Чернила на бумаге ещё не успели высохнуть, а Мария уже поняла — это начало конца. Не того, который сопровождается битьём посуды и громким хлопком двери. Нет. Это было тихое, незаметное завершение, напоминающее ржавчину, которая медленно, но верно разъедает металл изнутри.
Двадцать три страницы. Она пересчитала их трижды, пока Софья Николаевна, будущая свекровь, объясняла, что это «всего лишь формальность». Голос Софьи Николаевны был похож на шелест свежих купюр — такой же сухой и бесстрастный.
— Пётр, налей Марии воды. Видишь, девочка совсем побледнела.
Пётр послушно поднялся. Его движения были отточены годами подчинения материнской воле — плавные, почти механические. Мария смотрела, как он наполняет водой хрустальный графин, и думала: в какой момент она перестала замечать, что он никогда не смотрит ей в глаза, когда его мать рядом?
— Спасибо. — Она сделала глоток. Вода была ледяной, как взгляд Софьи Николаевны.
Семён Петрович откашлялся в своём кресле. Он всегда откашливался, когда нужно было сказать что-то неприятное, чтобы переложить ответственность:
— Бизнес есть бизнес, Машенька.
Машенька. Уменьшительное имя, которое должно было смягчить удар. Но оно не смягчило.
Подписывая договор, она вспомнила, как месяц назад Пётр сделал ей предложение. На берегу моря, на закате — всё как в кино. Вот только режиссёром оказалась Софья Николаевна. «Петенька, в Италии есть одно замечательное место, я забронировала виллу. Отвези туда Марию, сделай всё красиво. А то люди будут спрашивать».
Люди. Всегда эти люди.
— Умница, молодчина. — Софья Николаевна забрала документы, будто коллекционер, заполучивший редчайший экземпляр. — А теперь о гостях. С твоей стороны…
— Двадцать человек. Я помню.
— И проследи, чтобы они… выглядели прилично. Будут фотографы.
Мария кивнула. Что ей ещё оставалось? Её мама уже купила простое синее платье, «чтобы не выделяться». А отец начистил до блеска свои единственные выходные туфли. Они так радовались за неё. Так гордились. «Наша Маринка удачно выходит замуж!» Если бы они только знали…
В машине Пётр включил музыку. Громко, чтобы избежать разговора. Но на светофоре всё-таки не выдержал:
— Ты же понимаешь, это временно? Мама просто перестраховывается.
Перестраховывается. Интересный выбор слов.
— От чего она перестраховывается, Пётр? От того, что я украду фамильные драгоценности?
— Не говори глупостей.
— Тогда от чего?
Он начал барабанить пальцами по рулю. Дорогие часы — подарок отца на тридцатилетие — сверкали в свете уличных фонарей.
— Ты же знаешь мою маму. У неё… своеобразные взгляды.
Своеобразные взгляды. Ещё один эвфемизм для одной простой истины: твоя невеста недостаточно хороша для нашей семьи.
— Я люблю тебя, — сказал он, когда они подъехали к её дому. Старая пятиэтажка выглядела особенно жалко рядом с его блестящим «Мерседесом».
— Знаю, — ответила Мария.
Но любовь любви рознь. Его любовь была похожа на комнатное растение — красивое, но неспособное выжить без идеальных условий. А её… её любовь уже дала первую трещину. Тонкую, как волосок. Первую из множества.
Прошло три года. Тысяча девяносто пять дней игры в идеальную невестку. Мария научилась многому. Держать спину прямо — «сутулость выдаёт отсутствие воспитания». Говорить тихо — «визгливость — это признак простонародья». Улыбаться, когда хочется плакать — «в нашем кругу не принято выставлять напоказ эмоции».
Утро начиналось в шесть. Душ, макияж («естественный, но заметный»), причёска («аккуратно, но не вызывающе»). К семи — завтрак. У каждого свои предпочтения, своя тарелка, своя чашка. Не дай бог что-то перепутать.
— Овсянка переварена, — констатировала Софья Николаевна, даже не попробовав.
Мария молча забрала тарелку. Спорить было бесполезно. Вчера овсянка была недоварена. Позавчера — слишком солёная. Всегда что-то не так.
— Мам, прекрати. — Пётр листал новости на планшете. За три года он научился возражать, не поднимая головы. Удобная позиция.
— Я забочусь о нашем здоровье. Кстати, Мария, ты не забыла про приём у Голицыных? Надеюсь, ты наденешь что-то приличное. Не как в прошлый раз.
В прошлый раз Мария надела платье, которое выбрала сама. Красное. «Вызывающее», как сказала Софья Николаевна. «Неподходящее для жены Полонского».
— Я надену чёрное.
— Мы не на похороны идём.
— Тогда тёмно-синее.
— Это уже лучше. Из моих?
