Люба проснулась от громкого звонка. Телефон заливался тонкой трелью где-то в недрах комода. Она протянула руку, нащупала гладкий корпус.
— Люба, ты? Мы завтра приедем.
Голос свекрови разрезал утреннюю дремоту. Люба привстала на кровати. Рядом сопел Толик — лысина блестела в полумраке, как маленькая луна.
— Вы? Но мы же не договаривались…
— А что, нам теперь по расписанию к сыну ездить? — Мила Афанасьевна рассмеялась. — Гриша тут грибов намариновал, привезём вам.
Люба откинулась на подушку. Конец июля, жара, и приезд свекрови — три обстоятельства, складывающиеся в одну большую неприятность.
— Толик, — Люба повернулась к мужу. — Завтра твои приезжают.
Толик что-то промычал, не просыпаясь. Люба смотрела на его круглый затылок и думала о том, что завтра её квартира перестанет быть её территорией.
Вражда между Любой и свекровью началась шесть лет назад — в тот день, когда Толик привёл её знакомиться с родителями. Мила Афанасьевна — статная женщина с крупными чертами лица — окинула взглядом будущую невестку.
— Что-то худовата ты для матери семейства, — оценивающе оглядела её Мила Афанасьевна, подавая салат. — Толик у нас мужчина видный, ему женщина с формами нужна.
Люба — острая на язык девушка из Тернополя — улыбнулась:
— Интересно, а Григорий Семенович знает, что вы так пристально разглядываете молодых девушек? Или это только со мной вы такая внимательная?
Толиков отец — поперхнулся вином. Толик уставился в тарелку.
Мила Афанасьевна замерла с ложкой в руке. Потом рассмеялась, громко и неестественно.
— Анатолий, где ты такую нашёл?
— В библиотеке, — ответил Толик, не поднимая глаз.
— Я думала, в цирке, — Мила Афанасьевна положила салат в тарелку Любы. — Кушай, артистка.
Так и пошло. Каждая встреча превращалась в состязание, кто кого больнее уколет. Люба могла часами готовиться к очередному визиту, придумывая, что бы такое сказать свекрови, чтобы та прикусила язык. А Мила Афанасьевна — бывшая повариха заводской столовой — всегда находила, к чему придраться в гостях у Любы.
Если Мила Афанасьевна приходила в гости, она первым делом заглядывала в холодильник. Осматривала полки, качала головой:
— Что ж у тебя пусто так? Толя голодает, небось?
Если Люба с семьёй приезжала к ним на дачу, Мила Афанасьевна заставляла стол тарелками:
— Кушай, Люба. Ты какая-то исхудавшая. Совсем не готовишь, поди?
— Готовлю, — отвечала Люба. — У меня все едят. И никто ещё не жаловался.
— Никто, кроме твоего желудка. Какая женщина — такой и стол.
И начиналось. Кто как суп варит, кто как мясо режет, кто лук шинкует крупно, а надо мелко, кто чай заваривает не так, как следует.
Когда родился первенец — Гоша — война между невесткой и свекровью только усилилась. Мила Афанасьевна звонила каждый день с вопросами:
— Как кормишь? Ночью прикладываешь? А пеленаешь как? А запоры у него есть?
Люба отвечала односложно, из последних сил сдерживаясь. А потом научилась передавать трубку мужу. Толик — флегматичный, с вечной улыбкой в уголках губ — только кивал в трубку и приговаривал:
— Хорошо, мам. Да, мам. Понял, мам.
Когда родилась Лиза, Мила Афанасьевна стала приезжать без предупреждения — «помогать». Она расставляла банки по шкафам, переворачивала тряпки в ванной, передвигала мебель.
— Зачем ты их перекармливаешь? — говорила она, глядя, как Гоша уплетает котлету. — У ребёнка желудок не резиновый.
— Это не ваше дело, — отвечала Люба. И добавляла сыну: — Ешь, Гоша. Тебе нужны силы, чтобы вырасти большим.
