— Ну что, моё сокровище, готов блистать? — Екатерина провела ладонью по зеркальной поверхности стеклянного журнального столика в гостиной, придирчиво вглядываясь в отражение. — Чтобы ни одной пылинки, ни одного следа. Сегодня твой звёздный час.
Она разговаривала с мебелью. И с полом, который натёрла до такого блеска, что в тёмном паркете, словно в водной глади, отражался потолочный светильник. И с идеально ровными рядами книг на полках, каждую из которых она вытащила, протёрла и водворила на место. Вся квартира в городе Днепр, казалось, замерла в ожидании, вычищенная, вымытая, вылизанная до состояния музейного экспоната, где дышать можно было только через раз. Сегодня вечером приезжали её родители. Впервые. Оценить, как живёт их единственная дочь, познакомиться с бытом молодой семьи. Для Екатерины это было сродни государственной инспекции. Мать, с её орлиным взглядом, способным заметить паутинку в углу из другого конца комнаты, и отец, для которого порядок в доме был синонимом порядка в голове.
Григорий сидел на краешке дивана, боясь его помять, и с виноватой улыбкой наблюдал за женой. Она порхала по квартире, как валькирия с тряпкой и полиролью в руках, её лицо было сосредоточенным и суровым. Она не просто убирала, она создавала иллюзию идеальной жизни, где всё на своих местах, всё блестит и функционирует без сбоев. Он был в этой системе потенциальным сбоем.
— Я буду тише воды, ниже травы, честное слово, — пообещал он, поднимая руки в примирительном жесте. — Сяду в угол с ноутбуком, включу наушники. Ты меня даже не заметишь. Я понимаю, как это для тебя важно.
— Я на это очень надеюсь, — отрезала Екатерина, не оборачиваясь. Она поправляла подушку на кресле, взбивая её с такой силой, будто выбивала из неё последние признаки жизни и небрежности. — Мне нужно, чтобы всё было безупречно. Понимаешь? Бе-зу-преч-но.
Она ушла в магазин за продуктами для ужина, оставив за собой шлейф из аромата цитрусового чистящего средства и строжайших наказов. Григорий выдохнул. Квартира из уютного гнёздышка превратилась в операционную, где он был потенциальным источником заражения. Он посидел минут десять в оглушительной чистоте, а потом зазвонил телефон. Коллегу Екатерины срочно дёргали на работу, и она умоляла подменить её буквально на пару часов. Григорий передал жене трубку. «Ладно, выручу», — вздохнула Екатерина и пообещала после работы сразу заехать в магазин и вернуться домой.
Как только Григорий услышал в трубке, что жена задержится, в его голове щёлкнул тумблер. Свобода! Неожиданная, пьянящая. Он посмотрел на стерильную гостиную, на пустой диван, на большой тёмный экран телевизора. Идея показалась ему гениальной в своей простоте и безобидности. Он набрал номер друга.
— Коля, привет. Слушай, есть час-полтора свободных? Давай к нам, футбол глянем, наши играют. Только по-тихому. И пива захвати, а то у меня пусто.
«По-тихому» не получилось. Сначала пришёл Коля. Потом подтянулся Дима, который притащил с собой пакет сушёной таранки, источавшей такой мощный и родной аромат, что он мгновенно, как оккупант, захватил территорию и перебил все цитрусовые духи Екатерины. Полчасика растянулись на два с лишним часа. Громкость телевизора росла пропорционально количеству выпитых бутылок. Таранка чистилась прямо на газетку, расстеленную на новом журнальном столике. Чешуя, мелкая и перламутровая, разлеталась во все стороны, оседая на подлокотниках дивана, на полу, на безупречных книжных полках. Пиво проливалось, оставляя на натёртом до блеска паркете липкие, пенные лужицы, которые никто и не думал вытирать.
Когда Екатерина вставила ключ в замок, они как раз собирались уходить. Она толкнула дверь, и первое, что ударило ей в нос, был не запах чистоты. Это была густая, тяжёлая смесь перегара, солёной рыбы и мужского пота. Она замерла на пороге. Её взгляд скользнул по прихожей, где на светлом коврике виднелись грязные следы, прошёлся по гостиной и застыл. На её выстраданном, идеально чистом диване валялись рыбьи скелеты. Столик был заляпан чем-то жирным, а на полу блестела липкая лужа.
