Катя дёргалась под расчёской, и Марина в очередной раз проиграла битву с её кудрями.
— Больно же!
— Потерпи, принцесса. Красота требует…
Звонок в дверь оборвал утренний ритуал. Марина глянула на часы — половина восьмого, кто там припёрся? Отложила расчёску, пошла открывать.
На пороге стояла Катя. Только взрослая, лет тридцати пяти. Те же смуглые руки, тот же разворот плеч, те же карие — нет, чёрные — глаза.
— Я за дочерью.
Марина вцепилась в дверную ручку. Металл был холодный, реальный. Значит, это не сон.
— Вы… Кто вы?
Женщина достала из сумки папку. Потёртую, с заломами. Как будто носила с собой давно.
— Оксана Ромащенко. Мать Кати. Настоящая.
Папка оказалась тяжёлой. Свидетельство о рождении — Екатерина Олеговна Ромащенко. Мать — Ромащенко О.С. Решение суда о лишении родительских прав. Приговор — три года лишения свободы за кражу. Оправдательное заключение. Печати, подписи, даты.
— Меня подставили, — Оксана говорила спокойно, будто объясняла дорогу. — Хозяйка магазина, где я работала. Недостача повесила на меня. Три года я доказывала. Месяц назад оправдали. Теперь я чистая. И хочу забрать дочь.
— Мам, ты где? — Катин голос из ванной.
Оксана дёрнулась, как от удара. Шагнула в прихожую, и Марина не успела её остановить.
Катя выглянула из ванной. Одна косичка заплетена, вторая — воронье гнездо. Увидела Оксану и замерла. Потом сделала странное движение головой — как собака, которая прислушивается.
— Я тебя знаю.
Оксана присела на корточки. Медленно, осторожно, как к дикому зверьку.
— Помнишь песенку про серого волчка?
Катя кивнула. Потом спряталась за Марину, вцепилась в её халат.
— Уходите, — Марина выталкивала Оксану к двери. — Уходите, или я полицию вызову.
— Вызывайте. Закон на моей стороне.
Дверь захлопнулась. Марина прислонилась к ней спиной, сползла на пол. Катя трогала её за плечо.
— Мам? Мама, ты чего?
— Всё хорошо, солнышко. Это просто… тётя. Перепутала квартиру.
Катя нахмурилась. У неё между бровей появлялась смешная складка — Марина называла её «думательной».
— Она не перепутала. Она меня знает.
— Садись, я доплету косичку.
Но руки дрожали, и косичка получилась кривая.
В школу Катю отвёз Игорь. Марина сказалась больной — живот прихватило. Игорь поцеловал в лоб, пообещал купить активированный уголь. Хороший муж. Заботливый. Только Кате он так и не стал папой — дядя Игорь, и всё тут.
Марина набрала номер адвоката.
— Алло, Светлана Юрьевна? Это Боровкова. Да, по поводу удочерения… Появилась биологическая мать.
В трубке помолчали.
— Приезжайте. Только захватите все документы. И фотографии — побольше фотографий.
Кабинет адвоката пах кофе и старой бумагой. На стенах — дипломы в рамках и детские рисунки. «Маме от Ксюши», криво, карандашом.
— Плохо, — Светлана Юрьевна листала документы Оксаны. — Очень плохо. Она полностью реабилитирована. Работает — вот справка. Жильё есть — вот выписка. Формально — идеальный кандидат.
— Но она же бросила ребёнка!
— Не бросила. Лишили прав из-за судимости. Теперь судимости нет — нет и оснований.
Марина вцепилась в сумку. Внутри лежал Катин дневник — одни пятёрки, ну и пара четвёрок по физкультуре. И грамота за конкурс чтецов. «За проникновенное исполнение стихотворения «Мама» — Боровковой Екатерине».
— Есть шанс?
— Честно? Процентов двадцать. Суд почти всегда на стороне биологических родителей. Но… — адвокат постучала ручкой по столу. — Есть нюанс. Ребёнку семь лет. Её мнение будут учитывать. Если докажем, что девочке лучше с вами…
— Она назвала меня мамой. При той женщине. Это же что-то значит?
— Значит. Но этого мало. Нужны характеристики из школы, из поликлиники. Справка от психолога. И главное — Катя должна сама сказать, что хочет остаться с вами.
