— Переводи мне на карту, я жду, — голос Галины Ивановны пронёсся по квартире, как сирена в полночь. — Двести тысяч! Мне же нужно ремонт делать. Ты ж видела, как у меня обои от стены отходят? Стыдно перед соседями. У тебя ж есть, я знаю!
Алина застыла в прихожей. Ключи всё ещё были в руке, вторая рука судорожно держалась за сумку. Она даже не успела разуться — просто стояла и смотрела на свекровь, которая вольготно устроилась на её диване, по-хозяйски поставив чашку с чаем на новый стеклянный столик из IKEA, за который Алина, между прочим, билась три месяца, выискивая скидку и примеряя цвета к серому ковру.
— Добрый вечер, Алина, как прошёл день? — пародийно поприветствовала она саму себя вслух. — А, не надо, сама себе отвечу: великолепно. Особенно после такого… приёма.
— А чего ты кипятишься-то? — вмешался Иван, появляясь из кухни с кружкой, на которой гордо красовалась надпись «Лучшая мама в мире». — Мамке помочь надо. Она ж не шубу себе просит. Квартира разваливается. Всё ради уюта!
Алина громко вздохнула, скинула ботинки и прошла в комнату, не глядя ни на мужа, ни на свекровь. Уюта, говорите? В её квартире уют создавался буквально ногтями, зубами и бессонными ночами. Ремонт, мебель, аккуратные финансы по таблице в Excel, лишних трат — ноль. Всё было под контролем. До тех пор, пока в её мир не вломилась «катастрофа имени Галины Ивановны».
— Двести тысяч, — повторила свекровь, как будто заклинание. — Это ж не миллион, ты чё, Алиночка. Ты ж бухгалтер, небось зарплата — будь здоров.
— Во-первых, меня никто не называет Алиночкой, кроме Ивана, когда ему что-то надо, — ответила Алина, присев на край кресла и обняв себя за плечи. — Во-вторых, мои деньги — это мои деньги. И в-третьих, я не банк, и не обязана спонсировать «уют» в вашей однушке на Первомайской.
— Алина, ну зачем ты так… — пробормотал Иван, но её взгляд его оборвал.
— Я так — потому что достало, Иван. Потому что «помоги с лекарствами», «скинь на анализы», «ой, чайник сгорел, купите новый» — это было, и я молчала. А теперь ты мне предлагаешь выложить двести тысяч просто так? На ремонт чужой квартиры?
— Чужой?! — вскинулась Галина Ивановна. — Это же квартира моего сына!
— Который живёт у меня! — Алина встала. — И квартира эта моя, до брака куплена, записана на меня и полностью отремонтирована за мои деньги! К вашему сыну из всего этого — только кружка с дурацкой надписью.
— Алина… — голос Ивана стал тише, он опустил глаза.
— Не надо! — она махнула рукой. — Вот не надо этого затравленного взгляда. Ты мог бы один раз в жизни сказать «мама, хватит» — но ты, как всегда, поджал хвост.
Галина Ивановна закатила глаза и встала, поправляя платок на голове.
— Да вы просто неблагодарная! Я сына одна поднимала, между прочим. Один раз попросила — и вот, начинается драма! А ты, Иван, что молчишь? Ты муж или кто? Или тебе удобно на шее у жены сидеть, а мать пусть на ободранных стенах спит?
— Да хватит уже! — взорвалась Алина. — Знаешь, Галина Ивановна, вы никогда меня не принимали. Ни разу. Ни на свадьбе, ни после. Всё время косились, кривились, вздыхали тяжело, как будто Иван женился на враге народа. А теперь ещё и в мою квартиру влезли с кружками, чаем и «переводи мне деньги».
— Это ты так с матерью мужа разговариваешь?! — свекровь даже шагнула вперёд, глаза налились злостью. — Да у тебя совести нет! Ты эгоистка, Алина, у тебя душа каменная!
— Может быть, — холодно сказала Алина. — Но у этой каменной души есть принципы. И вот один из них: я не дам себя использовать.
Иван смотрел на них, как щенок между двумя разъярёнными кошками. Словно боялся двинуться. И, что самое неприятное — не делал ничего. Ни попытки разрядить обстановку, ни намёка на позицию. Просто стоял с этой дурацкой кружкой.
— Я тебе ещё скажу, — Галина Ивановна гордо выпрямилась. — Ты разрушишь семью. Ты с такими замашками одинокой и останешься. А потом ещё пожалеешь. Только поздно будет.