Маленькая Лиза обычно ела плохо. И тут Мила Афанасьевна разворачивалась к Любе:
— Вот. Перекормила старшего — младшая голодная ходит. Материнский инстинкт надо иметь.
В такие моменты Толик обычно начинал что-то насвистывать и уходил на балкон. Люба оставалась один на один со свекровью, сжимая кулаки под столом.
А после обеда, когда дети убегали играть, Мила Афанасьевна начинала мыть посуду. Демонстративно отмывала каждую тарелку, каждую ложку, словно до неё здесь жили дикари.
— Смотри, как надо, — говорила она. — Вот этой щёткой — не той, а этой. И под струёй, а не в мыльной воде.
Люба молча наблюдала за её движениями и думала о том, что когда-нибудь — когда-нибудь — она найдёт способ поставить свекровь на место.
В то лето жара стояла необычная даже для июля. Плавился асфальт, чахли кусты под окнами. Люба работала на удалёнке — бухгалтером в небольшой конторе. Толик возил детей в бассейн, а по вечерам все вместе они сидели на балконе с мороженым.
— Хорошо жить, — говорил Толик, глядя на закатное небо.
А Люба улыбалась и думала о том, что действительно — хорошо. Муж рядом, дети здоровы, работа идёт. Свекровь далеко.
И вот теперь эта идиллия рушилась. Люба знала — Мила Афанасьевна приедет и начнётся: не так сидишь, не так ешь, не так воспитываешь — всё ей надо прокомментировать.
— Толик, — Люба трясла мужа за плечо. — Ты слышал? Родители завтра приезжают.
Толик приоткрыл один глаз.
— Ну и ладно. Пусть едут.
— Как ты можешь быть таким спокойным? Ты же знаешь, чем это кончится.
Толик сел на кровати, потёр глаза.
— Люба, ну хватит уже. Взрослые люди, а воюете, как дети. Мать просто весёлая и забота у неё такая своеобразная.
— Забота не должна быть с зубами, — Люба подобрала с пола футболку. — Она же всё контролирует! Даже то, как я суп варю!
— А ты не давай ей контролировать, — Толик потянулся. — Просто скажи, что по-своему варишь, и всё.
— Я говорю! Каждый раз говорю! А она…
Люба махнула рукой. Бесполезно объяснять. Толик никогда не понимал, что происходит между ней и его матерью. Для него это были «женские глупости». Он смеялся, когда они спорили, подмигивал отцу: «Бабы дают!» — и уходил.
А отец — Григорий Семенович — только улыбался в усы и подливал в рюмки.
Они приехали после обеда — загорелые, шумные. Мила Афанасьевна — в цветастом платье, с новым цветом волос — почти фиолетовым. Григорий Семенович — в белой рубашке, с банками грибов.
— Вот, привезли вам дачных даров, — Мила Афанасьевна поставила сумку на стол. — Люба, ты похудела? Толик, ты кормишь жену?
— Она сама кого хочешь накормит, — усмехнулся Толик, обнимая мать.
— Вижу, как кормит, — Мила Афанасьевна покачала головой. — Кожа да кости.
Люба молча принимала объятия свекрови. От неё пахло знакомыми духами — свекровь просто забрала их у Любы в один из приездов.
— Проходите, — сказала она. — Чай будете?
— Чай — в такую жару? — Мила Афанасьевна скинула туфли. — Лучше кваску холодного. Есть у вас?
— Нет, — ответила Люба. И добавила, не удержавшись: — Но есть холодный борщ.
— Какой ещё холодный борщ? — Мила Афанасьевна прошла на кухню. — А, это ты про свекольник? Я его терпеть не могу — кислятина.
— Это не свекольник, — Люба открыла холодильник. — Это борщ. Вчерашний. Холодный.
— Вчерашний холодный борщ — это не еда, — Мила Афанасьевна заглянула в холодильник через плечо невестки. — Это испорченный продукт. Я бы такое не стала есть.
— А я ем, — Люба достала кастрюлю. — И дети едят. И Толик.
— Толик с детства не любил холодное, — Мила Афанасьевна села за стол. — Правда, Толик?
Толик, который помогал отцу разгружать машину, не ответил.
