Татьяна проснулась ещё до звонка будильника. Всё по-старому: сначала в лицо — храп Сергея, затем из окна — тускло-серый рассвет, и только после — вязкие мысли, как засохший клей, стягивающие грудь. Опять понедельник, опять — бухгалтерия, обратно — с головной болью и мешками под глазами, а через пару дней — экзамен. Последний экзамен перед сессией. Диплом уже маячит, осталось продержаться ещё чуть-чуть.
Сергей растянулся во всю длину кровати, уткнувшись носом в подушку. С тех пор как его сократили с автосервиса, он будто отключился: полгода — и ни одного постоянного дня работы, лишь случайные подработки в гараже у Санька. А его мать, Галина Ивановна, как колокол, звенит каждый вечер:
— На что вы живёте? У тебя дочка учится, а ты валяешься. Еды нет, дома пусто. Вы вообще нормальные?
Татьяна молчала, сжимая зубы, лишь изредка улыбаясь вежливо и натянуто.
На кухне было прохладно. Под окном — старый двор, заросший неубранной сиренью, межэтажная лестница, где тётя Вера уже сметала окурки старым веником. Где-то за стеной вяло тикал будильник.
Она включила чайник и уставилась в темное пятно на линолеуме под стулом — как капля застывшего кофе, хотя кофе здесь не пили лет десять.
— Встанешь? — крикнула Татьяна в полумраке коридора. — Или опять проспишь до обеда?
— Сейчас… Только не орите, — отозвался Сергей из спальни.
— Я не ору, — сухо сказала она. — Мама вчера звонила. Сказала, заглянет сегодня или завтра.
— Ну, пусть заходит, — пробурчал он. — Она у нас как комета: прилетает — и исчезает.
«Лучше уж комета, чем землетрясение», — подумала она и села пить чай.
День был непростым, но оставалось терпеть: сессия — последний рубеж. Диплом и новая жизнь ждали за углом. Но в час после обеда квартира ожила — в дверях появилась свекровь в утеплённом пальто, с пакетом и суровым выражением лица:
— Ну что, живы? — её голос звучал как судейский молоток.
— Здравствуйте, мама, — Сергей встал, растерянно улыбнулся. — Чай налью?
— А у вас что есть? — Галина Ивановна уже сунула руку в холодильник. — Вон пельмени. На ужин? Серьёзно?
— Мы нормально питаемся, — спокойно отозвалась Татьяна.
— Ага… Только сын мой исхудал, как смерть. На улицу бы его — на работу. А то весь год на диване проводит, пока ты учёбу тянешь.
— Мам, хватит, — покачал головой Сергей.
— Нет, я скажу, как есть, — нажала на газ свекровь. — Вы живёте в моей квартире, я её вам оставила. А то что? Я передумаю.
Выхлопы внучков в её устах звучали как приговор. Квартира! Дарственная, оформленная когда-то на сына, но ключи и документы — под присмотром матери. Они лишь прописаны: дом её, а жить здесь они бессовестно пользуются.
— Ты же обещал оформить на меня, — тихо сказала Татьяна, — мы оба прописаны, это же наш семейный очаг.
— Пока я жива, — отрезала она, — имею право решать.
Татьяна стояла, чувствуя, как в груди леденеет кровь. «Началось», — тихо пробормотала она.
Ночь прошла без сна: сквозь сон слышался топот тапок Галины Ивановны по прихожей и её вечные упрёки. «А что вы, девицы юные, понимаете?» — звучало, словно гимн тяжести.
На следующий день она вернулась в том же амплуа, неожиданно появившись в воскресенье в оттёсанном халате с леопардовыми вставками, входя в дом, как будто владеет каждым уголком:
— Добрый день. Не спите? — бодро спросила она, разжигая очередную бурю.
— Мы учимся, мама, — Татьяна выдавила улыбку. — Сессия, как знаешь.
— Сессия, ага. Учёба — бумажки. А дом-то кто держит? — она села напротив, разложила перед собой пакет печенья. — Пока ты училась, я суп делала. Сейчас — пирожки. А у тебя…
— Я знаю — не закрываются пасть и глаза, — сказала Татьяна.
— Я мама, имею право, — без тени сомнения произнесла свекровь. — И квартиру оставила из чистого сердца. А вы развиваетесь — потом я ваша помощь попрослю.
— Помощь? — переспросила Татьяна.
— Конечно, — Галина Ивановна рассматривала чайник. — Денег твоей премии хватит на всё. И на меня не забудьте, и на ремонт.
— Мне покупать машину хотелось, — выпалила Татьяна, не сдержавшись.
— Машину? Это что, личная трасса? На маршрутке что ли душно? — свекровь скривилась.
В доме повисла тишина. Сергей не двигался, взгляд его дрожал.
— Ты не предпринимай попыток уехать, — в след ему крикнула Галина Ивановна, — ведь квартира-то — моя.
Два дня спустя она снова заявилась, перекраивая их быт: «Да не обижайтесь, сына же люблю». Но в её «любви» звучало дикое притязание: право распоряжаться их жизнью. Она перенесла уютную мебель, развесила свои картины, пересадила их растения в кадки побольше и объявила:
— Вот вам список: малярные работы, плитка в ванной, полы. Составлю смету, вы завтра перечисляете.
Татьяне стало невыносимо. Она больше не могла молчать.
— Хватит, — сказала она ровно, глядя свекрови в глаза. — Квартира — не ваша. Вы отдали её нам. Вы же подписывали договор.
— Договор? — фыркнула та. — Ты в этих бумагах плаваешь? Без меня выберитесь куда хотите.
— Я знаю, что говорю, — голос Татьяны не дрожал. — Я больше не дозволю вами командовать. Я не иголка для шитья ваших амбиций.
Сергей дрожал в сторонке, но ничего не сказал.
— Семья — это уважение, — продолжала Татьяна, — а не контрольный пакет.
— Ах ты… — свекровь вскочила, — значит, я вам мешаю.
— Да, — тихо ответила хозяйка дома, — мешаете. И сегодня же уйдёте.
Она указала рукой на выход. Галина Ивановна сбросила пакет печенья, словно обожглась.
— Я мать! — визгливо выпалила она, собирая сумки. — Без меня вы пропадёте!
— Это ваш выбор, — кивнула Татьяна.
Дверь громко хлопнула. В кухне застыла пустота — словно после грозы. Кухонный телефон заискрил смской: «Мама звонила: я её отпустил. Прости».
Татьяна молча протёрла мокрым платком глаза и поняла: освобождение — это не эйфория, а тихая радость.
Вечером она нашла в сети подходящую «однушку» в ипотеку: 25 «квадратов» на окраине, первый взнос — все сбережения. Сердце ёкнуло, когда она нажимала «отправить заявку», но не остановилось: свобода не ждёт.
Через неделю она села в маршрутку, чтобы вручить заявление в банк, и подумала: «Если сейчас промолчу, завтра снова придётся терпеть».
А вы когда-нибудь отказывались от чужого «добра», чтобы сохранить себя?