— О, Катя, привет! А мы как раз уходим, — весело сказал Григорий, пытаясь обнять её. Друзья, смущённо бормоча что-то про «спасибо за гостеприимство», бочком протиснулись мимо неё к выходу. Екатерина не сказала ни слова. Она стояла неподвижно, как соляной столп, и просто смотрела, как её идеальный мир, который она строила весь день, лежит в руинах. Она молча дождалась, когда за Колей и Димой закроется входная дверь, дождалась щелчка замка. И только тогда медленно повернула голову к мужу. Её лицо было белым и совершенно спокойным, и это было страшнее любого крика. Пока что.
Григорий попытался улыбнуться. Это была жалкая, виноватая улыбка человека, пойманного на месте преступления, который надеется, что всё обойдётся штрафом, а не тюремным сроком. Он сделал шаг к ней, протягивая руку.
— Кать, ну чего ты молчишь? Сейчас мы тут за пять минут всё приберём. Я тряпку возьму, Коля с Димой… Ой. Ну, я сам. Я сейчас всё уберу, даже не заметишь ничего.
Эти слова — «не заметишь ничего» — стали спусковым крючком. Спокойствие на лице Екатерины треснуло, рассыпалось, и из-под него хлынула раскалённая лава ярости. Её голос, до этого молчавший, сорвался на крик — громкий, режущий, полный оскорблённого бешенства.
— Я весь день драила квартиру к приезду моих родителей, а ты притащил своих дружков с пивом и рыбой и превратил всё в свинарник! Ты это специально сделал, да?!
Она ткнула пальцем в сторону дивана, где на новой, светлой обивке темнело жирное пятно и серебрилась чешуя.
— Специально! Чтобы унизить меня! Чтобы моя мать приехала и увидела, в каком хлеву живёт её дочь! Чтобы она поняла, за какого неряху и идиота я вышла замуж!
Она не стояла на месте. Она металась по узкому коридору, её движения были резкими, как у хищника в клетке. Она пинала ногой пустую пивную бутылку, которая с гулким стуком откатилась к стене. Она указывала на каждую деталь погрома, словно зачитывала пункты обвинительного заключения.
— Посмотри на пол! Я его натирала два часа! ДВА ЧАСА, Григорий! Чтобы он блестел! А теперь он липкий, как в дешёвой пивной! И эта вонь! Господи, эта вонь! Её теперь неделю не выветрить! Ты хоть понимаешь, что ты сделал? Ты просто взял и наплевал на весь мой труд, на весь мой день!
Григорий отступил на шаг. Он пытался что-то вставить, но её словесный поток был слишком мощным.
— Да ладно тебе, Кать, ну не кричи так… Мужики просто посидели немного, отдохнули… Я же не знал, что ты так рано вернёшься. Мы бы всё убрали, честное слово.
— НЕ ЗНАЛ?! — её крик достиг ультразвуковой частоты. — То есть, если бы я вернулась вовремя, ты бы успел замести следы своего преступления, и я бы ничего не узнала? В этом дело?! Дело не в том, что ты превратил мой дом в помойку, а в том, что ты просто не успел это скрыть? Гениально, Григорий! Просто гениально!
Её взгляд упал на кухонный стол. Там, рядом с раковиной, лежал раздутый полиэтиленовый пакет. Из него торчали рыбьи головы с пустыми глазницами и ошмётки внутренностей. Апофеоз его «отдыха». Григорий проследил за её взглядом и поморщился.
— Это сейчас выкину, не смотри. Ну, забыли в спешке. С кем не бывает.
«С кем не бывает». Эта фраза стала последней каплей. Екатерина замолчала. Она подошла к столу, взяла пакет двумя пальцами, брезгливо, словно это была дохлая крыса. Григорий смотрел на неё, не понимая, что она собирается делать. А она развернулась, подошла к нему вплотную, замахнулась и, с холодным, отстранённым выражением лица, вытряхнула всё содержимое пакета ему прямо на голову.