Из моих. Гардероб Марии на три четверти состоял из вещей свекрови. «Дорогая, это, конечно, прошлогодние вещи, но на тебе будет смотреться свежо». Унижение, завёрнутое в целлофан заботы.
Вечером, в спальне — единственном месте, куда камеры материнского надзора не добирались, — Мария решилась:
— Пётр, давай снимем квартиру.
Он удивился так искренне, будто она предложила улететь на Марс:
— Зачем? Нам же тут удобно.
Удобно. Ему — да. Готовая еда, выглаженные рубашки, решённые проблемы. А то, что его жена задыхается…
— Мне неудобно, Пётр. Мне тяжело.
— Опять ты за своё. Мама старается, создаёт для нас все условия…
— Твоя мама создаёт мне условия каторги.
Наступила тишина. Пётр сел на кровати, потёр лицо ладонями. В такие моменты он становился похожим на маленького мальчика — растерянного, не знающего, что делать, когда взрослые ссорятся.
— Маш, ну чего ты хочешь? Чтобы я поссорился с родителями? Они же столько для меня сделали…
Столько сделали. Волшебная фраза, которая тут же прекращала любую дискуссию.
— А что насчёт детей? — Это была её последняя попытка.
— Мама считает, ещё рано.
— Мама считает… А ты что считаешь?
Он посмотрел на неё с искренним недоумением:
— А какая разница?
Вот тогда Мария поняла окончательно. Она вышла замуж не за мужчину. Она вышла замуж за сына Софьи Николаевны. Функцию. Приложение к материнской воле.
Ночью, лёжа без сна, она думала о своей матери. Та приезжала на прошлой неделе. Они сидели на кухне — Софья Николаевна великодушно разрешила «принять родственников» — пили чай из простых кружек, которые были специально куплены для таких визитов.
— Маринка, — мама взяла её за руку, — ты какая-то… потухшая.
Потухшая. Точное слово. Как свеча, которую накрыли стеклянным колпаком. Вроде ещё и горит, но кислорода всё меньше.
— Всё хорошо, мам.
— Врёшь. Я же вижу. Глаза у тебя как у загнанной лошади.
Мария тогда заплакала. Тихо, чтобы её не услышали. Мама обняла её, погладила по голове:
— Может, вернёшься? Дома всегда найдётся для тебя место.
— Я замужем, мам.
— И что? Замужество — это не каторга. Если тебе плохо — уходи.
Если плохо — уходи. Как же просто это звучало. И как же сложно это сделать.
День, когда всё изменилось, начался так же, как и все остальные. Овсянка (недосолена), яичница (желток переварен), кофе (слишком крепкий). Мария двигалась по кухне отработанными движениями — робот в дорогом халате.
Телефон Петра зазвонил, когда он намазывал маслом тост. Масло строго определённой марки, тост строго определённой прожарки.
— Да? Что? — Лицо его изменилось. Из розового оно стало серым. — Выезжаю.
— Что случилось? — Софья Николаевна мгновенно напряглась.
— Пожар на складе. Ночью. Половина товара…
Он вскочил, на ходу хватая пиджак. Поцеловал мать — машинально, по-детски чмокнув в щёку. На Марию — ноль внимания.
— Может, помочь? — окликнула она.
— Сиди дома.
Хлопок двери. Мария осталась стоять с кофейником в руках. Горячий металл обжигал ей ладони, но она не чувствовала боли.
— Поставь на место, — приказала Софья Николаевна. — И не делай такое лицо. Это неприлично.
Неприлично. Ещё одно слово из лексикона свекрови. Неприлично громко смеяться. Неприлично ярко краситься. Неприлично иметь собственное мнение.
Звонок раздался через три часа. Мария как раз развешивала бельё — Софья Николаевна считала, что «безделье рождает дурные мысли».
— Мария Полонская?
Она автоматически поправила:
— Сергеева. Я сохранила свою девичью фамилию. — Маленький акт сопротивления, отвоёванный с боем.
— Из больницы Святого Пантелеймона. Ваш муж…
Мир сузился до размеров телефонной трубки. Слова падали, как камни: авария, спинной мозг, операция, инвалидность.
Мария не помнила, как добралась до больницы. Помнила только белые стены, запах хлорки и лицо Софьи Николаевны — на удивление старое без привычного макияжа.
— Где врач? Я требую главврача! — Свекровь кричала на медсестру, но в голосе не было привычной властности. Только страх.
Семён Петрович стоял у окна, глядя в никуда. Впервые за три года Мария увидела его потерянным.
Врач говорил долго, обстоятельно. Медицинские термины сыпались как из рога изобилия. Но смысл был прост: Пётр больше не встанет. Возможно — современная медицина творит чудеса. Вероятно — при правильной реабилитации. Но скорее всего…
— Это неправда! — Софья Николаевна схватила врача за халат. — Вы ошибаетесь! Мой сын… Он же такой молодой! Здоровый!
