Я не могу точно сказать, почему до сих пор навещаю бабушку Изольду. То ли из чувства долга, то ли по инерции, то ли потому, что кроме меня к ней никто не ходит. Никто — это вообще никто. Даже мама, её родная дочь, звонит раз в полгода, и то по моей просьбе.
— Алина, это бесполезно, — говорит мама. — Она никогда не изменится.
Знаете, раньше мне казалось, что мама просто обижена на бабушку. Но со временем я стала понимать: она просто… сдалась. После тридцати лет попыток наладить отношения это, наверное, объяснимо.
Изольда Яковлевна — бывшая актриса нашего драмтеатра. Не из тех актрис, чьи фотографии размещают на фасаде, но в городе её знали. Она играла характерные роли — в основном властных, неприятных женщин. Кажется, с годами эти роли просто перестали быть ролями.
Бабушкина квартира — три комнаты в сталинском доме. Высоченные потолки, лепнина, массивные двери — всё как полагается. И полумрак. Всегда полумрак, будто солнечный свет — это что-то недостойное. Когда-то эта квартира была центром притяжения — сюда приходили актёры, режиссёры, музыканты. Теперь здесь только пыль, старые фотографии и запах валерьянки.
К подъезду я всегда подхожу с тяжёлым чувством. Вхожу в квартиру — и как будто в другое измерение попадаю. Время тут идёт иначе: медленно, тягуче. Каждый мой визит начинается почти одинаково.
— Явилась всё-таки, — говорит бабушка вместо приветствия. — Думала, вообще забыла про меня.
Она сидит в кресле у окна, худая, с прямой спиной, с аккуратно уложенными седыми волосами. Руки у неё дрожат, но голос всё ещё сильный, театральный.
— Привет, бабуль. Я принесла продукты.
Она смотрит на пакеты, хмурится:
— И что там? Опять эти полуфабрикаты? Я что, по-твоему, помойное ведро — всё подряд есть?
Я молча раскладываю продукты на кухне. Знаю, что если начну спорить, станет только хуже. На работе я успешный маркетолог, умею вести переговоры с самыми сложными клиентами, но перед бабушкой всегда чувствую себя маленькой девочкой.
— Ты на себя в зеркало смотрела? — продолжает она, оглядывая меня с ног до головы. — Пришла в таком виде. Двадцать пять лет, а выглядишь как школьница. За собой не следишь совсем.
Я киваю, мол, да-да, конечно. Спрашиваю про здоровье, про лекарства. Бабушка отмахивается:
— Врачи — все дураки. Один говорит одно, другой — другое. А толку?
Чайник закипает, я завариваю чай. Бабушка следит за каждым моим движением. Подхожу к окну, смотрю на двор.
— А соседки твои как? Вера Петровна, Галина?
— Эти? — бабушка фыркает. — Давно не разговариваем. Глупые женщины, сплетницы.
Я подавляю вздох. Бабушка перессорилась со всеми соседями ещё в 90-х. Сначала были какие-то конкретные обиды, потом всё смешалось, и теперь она просто всех ненавидит.
— А тебе что, замуж до сих пор никто не предложил? — продолжает бабушка, делая глоток чая. — В мои годы я уже и замужем побывала, и развелась.
Этот вопрос она задаёт каждый раз. И каждый раз я отвечаю одинаково:
— Пока не встретила подходящего человека.
— Потому что неправильно себя ведёшь. Мужчины любят женственных, а ты всё со своей работой носишься.
Уходить от бабушки — отдельное испытание. Она никогда не провожает до двери, всегда остаётся в кресле. И всегда говорит одну и ту же фразу:
— Твои родители вообще помнят, что у них мать есть?
И каждый раз я уношу с собой это чувство — выжженную душу. Будто кто-то прошёлся по мне утюгом, разгладил все эмоции до полной пустоты. С таким чувством я обычно сажусь в машину, некоторое время просто сижу, смотрю в одну точку, а потом еду домой.
Но почему-то через неделю я снова здесь. Захожу в подъезд, поднимаюсь на третий этаж. И всё повторяется.
Я не могу её бросить. Не могу, и всё.
Однажды я вышла от бабушки и увидела во дворе её соседок. Они сидели на лавочке — три женщины примерно бабушкиного возраста. Вера Петровна, Галина Михайловна и Нина, фамилию которой я не знала. Я видела их раньше, но никогда не разговаривала.
Я уже почти прошла мимо, когда в голову пришла безумная идея. Такая нелепая, что даже смешно стало. А потом… не знаю, что на меня нашло. Наверное, усталость от бесконечных визитов, от которых ничего не менялось.