Марина кивнула. Конечно, скажет. Скажет же?
Ночью Катя проснулась с криком. Марина, как была в халате, босиком побежала к ней. Села на кровать, обняла. Катина пижама промокла от пота.
— Тише, маленькая, тише. Что приснилось?
— Волчок. Серый. И песенка.
Марина прижала её крепче.
— Хочешь, я спою?
Спела «Баю-баюшки-баю». Потом — «Спят усталые игрушки». Катя слушала, но не засыпала.
— Не та песенка.
— Какая — та?
— Не знаю. Но там были странные слова. И пахло… — Катя потёрла нос. — Дымом. И ещё чем-то сладким.
Марина укрыла её одеялом, посидела рядом. Катя уснула, но держала её за руку. Марина попробовала вытащить ладонь — Катя сжала крепче.
Так и сидела до утра. Думала.
Игорь узнал за завтраком. Марина не хотела говорить при Кате, но та ушла чистить зубы, и пришлось.
— То есть как — заберёт? — Игорь замер с чашкой на полпути ко рту. — По какому праву?
— По праву матери.
— Она не мать! Мать — это ты. Ты по ночам не спала, когда у Катьки ветрянка была. Ты на все утренники ходила.
— Я знаю, Игорь. Но закон…
Игорь поставил чашку. Кофе выплеснулся на скатерть.
— К чёрту закон. Найми нормального адвоката. Сколько надо — заплатим.
Вечером Игорь пришёл другой. Сел на диван, похлопал рядом — садись. Марина села. Он взял её за руку, погладил пальцы.
— Марин, я думал. Может, это знак?
— Какой знак?
— Ну… Врачи же говорят — ЭКО может получиться. У Серёги с Ленкой получилось, с третьей попытки. Родится наш ребёнок. Родной.
Марина выдернула руку.
— Катя — родная.
— Ты понимаешь, что я имею в виду. Свой, биологический. А Катя… Ну видишь же — гены. Она вспоминает ту женщину.
— Она вспоминает, потому что ей было три года, а не три месяца!
— Вот именно. Она помнит настоящую мать.
Марина встала. В груди что-то оборвалось и повисло, как порванная струна.
— Настоящая мать — Я!
— Марин, не кричи. Катя услышит.
Но Катя уже стояла в дверях. В пижаме с единорогами, с растрёпанной косой.
— Вы ругаетесь из-за той тёти?
Марина кинулась к ней, обняла.
— Нет, солнышко. Мы просто громко разговаривали.
— Врёшь. Вы ругались. Дядя Игорь сказал — настоящая мать. Это про ту тётю?
Игорь встал с дивана.
— Кать, иди спать. Взрослые разговоры не для детей.
— Я не маленькая! — Катя топнула ногой. — Мне Полька в школе сказала — я приёмная. Это правда?
Марина опустилась перед ней на колени.
— Катюша, ты моя дочка. Моя любимая, самая лучшая дочка.
— Но я же не из твоего живота вылезла?
Слова били как пощёчины. Марина искала, что ответить, но в голове была пустота.
— Нет, — наконец выдавила. — Не из моего. Но это неважно.
— А из чьего?
— Той тёти.
Катя отступила. Посмотрела на Марину, на Игоря, снова на Марину.
— Значит, она моя мама? Настоящая?
И убежала в комнату. Дверь хлопнула так, что задрожала люстра.
Марина пробовала достучаться час. Потом Игорь сказал — оставь, остынет. Легли спать в разных комнатах — Марина на диване, Игорь в спальне.
Марина не спала. Слушала, как тикают часы. Как где-то капает кран. Как за окном лает собака.
В три ночи не выдержала. Пошла к Кате — дверь оказалась не заперта. Катя спала, обняв плюшевого кота. Марина села на край кровати, поправила одеяло.
— Прости меня, маленькая. Прости.
Следила за Оксаной три дня. Узнала, где работает — небольшое кафе на окраине. Официанткой. Видела, как она выходит после смены — усталая, в стоптанных туфлях. Садится в старую «шестёрку», долго заводит.
На четвёртый день Оксана её заметила. Подошла к машине Марины, постучала в стекло. Марина опустила.
— Следите?
— Хочу знать, кто вы.