— Ладно, — Мила Афанасьевна огляделась. — Где мои внуки?
— У соседей, — ответила Люба. — Сейчас позову.
Она вышла на лестничную клетку, чувствуя, как внутри закипает знакомая злость. Не успела приехать — и уже начала. Холодный борщ ей не нравится. А с Толиком они ели и не морщились.
Когда Люба вернулась с детьми, на кухне уже хозяйничала свекровь. Она открывала шкафчики, доставала кастрюли, что-то бормотала себе под нос.
— Бабушка! — Гоша бросился к ней. — А ты мне привезла что-нибудь?
— Привезла, привезла, — Мила Афанасьевна обняла внука. — Вот устроюсь — покажу. Лизенька, иди ко мне, солнышко.
Лиза — четырёхлетняя копия матери — спряталась за Любу.
— Иди, поздоровайся с бабушкой, — шепнула Люба дочери.
Лиза нехотя подошла к Миле Афанасьевне, позволила себя обнять.
— Вот так, — сказала Мила Афанасьевна, гладя внучку по голове. — Хорошая девочка. А теперь идите играть — бабушка будет обед готовить.
— Какой обед? — Люба встала в дверях кухни. — Мы уже пообедали.
— Сейчас только три часа, — Мила Афанасьевна включила воду. — Какой обед в три часа? Это полдник.
— У нас режим, — Люба подошла ближе. — Мы обедаем в два.
— Неправильный режим, — Мила Афанасьевна достала из сумки пакет с продуктами. — Обед должен быть в час. А это — перекус. Дети голодные, я же вижу.
— Они не голодные.
— Гриша! — крикнула Мила Афанасьевна. — Достань из машины арбуз! Я детям салат сделаю.
Люба сжала губы. Вот опять. Приехала на два дня и уже командует. Что готовить, когда есть, где стоять.
— Не надо салат, — сказала она. — Я сама решу, чем кормить детей.
— Да? — Мила Афанасьевна подняла брови. — И чем же ты их кормишь? Вчерашним борщом?
— И борщом тоже, — Люба взяла из рук свекрови пакет с продуктами. — Послушайте, Мила Афанасьевна, давайте договоримся. Вы — гость. Я — хозяйка. На моей кухне готовлю я.
Мила Афанасьевна на секунду замерла. Потом рассмеялась:
— Ну надо же. Хозяйка. А Толик что, не хозяин?
— Толик — хозяин, — Люба поставила пакет на стол. — Но готовлю здесь я.
— А я, значит, не могу для внуков приготовить? — Мила Афанасьевна скрестила руки на груди. — Для родных внуков?
— Можете, — Люба почувствовала, что теряет терпение. — Но сначала спросите, чего хотят внуки. И их мать.
— А что ты мне мешаешь? — Мила Афанасьевна развела руками. — Я просто хочу накормить детей. Нормальной едой.
На кухню вошёл Толик. Он посмотрел на жену, на мать, почесал затылок.
— Что у вас тут?
— Да вот, — Мила Афанасьевна повернулась к сыну. — Хотела салат детям сделать, а твоя Люба меня с кухни гонит.
— Я никого не гоню, — Люба опустилась на стул. — Я просто хочу, чтобы меня спрашивали, прежде чем что-то делать на моей кухне.
Толик подошёл к жене, положил руку ей на плечо.
— Люба, ну что ты? Мама просто хочет помочь.
— Вот! — Мила Афанасьевна победно вскинула руку. — Помочь! А она не даёт.
Люба сбросила руку мужа с плеча.
— Ладно, — сказала она, вставая. — Делайте что хотите. Это же сына вашего кухня.
И вышла, хлопнув дверью.
К вечеру жара только усилилась. Открытые окна не спасали — горячий воздух стоял неподвижно, как вода в пруду.
Мила Афанасьевна хозяйничала на кухне — резала, варила, жарила. Григорий Семенович с Толиком сидели на балконе, дымили и разговаривали о футболе. Дети играли в комнате. А Люба лежала с книгой на диване и думала о том, что завтра они уедут, и всё вернётся на круги своя.