— Здравствуйте, — остановилась я перед ними. — Я Алина, внучка Изольды Яковлевны.
Женщины переглянулись. На их лицах отразилось что-то среднее между настороженностью и сочувствием.
— Знаем, — сказала Вера Петровна, самая старшая из них. — Как она там?
— Всё так же, — я не стала притворяться. — Одна. Злится на весь мир.
— Характер у неё всегда был не сахар, — заметила Галина Михайловна.
— А вы… раньше общались с ней? — спросила я.
— Конечно, — кивнула Нина. — Лет тридцать назад дружили даже. Она интересная была, яркая. В театр нас водила, за кулисы. А потом…
— Потом она со всеми перессорилась, — закончила Вера Петровна. — Обидчивая очень. Сначала с одной поругалась, потом с другой. В итоге со всем подъездом.
Я помолчала, собираясь с мыслями. А потом выпалила:
— У меня к вам странная просьба. Очень странная.
Я рассказала им свою идею. Предложила деньги — по тысяче рублей каждой за один «визит» к бабушке. Просто зайти, позвать на прогулку, поиграть в карты — делать то, что обычно делают нормальные соседки.
Они смотрели на меня как на сумасшедшую.
— Ты с ума сошла? — возмутилась Вера Петровна. — Она же нас на порог не пустит!
— А если и пустит, наговорит такого… — добавила Нина.
— Три тысячи, — сказала я. — Каждой. За визит.
Они замолчали, и я поняла, что торг уместен.
— А если она нас выгонит? — спросила Галина Михайловна. — Деньги всё равно получим?
— Да. Вы хотя бы попытайтесь.
Они согласились. Мы обменялись телефонами, и я пообещала привезти деньги на следующий день.
По дороге домой я думала: «Что я делаю? Это же абсурд. Покупать бабушке друзей?» Но другой идеи не было. Если она продолжит варится в собственном соку — совсем озвереет.
Через неделю я снова приехала к бабушке. Обычно она сидела дома одна, но в этот раз у неё были гости. Вера Петровна и Галина Михайловна пили с ней чай на кухне.
— Привет, бабуль, — я чуть не выронила пакет с продуктами от удивления.
— Явилась, — кивнула бабушка. — Познакомься, мои соседки зашли поболтать.
Я сделала вид, что вижу их впервые.
— Мы тут в карты собрались играть, — сказала Вера Петровна, подмигнув мне. — Изольда Яковлевна любит преферанс.
— Они, конечно, играют не очень, — заметила бабушка, — но всё лучше, чем одной сидеть.
Я ушла в тот день с каким-то новым чувством. Внутри было легко, почти радостно. Схема сработала!
За следующий месяц я потратила почти всю премию, но оно того стоило. Соседки регулярно навещали бабушку, звали на прогулки, играли в карты. Я продолжала делать вид, что не имею к этому отношения.
Бабушка изменилась. Нет, она не стала мягче или добрее. Всё так же критиковала всё и всех. Но теперь в её голосе появились новые нотки — оживление, интерес. Она стала чаще причёсываться, надевать «выходные» платья.
— Представляешь, эти старые курицы теперь повадились ко мне ходить, — сообщила она как-то. — Видно, со скуки.
— Да? — я изобразила удивление. — И как вам вместе?
— Да ну их, — отмахнулась бабушка. — Ничего не понимают, спорят по любому поводу. Но хоть не так скучно, когда ты не приезжаешь.
Я пряталa улыбку. Бабушка ругала их, но я-то видела — ей нравится, что её зовут гулять, что приходят в гости. Под всеми этими колкостями она была… благодарна?
Так продолжалось два месяца. Деньги утекали, но я не жалела. Впервые за долгое время мне не было мучительно тяжело после визитов к бабушке. Она всё ещё была колючей и язвительной, но теперь хотя бы не сидела одна целыми днями, накручивая себя.
Но, как говорится, хорошего понемногу.
В тот день я была вымотана после сложного проекта на работе. Клиент трижды менял требования, дедлайн горел, а команда разваливалась на глазах. Я не выспалась, с утра пролила кофе на любимую блузку и чуть не опоздала на важную встречу. У меня не было сил даже позвонить бабушке, не то что ехать к ней.
Но телефон зазвонил сам.
— Алина! — бабушкин голос звучал резко. — Приезжай немедленно!
Я не помнила, когда бабушка в последний раз звонила мне сама.
— Что случилось? Тебе плохо?