Оксана усмехнулась. Достала сигареты, закурила.
— Я? Я никто. Бывшая зэчка. Цыганка. Воровка — хотя это неправда. Плохая мать — а вот это правда.
— Тогда зачем вам Катя?
Оксана затянулась. Дым поплыл в салон, Марина поморщилась.
— Затем, что она — единственное хорошее, что я сделала в жизни. Родила её. Три года растила. Пела ей песни моей бабушки. А потом… — она швырнула окурок. — Потом меня упекли. А её — в детдом.
— Она счастлива со мной.
— Знаю. Видела.
Марина вздрогнула.
— Где видели?
— У школы стою иногда. За забором. Смотрю.
Молчали. Потом Оксана достала из сумки фотографию. Потёртую, заламинированную скотчем.
— Единственная, что была. Ей тут три года.
На фото Катя сидела на руках у Оксаны. Смеялась. У Оксаны были длинные волосы и молодое лицо.
— Знаете, что самое страшное? — Оксана забрала фотографию. — В камере я каждую ночь пела ей колыбельную. В пустоту. И представляла, что она слышит.
Марина сглотнула.
— Чего вы хотите? Денег? Сколько?
Оксана посмотрела на неё. Долго, внимательно.
— Вы правда думаете, что я продам дочь?
— А что ещё вы можете хотеть?
— Услышать, как она смеётся. Заплести ей косу. Отвести в школу. Всё то, что у меня украли.
— Никто у вас не крал! Сами виноваты!
— Да? И в чём моя вина? Что доверилась человеку?
Оксана отошла от машины, обернулась.
— Суд через десять дней. Увидимся там.
Катя заболела на следующий день. Марина думала — симулирует, не хочет в школу. Но градусник показал тридцать восемь и пять.
К вечеру температура поднялась до тридцати девяти. Катя металась в постели, бредила. Звала маму. Марина давала жаропонижающее, обтирала водой, шептала — я здесь, я рядом.
— Песенку, — Катя схватила её за руку. — Песенку про волчка.
Марина пробовала петь всё, что знала. Бесполезно. Катя плакала, звала «маму с песенкой».
В час ночи Марина сдалась. Нашла в сумке визитку Оксаны — та сунула при встрече.
— Алло? — голос сонный.
— Это Боровкова. Приезжайте. Только песню спеть.
Оксана приехала через двадцать минут. В спортивном костюме, с растрёпанными волосами. Прошла к Кате, села на кровать.
И запела.
Марина не понимала слов. Что-то гортанное, тягучее. Но мелодия была простая, убаюкивающая. Катя перестала метаться, открыла глаза.
— Мама?
Оксана погладила её по голове.
— Спи, детка. Спи.
Допела. Катя уснула — спокойно, ровно. Температура начала падать.
Они вышли на кухню. Марина поставила чайник, достала чашки. Руки дрожали — чашка звякнула о блюдце.
— Что это была за песня?
— Цыганская колыбельная. Моя бабушка пела. Про то, что ночь укроет от всех бед, а утром солнце приведёт домой.
— Красиво.
— Мы не все воруем и гадаем, — Оксана усмехнулась. — Некоторые просто живут.
Игорь появился в дверях. Увидел Оксану, замер.
— Что она здесь делает?
— Катя болела. Просила песенку.
— И ты пустила её в дом? Она же… — он запнулся.
— Цыганка? — Оксана встала. — Воровка? Что ещё? Не стесняйтесь.
— Уголовница.
— Бывшая. Оправданная. Но вам всё равно, да? Я всегда буду виновата. В генах, в крови, в том, что родилась не в той семье.
Она пошла к выходу. В дверях обернулась.
— Спасибо за чай. И за то, что позвали. Это… много значит.
Когда хлопнула дверь, Игорь взорвался.
— Ты с ума сошла? Притащила её домой!
— Катя умирала от температуры!
— Не умирала, а болела. Дети болеют, Марина. Но мы не зовём к ним первых встречных!
— Она не первая встречная.
— Она никто! — Игорь стукнул кулаком по столу. — Никто! А ты себя накручиваешь. Знаешь что? Может, и правильно, что заберёт. Сделаем ЭКО, родим своего. Нормального. Без цыганских генов!
Пощёчина получилась звонкая. Игорь схватился за щёку, уставился на Марину.