Через час Мила Афанасьевна позвала всех к столу. Стол ломился от тарелок — салаты, котлеты, картошка.
— Садитесь, мои хорошие, — Мила Афанасьевна расставляла тарелки. — Сейчас поедим по-человечески.
Люба молча села за стол. Есть не хотелось — от жары и от обиды. Но она положила себе салат — не хотела нового скандала.
— Вкусно, — сказал Толик, жуя котлету. — Спасибо, мам.
— На здоровье, сынок, — Мила Афанасьевна улыбнулась. — Кушай. А то исхудал — одни кости.
— Нормальный он, — сказала Люба. — Не худой.
— Для мужчины — худой, — Мила Афанасьевна положила ещё одну котлету в тарелку сына. — Мужчина должен быть крепким.
— Крепким — да, — Люба отодвинула тарелку. — Но не толстым.
— Ты на что намекаешь? — Мила Афанасьевна прищурилась.
— Ни на что, — Люба встала из-за стола. — Спасибо за ужин. Я пойду, посмотрю, что дети делают.
Утром Люба проснулась с твёрдым решением — приготовить что-то необычное. Что-то, что поставит свекровь на место. Показать, что она тоже умеет готовить. И не просто умеет — а по-своему, не так, как принято.
Она вспомнила семейный рецепт окрошки, который достался ей от бабушки. Без картошки, с яблоком и кусочками селёдки. Окрошка из Полтавы — не такая, как у всех, гордость их семьи, передававшаяся из поколения в поколение. Бабушка говорила, что этот рецепт ещё её прабабка готовила.
Мила Афанасьевна ещё спала, когда Люба начала готовить. Она достала все ингредиенты, нарезала кубиками огурцы, редис, яйца. Отдельно положила нарезанное яблоко, отдельно — кусочки селёдки.
— Что готовишь? — Толик вошёл на кухню, потягиваясь.
— Окрошку, — ответила Люба. — Только по-особенному.
— Это как? — Толик заглянул в тарелки с нарезкой.
— Увидишь, — Люба улыбнулась. — Иди, буди родителей. Скоро завтрак.
Она достала квас из холодильника, налила в кувшин. Добавила горчицу, соль, сахар. Перемешала. Получилось остро, свежо.
Когда все собрались за столом, Люба начала сервировать. Поставила тарелки с нарезанными продуктами, кувшин с квасом.
— Что это? — Мила Афанасьевна с подозрением посмотрела на стол.
— Окрошка, — ответила Люба. — Только каждый сам себе накладывает, что хочет.
— А где картошка? — Мила Афанасьевна оглядела стол.
— Нет картошки, — Люба поставила последнюю тарелку.
— Окрошка без картошки? — Мила Афанасьевна рассмеялась. — Это не окрошка.
— Окрошка, — Люба села за стол. — Просто авторская. А картошку я отдельно сварила, сейчас подам — кто хочет, тот положит.
— Отдельно? — Мила Афанасьевна покачала головой. — Что за глупости? Окрошка — это окрошка. С картошкой внутри, с колбасой.
— А у меня — с яблоком и селёдкой, — Люба начала накладывать себе в тарелку ингредиенты. — Попробуйте — вкусно.
Мила Афанасьевна с сомнением посмотрела на тарелки.
— Яблоко в окрошке? Это что за извращение?
— Не нравится — не ешьте, — Люба залила свою тарелку квасом. — Я никого не заставляю.
Григорий Семенович с интересом смотрел на стол.
— А по мне — интересно, — сказал он, накладывая себе огурцы и редис. — Давно хотел попробовать что-то новенькое.
— Правильно, пап, — Толик тоже начал накладывать.
Мила Афанасьевна фыркнула.
— Была бы открыта — все зубы бы растеряла.
Но тоже начала накладывать себе в тарелку — только огурцы, яйца и редис. Ни яблок, ни селёдки.
Люба украдкой улыбнулась. Первый раунд остался за ней.