— Приезжай и всё, — она бросила трубку.
Я гнала через весь город, думая о худшем. Может, ей стало плохо с сердцем? Может, упала? В подъезде я столкнулась с Верой Петровной. Она выглядела смущённой.
— Алина…
— Что с бабушкой?
— Всё в порядке, просто… — она замялась. — Кажется, Галина проговорилась.
Сердце ухнуло куда-то вниз. Я взлетела по лестнице на третий этаж.
Бабушка встретила меня стоя. Прямая спина, сжатые губы, взгляд — как сценический прожектор, пронизывающий насквозь.
— Ты! — она ткнула в меня пальцем. — Ты мне друзей покупала?
Я замерла в дверях. Врать было бессмысленно.
— Да.
— Ты… — её голос задрожал. — Ты платила этим старым курицам, чтобы они со мной общались?
— Да.
Бабушка молчала, сверля меня взглядом. В этой тишине я слышала, как тикают старые часы на стене и как колотится моё сердце.
— Значит, ты считаешь, что без денег со мной никто не стал бы разговаривать? — наконец произнесла она.
Я устала. Просто чертовски устала от этих игр, от вечного напряжения, от необходимости подбирать слова.
— Бабуль, ты же знаешь ответ, — сказала я тихо. — Так почему ты пошла с ними гулять? Почему играла в карты? Ты ведь тоже всё понимала.
Она дёрнулась, как от пощёчины. Впервые на моей памяти ей нечего было сказать. Она отвернулась, подошла к окну. Её плечи опустились.
— Ты не понимаешь, — наконец сказала она, глядя в окно. — Ты молодая, у тебя вся жизнь впереди.
— Объясни мне.
— Они все ушли, — её голос звучал глухо. — Мои друзья по театру, мой муж, твой дедушка. Даже режиссёр, который меня терпеть не мог. Их всех уже нет. Я осталась одна.
Я молчала. Бабушка никогда не говорила со мной о своих чувствах.
— Когда ты молодая актриса, вокруг тебя всегда люди. Поклонники, коллеги, — она провела рукой по шторе. — А когда ты старая никому не нужная развалина, вокруг никого. И это… страшно.
Последнее слово она почти прошептала. Я видела её отражение в оконном стекле — растерянную старую женщину, которая всю жизнь пряталась за маской надменности.
— Я знала, что они ходят ко мне из-за денег, — вдруг продолжила бабушка. — Но делала вид, что не замечаю. Ты думаешь, я совсем выжила из ума? Нина однажды проговорилась, что купила внучке дорогой подарок. Откуда у неё такие деньги? А потом заметила, что они всегда приходят после твоих визитов.
Она обернулась ко мне:
— Ты думаешь, мне не стыдно? Думаешь, я не понимаю, что всех оттолкнула? Но я не умею по-другому. Поздно учиться.
Мы стояли и смотрели друг на друга — я у двери, она у окна. Между нами была целая комната и, казалось, целая пропасть непонимания. Но что-то изменилось. Впервые за долгое время бабушка была… настоящей? Без маски, без роли, которую она играла всю жизнь.
— Я просто хотела помочь, — сказала я тихо.
— Знаю, — она кивнула. — Но это унизительно. Понимаешь? Знать, что с тобой общаются только за деньги.
— Не только, — я сделала шаг к ней. — Я общаюсь с тобой не за деньги. И никогда не перестану приезжать.
Она хмыкнула, но в её глазах мелькнуло что-то такое, что заставило меня почувствовать странную нежность. Под всей этой колючестью пряталась боль и страх. Страх одиночества.
— Ты устала, — вдруг заметила бабушка. — На тебе лица нет. Давай, я сделаю чай.
Это было так неожиданно, что я просто кивнула. Впервые за все годы бабушка сама предложила мне чай, а не наоборот.
Мы сидели на кухне, пили чай с лимоном. Бабушка молчала, но это не было тяжёлое, давящее молчание, как раньше. Это было… спокойное молчание двух уставших людей.
— Я была неправа, — вдруг сказала она, глядя в свою чашку.
Я чуть не подавилась. Изольда Яковлевна признала, что была неправа? Это что-то новенькое.
— В чём?
— Во всём, — она пожала плечами. — Но это ничего не меняет. Я всё равно не умею быть другой.
Эта чашка чая что-то изменила. Нет, бабушка не превратилась в милую старушку. Она всё так же могла сказать что-то колкое. Всё так же морщилась от того, как я одеваюсь. И всё так же раздражалась от шума с улицы. Но между нами возникло что-то новое. Понимание? Перемирие? Не знаю.