— Ты… ты ударила меня.
— Уходи. Прямо сейчас. Вещи завтра заберёшь.
— Марин, я не то хотел сказать…
— Уходи!
Он ушёл. Марина села на пол прямо в прихожей. Плакала тихо, чтобы Катя не услышала.
Утром Катя была почти здорова. Только бледная и круги под глазами.
— Мам, а где дядя Игорь?
— Уехал в командировку.
— Врёшь. Вы поругались из-за меня.
Марина обняла её.
— Не из-за тебя, солнышко. Из-за нас, взрослых. Мы иногда говорим глупости.
— Мам… — Катя уткнулась ей в плечо. — А та тётя правда моя мама?
— Она тебя родила.
— А ты?
— А я тебя люблю.
— Это не ответ.
— Это самый главный ответ.
Они сидели, обнявшись. Потом Катя спросила:
— А если суд решит, что я должна к ней уйти?
Внутри всё оборвалось.
— Ты хочешь к ней?
— Я не знаю. Она поёт красиво. И пахнет… странно. Как будто костром. И ещё чем-то сладким.
— Ладаном, — Марина вспомнила. — Это ладан.
— Но ты пахнешь домом. Ты пахнешь мамой.
До суда оставалось три дня. Марина собрала все документы. Характеристика из школы — «Катя Боровкова — отличница, активистка». Справка от участкового педиатра — «Девочка получает полноценный уход». Заключение психолога — «Ребёнок демонстрирует надёжную привязанность к приёмной матери».
Бумаги. Просто бумаги.
За день до суда позвонила Оксана.
— Можно увидеть Катю? Просто поговорить. При вас.
Марина хотела отказать. Но вспомнила колыбельную, Катино «пахнет костром» — и согласилась.
Встретились в парке. Катя держала Марину за руку, жалась к ней. Оксана села на скамейку напротив. Далеко, чтобы не пугать.
— Привет, Катюша.
— Здравствуйте.
— Помнишь, я пела тебе? Когда болела?
Катя кивнула.
— Хочешь, научу словам? Это твоя прапрабабушка пела. И её мама. И мамина мама.
— А сложные слова?
— Нет. Смотри — «ночка» будет «рат». «Солнышко» — «кхам». А «доченька» — «щей».
Катя повторила. Потом ещё раз. Оксана улыбнулась.
— Умница. Настоящая ромале.
— Это кто?
— Цыганка. Как моя бабушка.
Катя посмотрела на Марину.
— Я цыганка?
— Ты моя дочка, — Марина сжала её руку.
— Я знаю. Но я ещё и цыганка?
— Да, — ответила за Марину Оксана. — Но это не плохо и не хорошо. Это просто часть тебя. Как карие глаза или кудрявые волосы.
Они говорили ещё минут десять. О школе, о друзьях. Оксана слушала, кивала. Потом встала.
— Спасибо. Увидимся завтра.
— Тётя Оксана, — Катя вдруг спросила. — А вы меня заберёте?
Оксана застыла.
— Ты хочешь со мной?
— Я не знаю. Вы хорошая. Но мама… — Катя показала на Марину. — Она моя мама. Она научила меня читать. И плавать. И кататься на велосипеде. А вы… вы просто красиво поёте.
Оксана кивнула. В глазах блеснуло — слёзы?
— Понимаю. До свидания, Катюша.
День суда. Марина не спала всю ночь. Утром не смогла есть — тошнило. Надела лучшее платье, то самое, в котором забирала Катю из детдома.
В коридоре суда было душно. Пахло пылью и чужим потом. Катю увели на беседу с психологом — «просто поговорить, не бойся».
Марина ходила туда-сюда. Двадцать шагов до окна, двадцать обратно. На пятнадцатом круге вышел Игорь. Лицо серое.
— Марин… Она сказала, что хочет к настоящей маме.
Пол ушёл из-под ног. Марина схватилась за стену.
— Что?
— Психолог спросила — с кем хочешь жить. Катя сказала — с настоящей мамой. Прости. Я пытался поговорить с судьёй, но…
Марина не слушала. Ворвалась в зал. Судья — пожилая женщина в очках. Оксана у окна. Катя в углу, съёжилась.