Врач устало высвободился:
— Мы сделаем всё, что в наших силах.
Когда он ушёл, наступила тишина. Густая, как патока. Первым её нарушил Семён Петрович:
— Нужно связаться с Германией. Или Израилем. Найти специалистов.
— Да, да! — Софья Николаевна ухватилась за эту мысль, как утопающий за соломинку. — Мария! Чего стоишь? Звони Серебряковым, у них есть связи. И в страховую компанию. И…
Мария кивала, записывала, звонила. Механически, без эмоций. Внутри была пустота. Не боль — для боли нужно что-то чувствовать. Просто пустота.
Пётр очнулся на третий день. Мария сидела у его кровати — Софья Николаевна уехала домой, чтобы «привести себя в порядок». Нельзя же появляться в больнице «как попало».
— Мария? — Голос хриплый, чужой.
— Я здесь.
— Мои ноги… Я их не чувствую…
Она смотрела на его лицо. Оно всё ещё было красивым, несмотря на синяки. Правильные черты, которые так нравились маме. «Порода», как она говорила.
— Мария, ты же… Ты останешься? Не бросишь меня?
В его голосе звучал панический страх. Впервые за все годы она увидела его настоящего — без маминой брони, без защиты положения. Просто испуганный мужчина, который вдруг понял, что может потерять всё.
— Мне нужно позвонить твоей маме.
— Мария!
Но она уже выскользнула за дверь. В коридоре прислонилась к стене, закрыла глаза. В голове крутились обрывки разговоров. «В случае развода не получишь ничего». «Мы же не хотим неприятностей». «В нашей семье так не принято».
Следующие недели слились в один бесконечный день. Софья Николаевна развернула бурную деятельность. Консультации, перелёты, светила медицины. Деньги текли рекой — теперь они вдруг перестали иметь значение.
— Мария, я записала тебя на курсы. — Свекровь даже не смотрела на неё, перебирая счета. — Нужно научиться ухаживать. Массаж, уколы, перевязки.
— Я работаю.
— Работала. Я уже позвонила в твою школу. Сказала, что берёшь отпуск.
Мария почувствовала, как внутри что-то оборвалось. Последняя ниточка, связывавшая её с прежней жизнью.
— Вы не имели права.
Софья Николаевна обернулась. В глазах — холодная ярость:
— Права? Ты смеешь говорить о правах? Мой сын инвалид! А ты думаешь о какой-то там работёнке!
— О работе, которую я люблю. О детях, которых учу. О жизни, которая у меня есть помимо вашего сына.
— Помимо? — Голос свекрови стал тихим, что было страшнее крика. — Ты — его жена. У тебя не может быть ничего помимо.
— По договору, — Мария выпрямилась, — который вы заставили меня подписать, я имею право на развод в любой момент. Без объяснения причин.
Наступила тишина. Семён Петрович замер с чашкой на полпути ко рту. Софья Николаевна побледнела так, что стал виден тональный крем на границе с волосами.
— Ты… сейчас? Когда он…
— Когда он больше всего нуждается? — Мария усмехнулась. — А где были вы, когда нуждалась я? В понимании, в поддержке, в элементарном человеческом отношении?
— Мы дали тебе всё!
— Вы дали мне клетку. Золотую, красивую, но клетку. И теперь удивляетесь, что птица хочет вылететь?
— Неблагодарная дрянь! — выплюнула Софья Николаевна. — Я знала! Я всегда знала! Ты просто пришла за деньгами!
Мария рассмеялась. Искренне, впервые за долгое время:
— За деньгами? Софья Николаевна, если бы я хотела денег, я бы сейчас изображала преданную жену. Ухаживала бы, страдала на публику. Глядишь, вы бы растрогались, переписали на меня завещание. Но я ухожу. С чем пришла, с тем и ухожу. Это ли не лучшее доказательство?
Её логика была железной. Софья Николаевна открыла рот и закрыла. Впервые за все годы у неё не нашлось слов.
Решение созревало целую неделю. Мария ходила в больницу, сидела у кровати Петра, слушала его планы. Он строил воздушные замки: операция в Швейцарии, чудо-доктор, новая методика. И постоянно: «Ты же будешь рядом? Ты поможешь?»
На седьмой день она пришла с папкой документов.
— Мария! Хорошо, что пришла. Врач говорит…
— Пётр, нам нужно поговорить.
Он осёкся. Что-то в её тоне — спокойном, отстранённом — заставило его насторожиться.
— Я ухожу.
Два слова. Всего два слова, а мир Петра Полонского рухнул окончательно.
— Как… ухожу? Куда?
— Из твоей жизни. Из вашей семьи. Из этого брака.