— Лучше быть одной, чем жить в треугольнике с мужем и его мамочкой, — бросила Алина и пошла в спальню, грохнув дверью.
Сердце стучало. Сильно, как молот. В висках шумело. Она села на кровать, закрыв лицо руками. В её жизни не было места истерикам, но сейчас внутри что-то сдвинулось. Глубоко, как тектонические плиты. Это уже не раздражение. Это — финальная стадия. Срыв.
Снаружи доносились приглушённые голоса. Иван что-то шептал матери. Галина Ивановна громко всхлипывала, изображая трагедию вселенского масштаба.
— Пусть сама к врачу идёт, если у неё нервы, — донеслось до неё. — Я на её месте бы давно уже на антидепрессантах сидела.
Алина усмехнулась сквозь слёзы. Вот и забота. Вот и понимание.
Телефон завибрировал — сообщение от коллеги: «Примешь у себя документы завтра? У тебя всегда порядок, не то что у остальных.»
Она долго смотрела на экран. А потом встала, вышла из спальни и сказала спокойно, чётко, как при подаче заявления:
— Собирайтесь. Вы оба. До конца недели, чтобы духу вашего тут не было.
Молчание.
— Я не шучу. Я сказала — собирайтесь.
Галина Ивановна начала было открывать рот, но Алина перебила:
— Только одно слово, и я вызову полицию за самозахват жилья. Не забывайте, квартира моя. Прописки у вас здесь нет. А терпения у меня больше нет вообще.
Иван посмотрел на неё с выражением ужаса. Как будто увидел её впервые. Только вот ей было уже всё равно.
Она пошла в ванную. Заперлась. Включила воду.
И впервые за последние месяцы расплакалась по-настоящему. Не от обиды — от освобождения, которое всегда идёт сквозь боль.
Глава 2. Порог, за которым — нет пути назад
— Алина, ну ты серьёзно? — голос Ивана звучал уже не умоляюще, а раздражённо, срываясь на хрип. — Ты хочешь, чтобы мы с мамой просто… ушли? Куда? К ночи?
Она стояла у кухонного окна, спиной к нему. Курить не курила, но сейчас очень хотелось — хоть что-то, что притупит звенящую боль в груди. Капли дождя били в стекло с редкой злостью, как будто природа решила подыграть настроению.
— Это не мой вопрос. Это твой, — сказала она негромко, но твёрдо. — Куда — это уже не моя проблема.
Галина Ивановна сидела на кухне, закутавшись в одеяло, как в саван. Перед ней стояла чашка чая, и она судорожно размешивала сахар ложкой, хотя в чашке его уже не было. В какой-то момент ложка просто упала на стол, и свекровь вскинула глаза.
— У тебя нет сердца. Ты даже не дала мне договорить. Я не просила ничего для себя. Это для сына! Для внуков будущих!
— Внуков не будет, Галина Ивановна, — отрезала Алина, повернувшись. — Ни с вами, ни после вас. Ни при таких условиях. Вы забрали у нас всё: уважение, спокойствие, личную жизнь. Вы устроили оккупацию, не спросив разрешения. А теперь хотите, чтобы я ещё и финансировала ваш парад наглости?
— Это просто хамство, — Иван поднял голос. — Это моя мать! Ты с ума сошла?
Алина усмехнулась.
— Твоя мать — это хорошо. Но она должна жить у себя. На свою пенсию. И заниматься своими делами, а не нашими финансами. Хочет ремонт — пусть делает. Хочет внуков — пусть заведёт кота.
— Ты… ты в себе вообще?
— А ты, Ваня? — она подошла ближе. — Ты сколько ещё собираешься жить, как студент в общаге у доброй девочки, которая платит за всё? Мы в браке почти три года. Сколько раз ты оплатил коммуналку? Сколько — продукты? А сколько — интернет? Или ты считаешь, что я этим всем обязана? Просто потому, что у меня «зарплата хорошая»?
Он покраснел, но продолжал стоять, сжав кулаки.
— Ну не зарабатываю я как ты! Что теперь, я — ничтожество, да?
— Нет, — тихо ответила Алина. — Ты ничтожество, потому что ты не пытаешься. Потому что ты вечно прикрываешься мамой. Она скажет — ты побежал. Она попросит — ты повернёшься ко мне спиной. У нас не брак. У нас какой-то мыльный пузырь, где ты — ребёнок, а я — бухгалтер-нянька с функцией спонсора.
Галина Ивановна тяжело встала. Словно готовилась к спектаклю.
— Значит, выгоняешь? И меня, и сына? Ночью. Без денег. Без шанса. Так? После всего?