— Это неправда! — крик вырвался сам. — Она не понимает! Я не спала ночами, водила по врачам, научила её всему! Я….
Увидела Катю. Девочка закрыла уши руками, зажмурилась. Как тогда, когда они с Игорем ругались.
Тишина.
Оксана встала. Подошла к судье.
— Ваша честь, я хочу забрать заявление.
Все замерли. Судья сняла очки.
— Что, простите?
— Забрать заявление. Отказаться от иска.
— Вы понимаете, что это значит? Вы отказываетесь от родительских прав. Добровольно. Это практически необратимо.
— Понимаю.
Оксана подошла к Кате. Опустилась на колени, чтобы быть с ней на одном уровне.
— Помнишь серого волчка из песенки? Он всегда говорил — иди туда, где тебя любят. Эта женщина… — она показала на Марину. — Она любит тебя больше, чем я смогу. Знаешь почему?
Катя помотала головой.
— Потому что я тебя родила. Просто родила — это легко, это природа. А она тебя выбрала. Из всех детей в детдоме — выбрала тебя. И каждый день выбирает снова. Когда ты болеешь, капризничаешь, когда не слушаешься. Это и есть настоящая мама.
Оксана поцеловала Катю в лоб. Быстро, едва касаясь.
— Можно, я буду иногда приходить? Как… тётя? Научу тебя петь старые песни. Расскажу про прабабушку.
Катя кивнула. Потом бросилась к Марине, обняла за ноги.
— Мама! Мамочка!
Марина подняла её на руки. Катя была тяжёлая — семь лет всё-таки. Но Марина держала крепко.
Судья надела очки.
— Заседание объявляю закрытым. Иск отозван по заявлению истца.
Вечер. Катя спит — устала от переживаний. Марина и Оксана сидят на кухне. Между ними чайник и молчание.
— Почему? — наконец спрашивает Марина.
— В тюрьме много думаешь. О том, что сделала. Чего не сделала. Я поняла — родить ребёнка может каждая дура. А вот вырастить… — Оксана крутит чашку в руках. — Вы её вырастили. Воспитали. Полюбили. А я что? Я три года пела колыбельные в пустоту.
— Она помнит ваши колыбельные.
— И пусть помнит. Только скажите — от прабабушки. Так красивее.
Оксана встаёт. Достаёт из сумки ту самую фотографию — где Катя трёхлетняя.
— Возьмите. У вас должны быть все её фотографии.
— А вы?
— А я запомнила. Здесь, — показывает на сердце. — Этого не отнимут.
В дверях Оксана оборачивается.
— Спасибо. За то, что любите её. За то, что она зовёт вас мамой. Это… это больше, чем я могла надеяться.
Уходит. Марина смотрит в окно — Оксана садится в свою старую машину. Долго заводит. Уезжает, не оглядываясь.
Входит Игорь. Марина не слышала, как он пришёл.
— Прости. Я был идиотом. Дураком. Подонком.
— Всё вместе, — Марина устало улыбается.
— Катя — наша дочь. Наша. И знаешь… — он садится рядом, берёт за руку. — К чёрту ЭКО. У нас есть ребёнок. Лучший ребёнок в мире.
Из детской:
— Мама! Мам!
Марина и Игорь переглядываются. Встают вместе, идут к Кате.
— Что, солнышко?
— Приснился серый волчок. Он сказал — я дома. Это правда? Я дома?
Марина садится на кровать, гладит Катю по голове.
— Правда, маленькая. Ты дома.
— Навсегда?
— Навсегда.
Катя обнимает её, потом тянется к Игорю.
— Папа, иди сюда.
Игорь замирает. Смотрит на Марину — та кивает. Садится с другой стороны кровати.
— Пап, а ты умеешь петь?
— Нет. Но могу научиться.
— Мама научит. Она знает песенку от прабабушки. Про ночку и солнышко.
Марина начинает петь. Тихо, неуверенно — слова ещё путаются. «Рат» — ночь. «Кхам» — солнце. «Щей» — доченька.
Катя подпевает. Потом и Игорь пытается — фальшиво, но старательно.
Поют втроём. Семьёй.
А где-то за городом, на трассе, в старой «шестёрке» Оксана улыбается сквозь слёзы. И тоже поёт — ту же песню. Для девочки, которая осталась дома. Там, где её любят.
