К утру вторника Виктория проснулась с чётким ощущением, что в этой квартире слишком много людей. Слишком много для сорока семи квадратов, одного санузла и её спокойной, размеренной жизни. И всё бы ничего, если бы эти люди не собирались тут остаться — навсегда.
Она вышла на кухню, зевая, босиком, и чуть не наступила на разбросанный по полу детский рюкзак с Человеком-пауком. Сдержалась. Спокойствие, только спокойствие. Сегодня она скажет. Скажет — и баста. Хватит быть удобной.
На кухне у окна сидела Татьяна Ивановна, свекровь. Лицо у той было суровое, как у учительницы химии перед контрольной. Варила себе овсянку и при этом с таким видом, будто делает одолжение самому МЧС — спасает Викторию от одиночества.
— Доброе утро, — буркнула Виктория, открывая холодильник и выискивая там хоть что-нибудь своё. — Где мой творог?
— Дети съели, — не оборачиваясь, ответила свекровь. — Им расти надо. А тебе — уже некуда.
Виктория вздохнула. Осторожно закрыла холодильник и пошла варить себе яйцо. Хлопнула шкафчиком — нарочно, не по злобе, а чтоб слышали. Усталость в ней давно уже перегнала злость. Её квартира — бабушкина, родная, вон с той розеткой, которую ремонтник делал ещё в девяностые. А теперь в ней бегают чужие дети, кто-то храпит в зале, а кто-то рассуждает о том, что «ей уже некуда расти».
Из спальни вышел Алексей — муж. В трусах и в футболке, волосы взъерошены, глаза как у побитой собаки.
— Вика, ну только не начинай с утра…
— Я ещё не начинала, — спокойно сказала она, поднимая глаза. — Но скоро начну. Ключевое слово — моя квартира.
— Слушай, — он сел рядом, попытался взять её за руку, — ну ты же понимаешь, Ирина с детьми — в беде. У них там в квартире крысы! Представь — крысы! Съёмная, убитая, хозяйка подняла аренду. У Серёги на работе сокращение… У нас же большая кухня, зал…
— Алёша, — она развернулась к нему лицом. — Давай я тебе сейчас кое-что объясню. Моя квартира. Получена в наследство. Куплена бабушкой. Прописан ты — да. Но, извини, я не подписывалась на пансионат для всей твоей семьи.
— Виктория, — в голосе свекрови зазвенело предупреждение, — ты забыла, что у тебя теперь семья. Мы все одна семья.
— Да, и каждая семья должна жить отдельно. Особенно если у одной из них двое детей, муж с носками по всей квартире и привычка занимать ванну на сорок минут. Я сегодня еле попала туда — у тебя, кстати, губка в зубах воняла, как бензин.
Татьяна Ивановна шумно вдохнула. Словно бы её личные губки никто не имел права критиковать.
— Ты эгоистка, Виктория. Вот кто ты. Эгоистка с замашками на барыню. Сама без детей, сидишь тут, в квартире, словно княгиня. А у других — жизнь, нужда.
— Нужда — это не лицензия на вторжение. И не повод превращать мою квартиру в коммуналку имени “все мои родичи с чемоданами”. — Она поднялась, достала листок, заранее приготовленный. — Вот тебе список: что лежит где, как работает стиралка, код от домофона. Завтра — чтоб все съехали.
— Ты что, серьёзно? — Алексей растерянно уставился на бумагу. — Ты выгоняешь мою сестру?
— Я возвращаю себе свою жизнь. И не надо делать вид, что ты не знал. Знал. Просто решил, что я проглочу.
Он встал, глаза налились злобой.
— Это ведь и мой дом!
— Это твоя регистрация. А дом — мой. Пойдём в суд, хочешь?
Татьяна Ивановна шумно встала и вышла в комнату, хлопнув дверью. Вика посмотрела на Алексея. Он стоял, будто избитый мальчишка — раздавленный, жалкий. Но жалость — это не повод жить с ним дальше.
— Я думал, ты другая, — прошептал он.
— А я думала, что у тебя позвоночник есть. Ошиблись оба.
Он ушёл. В комнате за стенкой заплакал младший племянник. Виктория не пошла успокаивать. Это не её ребёнок. Не её война.
Она вернулась к яйцу. Оно остыло. Всё остыло. Даже сердце.