Холодная, склизкая масса шлепнулась на его волосы. Липкая слизь, рыбьи кишки и чешуя поползли по его лицу, застревая в щетине, пачкая воротник рубашки. Запах ударил в ноздри с удвоенной силой. На секунду он остолбенел от шока и омерзения. А потом его лицо исказилось от ярости.
— Ты… Ты что творишь?! — взревел он, отскакивая и пытаясь смахнуть с себя эту гадость. — Ты совсем с ума сошла?! Больная!
Он больше не оправдывался. Он наступал.
— Я, значит, виноват, что ты тут истерику устроила из-за какой-то чешуи?! Да ты на себя посмотри! Нормальные люди так себя не ведут! Это просто уборка, Екатерина! А ты из этого трагедию вселенского масштаба устроила и в меня помоями швыряешься!
Он с отвращением вытер лицо рукой, размазывая по щеке жирную плёнку. Затем, не говоря больше ни слова, он развернулся, прошёл в прихожую, схватил с вешалки куртку, сунул ноги в ботинки, даже не расшнуровывая их. Он не обернулся. Просто открыл дверь и вышел. Щелчок замка прозвучал в пропитанной рыбным запахом квартире оглушительно и окончательно.
Она стояла посреди разгрома несколько долгих секунд, и в ушах у неё звенело. Не от крика — от тишины, которая наступила после щелчка замка. Эта тишина была густой и вязкой, пропитанной запахом рыбы и дешёвого пива. Она была материальна. Екатерина чувствовала, как она оседает на стенах, на мебели, на её коже. Ярость, которая только что бурлила в ней, отхлынула, оставив после себя холодную, звенящую пустоту и панику. Паника была острой, как иголка, вонзившаяся под ноготь. Родители. Они будут здесь меньше чем через час.
Её взгляд метнулся на часы. Сорок семь минут. Не время для рефлексии. Не время для ненависти. Время для войны. Войны с липким полом, жирными пятнами и вонью. Она сорвалась с места. Её движения были не просто быстрыми — они были яростными. Она не убирала, она уничтожала улики. Она схватила с дивана рыбьи скелеты, её пальцы касались их с омерзением, словно это были части тела её убитой мечты об идеальном вечере. Она швырнула их в мусорное ведро с такой силой, что оно звякнуло.
Тряпка в её руке была оружием. Она на коленях оттирала липкую лужу на паркете, втирая чистящее средство так, словно хотела содрать верхний слой лака. Но пол, даже став чистым на вид, оставался предательски липким на ощупь. Затем диван. Светлая, почти кремовая обивка. Жирное пятно от рыбы расплылось, как клякса на промокашке. Екатерина тёрла его всем, что нашла под раковиной: средством для посуды, пятновыводителем, мыльной пеной. Пятно посветлело, но не исчезло. Оно превратилось в расплывчатый, желтоватый ореол, который был, пожалуй, ещё заметнее, чем первоначальная клякса. Она с отчаянием схватила декоративную подушку и бросила её на это место, прикрывая свой позор.
И запах. Этот запах был везде. Он въелся в обивку, в воздух, в её волосы. Она распахнула настежь все окна, создавая ледяной ноябрьский сквозняк, который, казалось, лишь разносил вонь по всем углам. Потом она схватила освежитель воздуха с ароматом «Морской бриз» и начала распылять его с ожесточением. Дешёвая химическая свежесть смешалась с рыбным духом, породив новый, тошнотворный гибрид. Квартира теперь пахла так, будто на морском берегу сдохла стая рыбы.
За десять минут до назначенного времени раздался звонок в домофон. Её сердце ухнуло куда-то в пятки. Она бросила последний взгляд в зеркало в прихожей. Растрёпанная, с красными пятнами на щеках и безумными глазами. Она быстро провела по волосам, ущипнула себя за щёки, чтобы вернуть румянец, и натянула на лицо улыбку. Улыбка получилась кривой и больше походила на оскал.
— Мамочка, папа, привет! Заходите скорее, как я рада!
