым голосом, – прости меня.
– За что ты извиняешься? – он сжал её прохладную ладонь. – Это мне просить прощения надо. За все эти годы…
– Нет, – она покачала головой. – Я должна была поехать с тобой тогда. Когда ты уезжал. Должна была всё бросить и поехать.
– Глупости, – он погладил её по волосам. – У тебя была своя жизнь. Своя дорога.
– Всё равно, – она слабо улыбнулась. – Скажи, ты ведь не уедешь теперь?
– Никуда я не денусь, – пообещал он. – Буду здесь, с Валеркой, с Мариной. Семью беречь.
– Вот и хорошо, – она прикрыла глаза. – Устала я, Паш. Посплю немного.
Ночью Антонина умерла во сне. Тихо, без мучений – просто не проснулась.
Её похоронили рядом с матерью, на старом кладбище. День выдался ясный, морозный. Солнце искрилось на свежевыпавшем снегу.
После похорон и поминок, когда гости разошлись, Павел, Валерий и Марина сидели на кухне. Говорить не хотелось, каждый думал о своём.
– Я всё думаю, – наконец нарушил тишину Валерий, – она как будто ждала тебя, дядя Паша. Чтобы успеть всё сказать, всё простить. И чтобы ты успел.
– Да, – кивнул Павел. – Похоже на то.
– Что будешь делать теперь? – спросила Марина. – Может, к себе вернёшься? В Томск?
– Нет, – он покачал головой. – Я обещал ей остаться. Да и куда мне теперь? Мой дом здесь. С вами.
Марина неожиданно всхлипнула и уткнулась лицом в ладони. Валерий обнял её за плечи.
– Эй, – тихо сказал он, – мы справимся. Мы же семья.
– Да, – Павел кивнул, – семья.
Прошло полгода. Жизнь постепенно наладилась, хоть и без Антонины в доме было пусто. Павел с головой ушёл в работу – теперь к нему везли часы со всей округи. Марина ждала ребёнка – оказалось, она забеременела ещё в сентябре, но из-за всех волнений не сразу это поняла. Валерий вдруг решил сменить работу – ушёл из крупной компании и устроился на небольшое производство, где платили меньше, но и стресса было меньше.
– Жизнь-то наладилась, – сказал как-то Павел, сидя с Валерием на веранде. – Жаль только, Тоня не увидит.
– Я думаю, она видит, – отозвался племянник, глядя в звёздное небо. – И радуется за нас.
Павел улыбнулся:
– Знаешь, я тут на днях нашёл старые мамины часы. Она их редко носила, берегла. Завёл – идут как новенькие. Подарю их Марине. А потом вашей дочке, когда подрастёт.
– Дочке? – Валерий удивлённо посмотрел на дядю. – Откуда ты знаешь, что будет девочка? Мы же сами ещё не знаем!
– А я чувствую, – Павел подмигнул. – И даже имя знаю.
– Какое же?
– Антонина.
Валерий помолчал, потом кивнул:
– Антонина. Тоня. Хорошее имя.
Апрельский ветер качал ветви яблонь в саду. Где-то вдалеке слышался гудок электрички. На кухне Марина что-то готовила, тихо напевая. А в мастерской тикали десятки часов – старинных и не очень, напольных и наручных – все те, что Павел Захарович Коренев вернул к жизни.
Время шло. Жизнь продолжалась. И это было самое главное…