— После всего я должна была выгнать вас год назад. Просто тогда ещё надеялась, что у Вани, может, есть позвоночник. Ошиблась.
И тут Иван не выдержал. Подошёл резко, взмахнул рукой и толкнул чашку, стоящую на краю стола. Та с грохотом упала, разлетевшись в дребезги.
— Ты вообще слышишь, что говоришь?! — он кричал ей прямо в лицо, глаза налились кровью. — Это же мать моя! Мать! Я тебя люблю, дура, но ты сводишь всех с ума своей независимостью!
— Любишь? — Алина стояла, не моргая. — Любовь — это когда защищаешь, когда рядом. А ты — как калькулятор: пока выгодно — рядом, а когда нет — «извините, мама сказала».
Она наклонилась и стала собирать осколки, даже не дрогнув. Только в пальце появилась тонкая, аккуратная порезанная линия, и кровь капнула на белую плитку.
— Ты порезалась, — Иван остыл, подошёл. — Дай бинт, я…
— Не надо, — оборвала она, и голос был ледяным. — Ни бинта, ни участия, ни жалости.
Она встала, посмотрела в глаза и сказала уже шёпотом, но так, что было страшнее, чем крик:
— Ты мне больше не муж. Ты — сын своей мамы. А я вам — никто.
Тишина повисла, как дым после пожара. Только капли дождя по-прежнему мерно били в стекло.
— Хорошо, — Галина Ивановна взяла свою сумку. — Хорошо. Я знала, что ты такая. Только вот запомни, Алиночка: когда твоя красота увянет, а здоровье подведёт, и останешься ты одна, никому не нужная, тогда вспомнишь, как выгоняла тех, кто был рядом.
Алина смотрела прямо в её глаза. Ни боли, ни страха. Только пустота.
— Спасибо за пророчество. Я, знаете ли, предпочитаю остаться одна, чем жить среди предателей.
Они ушли. Громко, с хлопаньем дверей, с гневными комментариями на прощание. Иван не сказал ни слова. Только задержался у двери, посмотрел — и отвернулся.
Когда их шаги стихли в подъезде, Алина снова оказалась одна. В квартире было тихо, как в музее после закрытия. Только её дыхание, да шум воды, капающей с зонта в прихожей. Она прошла в ванную, промыла порез, заклеила пластырем. Потом — на кухню. Убрала осколки. Протёрла пол. Села за стол и положила руки на колени.
И заплакала. Не рыданиями — просто слёзы лились, как будто из сломанного крана.
Это не была слабость. Это было прощание. С иллюзиями. С верой. С любовью, которую она берегла, как стеклянный шар.
Шар упал. И разбился.
Глава 3. Свобода — цена без возврата
— Ну и что теперь ты будешь делать? — голос Тани, её старой подруги, раздался в трубке резким шипением. Связь была дерьмовой, как и всегда в их дворе, но Алина осталась у окна, продолжая смотреть на улицу.
— Дышать, Таня, — усмехнулась Алина, — начну, наконец, нормально дышать. Вдох — без раздражения, выдох — без ожидания, что кто-то опять напишет «переведи пару тысяч на карточку, тебе ж не жалко».
С другой стороны слышалось щёлканье зажигалки и кашель.
— Алин, я не про дыхание. Ты их выгнала. Всё. И что дальше? Это же не просто ссора, это… финал, мать его.
Алина опёрлась лбом на холодное стекло. За окном были вечерние фонари, мокрый асфальт, дворник с лопатой в июне (неизвестно зачем) и парочка старушек, обсуждающих жизнь на лавке с выражением «мы уже всё поняли, только вы — нет».
— А мне и нужен был финал, — сказала она тихо. — А не вот это всё: «давай ещё потерпим», «всё наладится», «у них там тяжёлое детство». Всё, Тань. У меня своя жизнь. И если она не понравилась Ивану и его мамочке — пусть идут в ж… экзистенциальный отпуск, скажем так.
— Слушай, а ты не перегнула палку? — голос Тани стал осторожнее. — Всё-таки мать, он, семья… Может, помиритесь потом? Люди разводятся, потом опять сходятся. Я вот своего тоже раз семь гнала. И ничего, живём.
— Таня, — Алина говорила спокойно, но с каждым словом в ней нарастало что-то острое, тяжёлое. — Я не гнала его за носки под диваном. Не за храп. Не за то, что он забывает дату нашей свадьбы. Я гнала его за то, что он не считал меня своей. Что был на стороне другой женщины. Посторонней. Просто потому, что она родила его тридцать пять лет назад.
