А это теперь тоже моё?
Марина резала лук и прищуривалась, когда капли слёз предательски скатывались по щекам. Не от горя — от лука. Хотя, если подумать, какое это имеет значение? Последние месяцы она плакала чаще всего именно на кухне. У плиты, в одиночестве, под безмолвное гудение холодильника, который давно пора было разморозить.
Алексей любил этот суп — картофельный с фрикадельками, «как в детстве». Иногда она ловила себя на мысли, что варит его чаще, чем нужно, будто этим пытаясь удержать ту зыбкую конструкцию под названием «брак». Как будто суп мог спасти семью.
Он вернулся неожиданно — по лицу было видно, что новости принёс такие, от которых суп уже не спасёт.
— Марина, надо поговорить, — голос у него был мягкий, но с той самой интонацией, от которой сразу хотелось схватиться за веник и начать метаться по углам — так страшно было услышать, что скажет.
— Если ты завёл роман с медсестрой, я не удивлюсь. Только не заводи её в нашу спальню, она и так еле дышит от твоих носков, — пробормотала Марина, не поднимая глаз, но голос дрогнул.
Алексей хмыкнул. Не потому, что смешно. Потому что больно.
— Мама… потеряла квартиру, — произнёс он с паузой между словами, как будто обдумывал, будет ли безопасно жить после этой фразы.
— Что значит “потеряла”? Ты же не часы из ломбарда описываешь! — Марина выпрямилась, убрала нож. — В смысле — потеряла?
— Ну, она подписала бумаги, которые, как выяснилось… Ну, не будем в детали. Главное — ей некуда идти. И Игорю тоже.
Марина засмеялась. Даже не смех — хриплый лающий звук, больше похожий на судорогу.
— Прости, это ты мне сейчас всерьёз? Ты хочешь, чтобы они переехали к нам? В нашу двухкомнатную? В ту самую, где я, между прочим, работаю, сплю и стараюсь не умереть от тревожности каждую ночь?
Алексей не ответил. Он всё сказал лицом. Это был тот самый взгляд — беспомощный, как у студента, которого поймали с шпаргалкой, и одновременно уставший, как у мужчины, который устал быть между двух огней.
— На время, — прошептал он, и добавил, не глядя на неё: Пожалуйста.
Прошло два дня.
Марина стояла на пороге и смотрела, как в квартиру ввалились сразу оба — Елена Ивановна в шубе, будто вышла не из такси, а из Сибири, и Игорь, с рюкзаком и пластиковым пакетом, в котором что-то хрустело — скорее всего, картофельные чипсы и два доллара интеллекта.
— Алексей! Где мне можно поставить тапочки? — почти прокричала свекровь, проходя по коридору, как танк. — А ты, Марина, совсем не изменилась. Всё такая же бледная. Может, железа не хватает?
— А вы, Елена Ивановна, всё такая же заботливая. Хотите — дам плед и валерьянку, а то в дороге всё-таки. Может, не стоило ехать? — с ядом в голосе улыбнулась Марина.
— Я — мать твоего мужа, — напомнила та с гордым видом, как будто это был особый титул. — Имею право быть рядом с сыном, особенно в трудную минуту.
Игорь между тем уже прошёл в гостиную, шлёпнулся на диван и начал переключать каналы. Словно был у себя дома.
— У вас нет нормального телевизора? Это ж какой год на дворе? — пробубнил он с надутыми губами.
— А у тебя нет нормального ума, но ты как-то с этим живёшь, — отрезала Марина.
— Ты всегда была язвой, — бросила Елена Ивановна. — А Лёшка — добрый. Вот он и страдает.
— Он страдает, потому что не умеет говорить «нет». Ни вам, ни мне. И теперь мы все страдаем в этом цирке.
Слова были острыми, как нож. Атмосфера в квартире стала вязкой, словно густой сироп из раздражения, вины и немытой посуды.
Прошёл месяц.
Марина уже спала в детской. В спальне поселилась Елена Ивановна — с её «артериальным давлением», «пожилым возрастом» и «мне удобнее у окна». Алексей стал засыпать на диване. Игорь — оставлял везде кружки, ходил по дому в нижнем белье, курил на балконе и называл Марину «этой». Не по имени. Не по-человечески.
Однажды вечером, возвращаясь с работы, Марина открыла дверь и замерла: в раковине гора грязной посуды, в воздухе запах перегоревшего масла, а в гостиной — компания Игоря и троих его друзей, играющих в приставку.
— А это теперь тоже моё? — спросила она, глядя на Алексея, который сидел на подоконнике с выражением полного фиаско на лице.
— Я… Не смог им отказать. На улице холодно…
— А у тебя в голове жарко. Потому что ты её давно потерял!