Когда я собралась уходить, бабушка вдруг поднялась с кресла — тяжело, опираясь на подлокотники. Раньше она никогда не провожала меня.
— Я поговорю с ними сама, — сказала она, имея в виду соседок. — Не надо им больше платить.
— Хорошо, — кивнула я. — Как скажешь.
Мы стояли в прихожей. Я уже взялась за ручку двери, когда она вдруг тихо произнесла:
— Ты… всё равно заходи, ладно?
В её голосе было что-то такое беззащитное, что у меня защемило сердце. Я просто кивнула. Не доверяя своему голосу.
Уже в машине я подумала. Она никогда не скажет «спасибо» или «я тебя люблю». Но эта фраза. «Всё равно заходи». Для неё, наверное, равносильна признанию в любви.
Прошло три недели. Я заезжала к бабушке дважды, и оба раза она была… ну, почти прежней. Ворчала, критиковала, выясняла, почему я до сих пор одна. Но что-то неуловимо изменилось. Может, тон её голоса. Может, взгляд, который уже не был таким колючим.
А сегодня я приехала и застала у неё Веру Петровну. Они пили чай с печеньем.
— Алина, присоединяйся, — сказала Вера Петровна. — Мы тут с Изольдой Яковлевной старые фотографии разбираем.
На столе лежал альбом с чёрно-белыми снимками. Бабушка в театральных костюмах, молодая, красивая. Бабушка с дедушкой. Бабушка с коллегами.
— Вера в молодости тоже в самодеятельности участвовала, — сказала бабушка, кивнув на соседку. — Не профессионал, конечно, но для самодеятельности неплохо.
От Веры Петровны не укрылась эта шпилька, но она только улыбнулась:
— Зато я тебя всегда в первом ряду поддерживала. Помнишь, как ты «Чайку» играла? Я трижды ходила.
Я осторожно присела рядом. Бабушка фыркнула:
— Что смотришь? Мы сами разобрались. Без твоих… финансовых вливаний.
Я промолчала, просто разглядывая фотографии. На одной из них бабушка улыбалась — по-настоящему, открыто. Без той надменности, которая много лет была её защитной маской.
— Завтра Галина с Ниной зайдут, — вдруг сказала бабушка. — Будем в преферанс играть. Можешь тоже прийти, если хочешь.
Это прозвучало так обыденно, будто мы всегда так делали — собирались вчетвером играть в карты.
— Посмотрим, — сказала я. — У меня работа.
— Ну да, конечно, — проворчала бабушка. — Работа важнее.
Но в её голосе не было злости. Скорее, что-то вроде смирения.
Когда Вера Петровна ушла, мы с бабушкой остались вдвоём. Я помогала мыть посуду.
— Они теперь просто так заходят? — спросила я осторожно.
Бабушка пожала плечами:
— Делать им нечего, вот и ходят к старухе. Всё равно целыми днями во дворе сидят, сплетничают.
Она помолчала, вытирая чашку полотенцем:
— Мы не подружились, если ты об этом. Просто… соседки.
Я кивнула:
— Понятно.
— Но иногда зовут гулять, — добавила она как бы между прочим. — Вчера в парк ходили.
И тут я заметила — бабушка надела брошь. Маленькую театральную маску из серебра, которую не доставала много лет. Раньше она носила её только на премьеры.
В дверях она вдруг сказала:
— Знаешь, что самое обидное в старости?
Я покачала головой.
— Все считают, что ты уже прожила свою жизнь. А ты всё ещё живёшь. Каждый день. И это… сложно.
Я вдруг поняла — это её способ извиниться. За всё то, что она мне наговорила за эти годы. За колкости, за придирки, за то, что делала мои визиты испытанием.
— Я знаю, бабуль, — сказала я тихо. — Приеду в выходные, поиграем в карты.
Она кивнула. Не улыбнулась, нет. Но что-то в её взгляде смягчилось.
Я шла к машине, и мне было легко. Впервые после визита к бабушке я не чувствовала себя выжатой как лимон. Бабушка всё ещё была колючей, всё ещё могла ранить словом. Но она больше не была одна. И, может быть, это главное.
Она продолжала ворчать на соседок, на погоду, на «современную молодёжь». Но теперь по вечерам в её окнах горел свет, и иногда оттуда доносился смех. Ворчливый такой, сдержанный смех женщины, которая слишком долго была одна.
В конце концов, глупые люди — лучше, чем никакие. По крайней мере, так считала моя бабушка Изольда. И, знаете, возможно, она была права.