Все ели молча. Григорий Семенович первым нарушил тишину:
— А что, очень даже вкусно. Рыба бодрит!
Толик кивнул, прожёвывая:
— Мне нравится. Свежо.
Мила Афанасьевна ела медленно, с каменным лицом. Потом отложила ложку.
— Нет, это не окрошка, — сказала она. — Это не пойми что.
— Это окрошка по-моему семейному рецепту, — Люба долила себе кваса. — Мне так нравится.
— Тебе может и нравится, — Мила Афанасьевна отодвинула тарелку. — А нормальные люди так не едят.
— Нормальные люди едят, — Люба почувствовала, как внутри снова закипает злость.
— Принято не просто так, — Мила Афанасьевна встала из-за стола. — А потому что так правильно. Окрошка должна быть с картошкой.
— Должна быть такой, какой человек хочет, — Люба тоже встала. — Это просто еда, а не религия. Да вот же она отдельно — положите себе сколько надо!
Мила Афанасьевна покачала головой.
— Я твою окрошку даже врагу не подам — усмехнулась свекровь громко, почти с весельем. А потом…
Люба медленно подошла к плите. Там стояла кастрюля с горячей картошкой. Кастрюля была горячей — из-под крышки шёл пар.
Она взяла кастрюлю за ручки.
— Хочешь — я тебе её на голову надену, чтобы уже замолчала про неё — ешь, хоть объешься, только рот закрой — сказала она спокойно. — Горячая. Хватит прогреть голову.
Толик поперхнулся квасом.
— Понеслась! — выдавил он сквозь смех.
Григорий Семенович откинулся на стуле, наблюдая за развитием событий с интересом.
Мила Афанасьевна замерла, глядя на невестку с горячей кастрюлей в руках.
— Ну и ну, — сказала она, качая головой. — Совсем со своего Полтавского края одичавшая. У нас, знаешь ли, кастрюлями не машут. Мы — люди культурные.
— Ещё слово про мою окрошку или мою семью — и я вам наглядно покажу полтавское гостеприимство, — процедила Люба сквозь зубы.
— Да уж, повезло тебе, Толик, — усмехнулся Григорий Семенович. — Боевая жена досталась.
Толик смотрел на них, не зная, смеяться ему или вмешаться.
Люба швырнула кастрюлю на плиту.
— Я думала, мы семья, — сказала она тихо. — А оказывается — просто чужие люди под одной крышей.
И вышла из кухни.
Все разошлись по комнатам. Толик увёл детей в парк. Григорий Семенович дремал в кресле. Мила Афанасьевна сидела на балконе, затягивалась — редкая привычка, которую она позволяла себе только в крайних случаях. А Люба смотрела в окно и думала о том, что никогда — никогда — не будет такой, как свекровь. Не будет лезть в чужую жизнь, указывать, как жить, что есть, как готовить.
К обеду все собрались на кухне снова. Молча сели за стол. Григорий Семенович достал из сумки бутылку, налил себе и Толику.
— За перемирие, — сказал он, поднимая рюмку. — В стиле холодного супа.
Мила Афанасьевна фыркнула и ушла в комнату, хлопнув дверью.
Люба поднялась из-за стола и пошла к детям.
На кухне остался пар, запах селёдки и отзвук молчания.
Толик смотрел на закрытую дверь комнаты, где скрылась мать, потом на дверь детской, куда ушла жена.
— Пап, — сказал он, повернувшись к отцу. — Почему они всегда так?
Григорий Семенович пожал плечами.
— Потому что похожи, — ответил он, разливая по второй. — Обе боевые. Обе упрямые. Обе — своё любят.
— А что нам делать? — Толик выпил залпом.
— Ничего, — Григорий Семенович улыбнулся. — Живи и радуйся. У тебя две сильные бабы. Это не каждому дано.
Толик покачал головой и пошёл открывать окно. На кухне всё ещё стоял запах селёдки — острый, солёный. Как отношения между его матерью и женой.
Как вы считаете, правильно ли Люба поступила, так резко отстояв свои границы? Или стоило быть мягче? Делитесь своим мнением в комментариях! 👇