Она подошла к нему вплотную, толкнула в грудь — не сильно, но с яростью, накопленной за всё время.
— Или ты выгоняешь их. Или я ухожу. С вещами. Навсегда.
Алексей молчал. Впервые за долгое время — честно не знал, что сказать.
Марина уже знала.
Точка невозврата
Марина давно проснулась — ещё до будильника, до первых лучей. Холодный комок в животе не давал покоя. Спать рядом с Алексеем стало невозможно — он ворочался, вздыхал, что-то бормотал. Молчаливый, как глыба льда в раковине — вроде бы и тут, но от него только зябко и скользко.
Кофе в чашке остывал. Марина стояла на кухне и смотрела в окно. На улице лужи блестели под утренним светом. Внизу, у подъезда, толпились двое. Один — Игорь. Второй — незнакомец с лицом, которое точно могло сойти за обложку уголовного дела.
Опять что-то натворил, — промелькнуло у неё. И, как по сценарию дешёвого сериала, телефон завибрировал.
— Марина, ну… ты можешь выйти? — голос Игоря дрожал, как холодец на тарелке после трапезы.
— Ты чего опять? — спросила сдержанно, но уже в куртке.
На улице пахло пивом и чем-то кислым. Игорь стоял, прижавшись к стене, лицо его было разбито, а рядом, расставив ноги, как ГИВДэшник у метро, стоял крепкий тип в тёмной куртке.
— Ваш брат, — повернулся он к ней, — задолжал. Две сотки. Ты вроде хозяйственная, поговорим?
— Если вы думаете, что хозяйственность — это покрывать чужие долги, то вы явно не по адресу пришли, — усмехнулась Марина. — Скажите спасибо, что я не вызвала полицию, пока шнурки завязывала.
— Полиция — это скучно, — мужчина шагнул ближе. — А вот интересно будет, когда у братика рука не поднимется. С гипсом. На месяц.
Марина не дрогнула.
— Слушайте, «интересно» будет, если завтра ваш босс узнает, что вы долги выбиваете у женщин, у подъезда. А у меня, представьте, есть знакомый в прокуратуре. Мы с ним в бассейне плаваем. Вместе в душ ходим. Обменяемся фоточками.
Он прищурился. Потом хмыкнул.
— Ты зубастая. Ну ладно. Скажи своему, чтобы деньги были к пятнице. Без рассрочки и жвачек. Пошёл, шланг, — толкнул Игоря, тот качнулся, как сорванный зонт на ветру.
Марина стояла, пока они не ушли. Потом схватила Игоря за рукав:
— Ты в курсе, что если бы я не вышла, ты бы сейчас лежал с пластиной в челюсти?
— Ну не хотел я тебя тревожить…
— Серьёзно? А кого ты собирался тревожить? Маму? Которая считает, что ты золото? Или Алексея, который делает вид, что ты не живёшь у нас уже третий месяц без копейки за душой?!
— Не надо, Марин. Мне сейчас и так тошно…
Она смотрела на него, как медсестра на рентген снимка с чужой опухолью: жалко, но не лично.
— Слушай, Игорь. Тебе тридцать три года. Тебе не тошно должно быть. Тебе должно быть СТЫДНО.
Когда она вернулась, Алексей стоял у двери, натянуто улыбаясь.
— Я видел, как ты вышла… Что-то случилось?
— Твой брат взял в долг у каких-то уродов и не собирался говорить. Я всё решила. Пока. Но в следующий раз — сам разгребай.
— Ты пошла туда одна? Без меня?
— Алексей, ты три месяца не замечаешь, что твой брат живёт у нас, как в санатории. Ты не вмешался, когда он украл у меня духи, продал и соврал. Ты не вмешался, когда он пригласил друзей играть в приставку до утра. Ты вообще — где?
Он опустил глаза. Молчал.
— Молчи. Это у тебя лучше всего выходит. А ещё — уходить от тем. Давай, уйди. Только в этот раз — навсегда.
Он резко поднял голову.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Хочу сказать, что мне хватит. Я не замужем за всем вашим семейным ансамблем. Я замужем за человеком, которого уже давно не вижу рядом.
К вечеру Алексей уехал. Без скандала, без объятий. Просто собрал сумку и ушёл. Как на дежурство. Только не вернулся.
Марина осталась в квартире одна. Она мыла посуду и не плакала. Потому что знала: сейчас не трагедия. Сейчас — начало. Начало жизни, где её голос звучит громко, ясно и не под аккомпанемент чужих оправданий.
Она уселась в кресло, укрылась пледом и впервые за долгое время почувствовала: тишина может быть вкусной. Почти как свобода.