***
Виктория не ожидала, что они останутся. После того разговора на кухне она легла спать, уверенная: к утру чемоданы будут стоять у двери, а Алексей — с виноватым лицом и прощальной кружкой чая. Но нет. На утро они не только никуда не уехали — они устроили семейный совет.
Совет проходил в зале. Вернее, в бывшем зале — теперь это была гостиная-прачечная-спальня-для-четырёх. Ирина сидела на ковре, разложив какие-то бумаги. Сергей — её муж — молча ел гречку из пластиковой тарелки. Дети ссорились из-за планшета. А Алексей, как предводитель слабовольных, сказал фразу, после которой у Вики в голове щёлкнуло.
— Мы решили пожить у тебя до сентября. Там школа, садик, Серёга ищет подработку… Всё утрясётся.
— Мы решили? — переспросила она, с таким выражением лица, с каким обычно люди смотрят на разлитый суп на новых брюках. — То есть я, получается, предмет мебели?
— Ну что ты заводишься, — тихо сказал Алексей, — ты же взрослая женщина…
— Вот именно. Взрослая. А не безвольная. Я тебе не баба на подхвате, чтобы ты с роднёй сюда вваливался, как в общежитие.
Ирина подняла глаза.
— Вик, ну что ты как чужая? Мы же не враги. Ты сама подумай — квартира просторная, детям тут хорошо. У тебя есть отдельная спальня, тебе никто не мешает.
— Угу. Никто. Разве что двухлетний Данил, который каждое утро на мне скачет, потому что у него машинка под кровать закатилась. А вчера кто-то сожрал мои таблетки от мигрени. И, между прочим, их нельзя детям!
— Зачем ты так? — вмешалась Татьяна Ивановна, входя с пакетом из «Пятёрочки». — Мы стараемся как можем. Ира полы моет, я готовлю. Ты за коммуналку не переплачиваешь. Чего тебе ещё?
— Мне? Мне — тишины. Уважения. И мужа, у которого хватит мужества сказать своей матери: «Мама, тебе здесь не место».
Повисла тишина. Не потому что она сказала что-то неожиданное — потому что сказала вслух. Все это знали. Но привыкли замалчивать. Как любят у нас в семьях — сгладить, проглотить, потерпеть.
Алексей сел. Плечи у него были сгорблены. Он был уставшим. Постаревшим. И, как всегда, нерешительным.
— Ты не права, — тихо сказал он. — Семья — это помощь. Поддержка.
— Ага. И вторжение, оказывается, тоже. Я так не живу. Или вы все уходите, или я.
— Да пожалуйста, — фыркнула Ирина. — Съезжай. Посмотрим, кому эта квартира нужнее.
— Ты… — Виктория шагнула к ней. Голос сорвался, и в следующую секунду она всадила ладонь в стол — звонко. — Ты только что выгнала меня из моей же квартиры?
— Да никого я не гнала! — тут же отпрянула золовка. — Просто ты сама сказала, что уйдёшь. Я лишь поддержала идею. Так сказать, демократично.
— Замолчи, Ира, — прошипел Алексей, в первый раз за долгое время.
Она посмотрела на него с презрением. Потом — на мать. Татьяна Ивановна отвела взгляд. Видно, решила, что пока лучше отмолчаться.
Виктория пошла в комнату. Закрылась. Села на кровать.
Телефон. Браузер. Юридические консультации.
Через два часа она уже звонила знакомому нотариусу, который помогал с оформлением наследства.
— Николай Сергеевич, подскажите. Если квартира по завещанию на меня, а муж просто прописан — он может на что-то претендовать?
Ответ был коротким. Спокойным.
— Нет. Он может жить. Но не распоряжаться. А вы — можете подать на развод и выписать его через суд.
Точка.
Алексей пришёл вечером. Один. Без свиты.
— Вика, ты правда хочешь всё разрушить?
Она подняла глаза.
— Я ничего не разрушаю. Я сохраняю то, что осталось от меня.
— Но мы же… мы были…
— Были. До тех пор, пока я для тебя не стала «вариантом расселения». До тех пор, пока ты не забыл, что у меня есть слово. И воля. И границы.
Он кивнул. Сел рядом.