Таня помолчала. Потом хмыкнула.
— Ну да… Звучит как приговор. Звучит, будто ты уже сдала документы в суд.
— Потому что так и есть, — сказала Алина, подходя к столу и беря папку с бумагами. — Завтра подаю на развод. Всё уже собрала. И нотариусу позвоню. И адвокату. Мне не нужен этот цирк с участием заслуженной артистки Советского Союза и её бестолкового сынули.
— Алина… — голос подруги был почти жалобным. — Может, всё-таки… жалко ведь. Ну, хоть Ивана? Он же тебя любил.
Алина замерла на секунду.
— Любил? — переспросила она медленно. — Любил. Пока ему было удобно. Пока я молчала, терпела, прикрывала. Пока я была, как грёбаный банкомат с голосом совести. Но в тот момент, когда я сказала «стоп» — всё, выключилось. Любовь сдохла. Как Wi-Fi в электричке. И, знаешь, пусть себе заводит новую жену. Может, с ней мама будет не такой токсичной. Хотя… нет, будет. Она же не к мужу замуж выходила, а к ней. Меня как невестку она бы и с педигри сожрала.
— Да уж, — выдохнула Таня. — Ладно. Тогда я завтра еду к тебе. Устроим вечер свободы. Купим вина, суши, фильм про женщин, которые всех послали. Хочешь?
— Хочу, — впервые за весь день Алина улыбнулась. — Только без фильмов. Хватит драмы. Давай просто поржём. Я устала плакать. Устала быть сильной.
Они договорились о времени, попрощались. Алина положила телефон, подошла к дивану и села. В квартире было удивительно тихо. Ни гудения холодильника — она отключила его на разморозку, ни щёлканья клавиш — никто не играл в онлайн-танки. Ни нытья свекрови по поводу давления, суставов и цен в аптеке.
Тишина была как ванна. Полная, глубокая. Без пенки, но с эффектом исцеления.
Она наливала себе чай, когда в дверь позвонили.
Не громко. Два коротких сигнала. Будто кто-то сомневался — стоит ли.
Она подошла, посмотрела в глазок.
Иван.
Стоял, как школьник у кабинета директора. Без цветов, без пакетов. Просто он. Мокрый, в какой-то дурацкой куртке, которой не было дома, — наверное, у друзей занял.
— Алина, — раздался голос из-за двери. — Мне… Мне поговорить надо.
Она не открыла. Сначала просто слушала своё сердце. Оно не билось чаще. Не ёкало. Только глухо постукивало, как будто напоминало: не вздумай.
— Я был дураком, — продолжал он. — Я просто… всегда жил так. Сначала мама, потом… все остальные. Я не умел по-другому. Но я понял. Ты была права. Я… хочу начать заново. Без неё. Ради тебя. Ради нас.
Алина не ответила.
— Пожалуйста. Я больше не буду слушать никого, кроме тебя. Я уволился с работы, нашёл новую. Лучше. Даже зарплата выше. Я… Я реально стараюсь.
Молчание.
— Алина?
Она прислонилась лбом к двери. На секунду. Потом отвернулась, пошла на кухню и снова взяла чашку.
— Алиночка… Я люблю тебя. Я…
Она включила чайник.
— Я помню, как ты улыбалась, когда мы только съехались… Ты тогда накупила полотенец в один цвет и радовалась, как ребёнок. Я не понял тогда, что для тебя это — символ дома. А я… всё испортил.
Чайник зашипел.
— Я больше не такой. Я…
Она подошла к двери. Прислушалась. Тишина. И только потом — медленные шаги по лестнице. Он ушёл.
Она не плакала. Только села на кухне и долго смотрела на чай, пока тот не остыл. Всё было сказано. Всё услышано.
Утром она подала заявление в суд. И прошла мимо Ивана, стоящего с пакетом у входа, как мимо чужого.
Через месяц суд. Через два — новая жизнь. Без просьб. Без манипуляций. Без игры в семью.
На третий месяц она купила билет в Париж. Сама. Только в одну сторону. Просто, чтобы посмотреть, как пахнет утро там, где никто не зовёт тебя «Алинушка» только потому, что хочет денег.
В аэропорту она написала Тане:
«Свобода оказалась дороже любых денег. И знаешь — я впервые не боюсь быть одна. Потому что с собой — мне не скучно.»
Она улыбнулась, выключила телефон и пошла на посадку.
И впервые за долгое время — не оглянулась.