Его лицо прошло все стадии: непонимание, осознание, паника, гнев.
— Ты бросаешь меня? Сейчас? В таком состоянии?
— Да.
Простота ответа оглушила его сильнее любых объяснений.
— Но… мы же любим друг друга!
Мария села на стул у кровати. Последний разговор — он заслужил хотя бы это.
— Любили. Когда-то. Но любовь не выживает без воздуха. А твоя семья перекрыла нам кислород в первый же день.
— При чём здесь семья? Это наш брак!
— Пётр, в нашем браке всегда было четверо. И двое из них считали меня недостойной. Временной. Неподходящей.
— Я защищал тебя!
— Когда? Назови хоть один раз.
Молчание. В палате было слышно только попискивание медицинских приборов.
— Если бы не авария, — тихо спросила Мария, — что-нибудь изменилось бы? Мы бы сняли квартиру? Завели детей? Или всё шло бы по накатанной?
Он отвернулся к стене. Ответ был очевиден.
— Вот и всё, — она поднялась. — Документы на развод в папке. По вашему договору я не претендую ни на что. Даже это, — она сняла обручальное кольцо, положила на тумбочку, — возвращаю.
— Мария! — крик вырвался из него помимо воли. — Не уходи! Я изменюсь! Мы снимем квартиру! Всё будет по-другому!
Она остановилась у двери:
— Поздно, Пётр. Есть вещи, которые невозможно починить. Их можно только выбросить и начать заново.
— Это подло! Бросать человека в беде!
— Подло? — Мария обернулась. — А заставлять подписывать унизительный договор — благородно? Контролировать каждый шаг — честно? Лишать права голоса — справедливо? Вы научили меня холодному расчёту. Я усвоила урок. Инвестиции не окупились, пора фиксировать убытки.
Последнее, что она запомнила, — его лицо. Растерянное, жалкое, постаревшее на десять лет. Лицо человека, который всю жизнь держал козыри, а проиграл с пустыми руками.
Год спустя.
Майское солнце заливало маленькое кафе золотым светом. Мария сидела у окна, наблюдая за воробьями, которые дрались из-за крошек. Напротив — Сергей, новый учитель истории. Обычный парень из обычной семьи. Без претензий на аристократизм, без счетов в швейцарских банках. Зато с удивительной способностью видеть в ней человека, а не функцию.
— Знаешь, мама спрашивает, когда ты придёшь на ужин. Обещает пирогов напечь. С яблоками, с капустой, с картошкой…
— Со всем сразу? — рассмеялась Мария.
— Она такая. Считает, что гостей нужно кормить на убой.
Простые вещи. Пироги, чай из обычных кружек, разговоры о школьных делах. Никаких договоров, проверок, условий. Просто жизнь.
Телефон завибрировал. Незнакомый номер. Мария нахмурилась — после развода она сменила все контакты.
— Алло?
— Мария? — Голос изменился, постарел, но она узнала. Софья Николаевна.
Первым порывом было сбросить. Но любопытство победило.
— Слушаю.
— Пётр… он не справляется. Депрессия. Отказывается от реабилитации. Врачи говорят, нужна мотивация. Я подумала… может, ты поговоришь с ним?
Мария смотрела на воробьёв. Один, самый маленький, всё-таки отвоевал свою крошку. И улетел, гордо задрав хвост.
— Нет.
— Но…
— Софья Николаевна, помните наш договор? Двадцать три страницы, где подробно расписано, что я вам ничего не должна. Ничего. Никогда. Ни при каких обстоятельствах.
— Это жестоко!
— Это ваши правила. Я просто следую им.
Она отключилась, заблокировала номер. Сергей с беспокойством смотрел на неё:
— Всё хорошо?
— Да. Просто прошлое попыталось вернуться.
— И?
— И получило от ворот поворот.
Они допили кофе, оставили чаевые, вышли на улицу. Город шумел, жил своей жизнью. Где-то в дорогой клинике человек по имени Пётр Полонский смотрел в потолок и думал о цене своей гордыни. Где-то в особняке женщина по имени Софья Николаевна считала упущенные возможности. Где-то обычные люди жили обычной жизнью, любили, ссорились, мирились. Без договоров. Без условий. Просто жили.
Мария взяла Сергея под руку:
— Пойдём? А то мама твоя места себе не находит.
— Пойдём. Только предупреждаю — пирогов будет много.
— Справлюсь.
Они шли по весенней улице, и Мария думала: иногда нужно потерять всё, чтобы обрести себя. Иногда клетка должна сломаться, чтобы птица вспомнила, как летать.
А иногда холодный расчёт оказывается лучшим решением в жизни. Парадокс? Возможно. Но жизнь вообще штука парадоксальная.
Особенно когда учишься на чужих правилах. И выигрываешь по ним же.