— Я не хотел. Просто… ты сильная. А они — слабые. И мне их жалко.
— А меня?
— …Тебя я считал, справишься.
Она повернулась к нему. Взгляд острый, как нож.
— Я справилась. Завтра я подаю заявление на развод. А послезавтра — подаю на выписку.
Он не спорил. Просто вышел.
И в этот момент Виктория почувствовала странное облегчение. Как будто впервые за долгое время в квартире стало чуть-чуть свободнее дышать.
***
Дети уехали первыми. С Ирой. С сумками, коробками, пакетом игрушек, из которого что-то всё время вываливалось. Данил рыдал, старший грыз ноготь и смотрел исподлобья. Вику — демонстративно игнорировал, будто она не человек, а холодильник: стоит себе и гудит.
— Ты будешь об этом жалеть, — прошептала Ирина, застёгивая куртку. — Вот увидишь. Семья не про квартиры. Семья — это про людей.
— Ага, только когда эти люди не пытаются жить на твоей голове, — ровно ответила Виктория. — Прощай, Ира.
Сергей, муж Ирины, даже не поднял глаз. Просто взял пакет с вещами и вышел за женой.
Потом — Татьяна Ивановна. Тоже с демонстрацией. С фразами типа «Неблагодарная», «Нельзя так с родственниками» и финальным:
— У тебя же детей нет. А у них — двое. Неужели тебе трудно было пожить в дружбе?
— Знаете, Татьяна Ивановна, — Виктория кивнула в сторону закрытой двери. — В этой квартире дружба заканчивается, когда в холодильнике остаётся одно яйцо и три йогурта. Вы — мать, вы за своих. А я — за себя. И не из вредности. А потому что я не обязана становиться общественным достоянием.
— Ты одна останешься, — сказала та, уже в прихожей. — Без семьи. Без мужа. И кому ты будешь нужна в сорок?
— Себе. Этого, знаете ли, уже достаточно.
Алексей уехал последним. Молча. Ни истерик, ни крика, ни даже банального «давай подумаем ещё». Он просто взял свою старую сумку из коридора и захлопнул за собой дверь.
Прошло две недели.
В квартире — тишина. Настоящая. Та, от которой уши сначала гудят, а потом распускаются, как цветы. Виктория ходила босиком. Включала музыку, когда хотела. Ела, что хотела. И — главное — не прятала таблетки от мигрени в бельевой ящик. Никто их больше не искал.
Она съездила в МФЦ. Подала документы. Суд по выписке — в следующем месяце. Развод — через две недели. Быстро. Без скандалов. Без раздела — делить им было нечего, кроме её терпения.
Соседка снизу, тётя Зина, встретив её в лифте, хмыкнула:
— Что, теперь вы одна, Викуся?
— Теперь — свободна, Зинаида Петровна.
— И что, не жалко? Муж, всё-таки. Привыкли ведь уже?
— Знаете, сначала привыкла. А потом поняла — это привычка, как старый ковёр. Выбросить жалко, но каждый день пинаешь.
Вечером, когда улицы заполнились гулом машин и запахом жареной курицы из «Дикси», в дверь постучали.
На пороге стоял Алексей.
— Ты чего? — спросила она, не открывая полностью.
— Я… просто хотел забрать куртку. Там в шкафу, тёмно-синяя.
Пустила. Молча.
Он прошёл, оглянулся. Всё было так же. Только — без него. Даже тапочки исчезли.
— Ты изменилась, — сказал он, когда выходил. — Стала… хладнокровной.
— Нет, Лёша. Я просто больше не терплю то, что терпела. Это не холод — это зрелость.
Он постоял, потом вдруг обнял. По привычке. Как всегда — крепко, но будто по обязанности.
— Я всё ещё тебя люблю, — прошептал.
— Я — уже нет, — мягко ответила она. — И это не месть. Это… освобождение.
На следующий день она проснулась позже обычного. Сделала кофе. Открыла окно. За ним шумели деревья, и где-то на детской площадке кто-то кричал: «Мам, он у меня машинку украл!». Виктория улыбнулась.
Она больше не жалела.
Не о разводе.
Не о скандале.
Не о том, что осталась одна.
Она не выгоняла людей. Она просто оставила при себе себя.
Иногда — это всё, что нужно, чтобы снова начать жить.