Она обняла их, стараясь дышать через рот, чтобы они не почувствовали запах, который, как ей казалось, исходил уже и от неё самой. Мать, Антонина Васильевна, женщина с цепким, оценивающим взглядом, переступила порог и тут же слегка наморщила нос.
— Здравствуй, доченька. А чем это у вас так… необычно пахнет? Какая-то смесь… цветов и… рыбы? Ты что-то экзотическое готовишь?
— Да! — слишком быстро и громко ответила Екатерина. — Рыбный пирог по-французски! Новый рецепт пробую, вот, проветриваю немного. Проходите в гостиную, раздевайтесь.
Отец, как всегда, ничего не заметил, с улыбкой оглядывая квартиру. А вот мать двигалась по коридору медленно, её взгляд сканировал пространство, как радар.
— Как у тебя чисто, молодец, — сказала она, проводя пальцем по комоду. А потом её взгляд остановился на диване. — Какая подушечка красивая. Новая? Как-то она одиноко тут лежит.
— Просто так положила, для уюта, — пробормотала Екатерина, чувствуя, как по спине пополз холодный пот. Они сели. Мать опустилась на диван, и Екатерина замерла, боясь, что она сдвинет подушку. Но Антонина Васильевна лишь повела плечами.
— А где Григорий? Я думала, он нас встретит. Ты же говорила, что он будет дома.
— Он… он вышел буквально на минутку. В аптеку, за углом. Голова что-то разболелась, — врала Екатерина, глядя матери прямо в глаза и ненавидя себя за эту ложь, а Григория — за то, что заставил её врать.
— Бедненький, — без особой симпатии произнесла мать. Она оглядела стол, сервированный на четверых, и её взгляд снова стал острым. — Катенька, а почему у тебя пол здесь немного липкий? Туфля будто приклеилась. Ты, наверное, варенье пролила, когда стол накрывала?
Каждый её вопрос был невинным. И каждый бил точно в цель. Она ничего не утверждала. Она просто замечала. Несоответствия. Мелкие детали, которые не сходились в идеальной картине, нарисованной дочерью. И в натянутой, пропитанной запахом лжи и освежителя тишине Екатерина поняла, что её оборона прорвана. Это был ещё не скандал. Это была разведка боем. И она этот бой уже проиграла.
Ужин был пыткой. Горячее остывало в тарелках, потому что никто толком не ел. Отец пытался завести разговор о своей новой машине, но фразы повисали в густом, как кисель, воздухе. Екатерина механически подкладывала матери салат, улыбалась и кивала, но чувствовала себя натянутой струной, готовой лопнуть от малейшего прикосновения. Антонина Васильевна больше не задавала вопросов. Она просто наблюдала. Она смотрела на потухшие глаза дочери, на её дёрганые движения, на сиротливую подушку на диване, и складывала два и два. В её молчании было больше осуждения, чем в тысяче слов. Екатерина знала: мать уже вынесла свой вердикт, и он был не в пользу Григория.
Входная дверь открылась без предупреждения. Ключ в замке повернулся резко, скрежетнув металлом по металлу. Екатерина вздрогнула так, что вилка звякнула о тарелку. На пороге стоял Григорий. Он снял куртку, бросил её на стул в прихожей и вошёл в комнату. Он был трезв. От него больше не пахло пивом, но от этого его вид был только страшнее. Лицо было холодным, злым, как у человека, который долго прокручивал в голове обиду и пришёл не мириться, а продолжать войну.
— Добрый вечер, — процедил он сквозь зубы, не глядя ни на кого конкретно. Это было обращение не к гостям, а к пустоте.
— Здравствуй, Григорий, — ровным голосом ответил тесть, откладывая вилку. Антонина Васильевна молча кивнула, её губы были сжаты в тонкую нитку. Григорий проигнорировал их. Он подошёл к столу, взял кусок хлеба из общей корзинки, оторвал горбушку и начал жевать, стоя. Его демонстративное поведение было красноречивее любого скандала. Он показывал, что это его территория, а они — чужие, незваные элементы.
— Ты садиться будешь? — тихо спросила Екатерина, в её голосе звучала последняя нотка надежды.
— А что, есть повод для праздника? — хмыкнул он, его взгляд скользнул по её лицу и остановился на её матери.
Антонина Васильевна выдержала его взгляд. Она медленно поставила свой бокал на стол и произнесла своим спокойным, но режущим, как стекло, голосом:
— Я смотрю, Григорий, у тебя аппетит хороший. Это хорошо, когда мужчина после… неприятностей… быстро в себя приходит. И в порядок себя приводит. Почти.
Эта фраза, с её ядовитой паузой и намёком на рыбные остатки в его волосах, стала детонатором. Григорий перестал жевать. Он медленно повернул голову к тёще, и в его глазах вспыхнула чистая, незамутнённая ненависть. Но кричать он начал не на неё. Он развернулся к Екатерине.
— Ты им всё рассказала? Наябедничала? — зашипел он, тыча в неё недоеденным куском хлеба. — Привела мамочку с папочкой, чтобы они меня судили? Устроила показательный процесс?
— Никто ничего не рассказывал! — вскочила Екатерина, опрокинув стул. Её самообладание лопнуло. — Да тут и рассказывать не надо! Тут воняет твоим уважением ко мне! Твоей заботой! Весь дом провонял! Мои родители пришли в свинарник, который ты устроил, и ты ещё смеешь меня в чём-то обвинять?!
— Это мой дом! — рявкнул он в ответ, перекрывая её голос. — Мой! И я имею право посидеть с друзьями! А ты устроила трагедию из-за паршивой рыбы, вылила на меня помои, а теперь позвала свою маму, чтобы она меня добила!
— Ты в нашем присутствии с моей дочерью так разговаривать не будешь, — твёрдо сказал отец, поднимаясь из-за стола. Он не повышал голоса, но в его тоне была сталь.
— А то что? — оскалился Григорий, поворачиваясь к нему. — Что вы мне сделаете? Вы пришли в мой дом, суёте нос в мою семью! Это из-за вас всё! Из-за твоего визита, — он ткнул пальцем в сторону Антонины Васильевны, — она с цепи сорвалась со своей идеальной чистотой!
Больше никто не сдерживался. Это был уже не спор, а перекрёстный обстрел обвинениями. Екатерина кричала, что он намеренно её унизил, что ему плевать на неё и её семью. Григорий орал, что она истеричка, которая живёт ради мнения своей матери. Антонина Васильевна холодно бросала фразы о том, что она всегда знала, что он за человек. Отец стоял между ними, как живой щит, защищая жену и дочь.
Григорий вдруг замолчал. Он обвёл всех тяжёлым взглядом, полным презрения. Екатерина, её мать и отец стояли плотной группой, как единый фронт. Он был один.
— Понятно, — сказал он тихо и зло. — Всё с вами понятно.
Он развернулся, прошёл в спальню, через минуту вышел оттуда со спортивной сумкой, которую начал спешно запихивать вещами из шкафа в прихожей: свитер, джинсы, ещё что-то. Никто не пытался его остановить. Они просто смотрели. Застегнув сумку, он выпрямился, обулся и, не оборачиваясь, бросил через плечо: — Живите тут все вместе. Идеальная семейка.
Входная дверь за ним захлопнулась. В квартире снова наступила тишина. Но это была уже другая тишина. Не напряжённая, а мёртвая. Тишина пепелища, на котором уже никогда ничего не вырастет. Екатерина смотрела на закрытую дверь, и в воздухе всё ещё висел смешанный запах морского бриза и дохлой рыбы — аромат её разрушенной семьи…
Какой ужас, друзья! Посмотрите, как стремление к идеальной фасаду обернулось полным крахом. Ужасно осознавать, что для человека важнее было защитить своё право на беспорядок и наплевательство, чем уважить труд и чувства жены. А финальный выход Григория с сумкой, бросающего напоследок едкую фразу, просто леденит кровь!
Как вы считаете, был ли у Григория шанс всё исправить, если бы он немедленно, в первые минуты, безропотно начал убирать, или тот факт, что он вообще притащил в дом таранку перед приездом тёщи, уже был непростительной красной чертой? Делитесь своим мнением!
