— Ань, ты опять? — Дмитрий посмотрел на жену, как на документ, который вот уже третий раз принесли на подпись, но каждый раз забыли вложить вложение.
— А ты опять перевёл ей деньги. — Анна говорила спокойно, но с тем голосом, от которого даже микроволновка почувствовала бы вину и перестала бы пикать по ночам.
— Это на лекарства. Папе хуже.
— Папе хуже? — Анна поставила чашку на стол с таким стуком, что соседский кот, сидевший за окном, подпрыгнул. — Я с ним позавчера разговаривала. Он у себя в гараже перебирает карбюратор и очень смеялся, когда я спросила, как у него с сердцем. Сказал, что с сердцем всё хорошо, вот с женой — похуже.
— Ну, значит, мама ошиблась. — Дмитрий явно не был готов к такой подаче. Он ожидал, что жена будет возмущаться, но не подготовит досье. А она подготовила.
— Ошиблась? — Анна приподняла бровь. — В который раз за год? Дмитрий, ты на прошлой неделе перечислил ей тридцать тысяч. На что?
— На путёвку. Но это тоже для папы. Ему полезно на воздух, в санаторий. Там климат, процедуры…
— Кипр, Дима. Это был Кипр. Я видела фото в её Instagram. Она там с мохито в бассейне. Папа дома, с гаражом, с карбюратором, а она — с мохито. Либо у него новая карбюраторная болезнь, лечащаяся загаром и алкоголем, либо ты идиот.
— Не начинай.
— Я не начинаю. Я заканчиваю. — Анна села на табурет. Устала. Очень устала. — Я два года пахала, чтобы мы с тобой закрыли ипотеку. А ты всё это время отправлял деньги ей.
— Это мои родители!
— А я — не человек? Не семья? Или у тебя брак с матерью, а я просто в приложении Сбербанка отмечена как «лишняя»?
Вот где оно начинается, настоящее, взрослое дерьмо, подумала Анна. Не в кино и не в книжках. А вот тут — между супом на плите и кипящей внутри злостью.
Она встала и пошла в спальню. Молчание между ними натянулось, как леска. Вроде бы её не видно, но стоит сделать шаг — и порежешься до кости.
Когда она вернулась, в руке был лист бумаги.
— Вот выписка с моего счёта за последние шесть месяцев. Все поступления, все снятия. Вот мои переводы на наш общий счёт. А вот — твои переводы твоей матери. Дима, ты с сентября перевёл ей больше двухсот тысяч. ДВЕСТИ. ТЫСЯЧ. Я, конечно, бухгалтер, но даже в моих самых шальных Excel-таблицах это называется «регулярные хищения».
— Ты преувеличиваешь. — Дмитрий поднялся, попытался говорить спокойнее, но голос дрогнул. — Ты что, шпионишь за мной?
— Я пытаюсь понять, куда утекает моя зарплата. — она говорила твёрдо, без истерик. Потому что истерики — это для тех, у кого остались силы на эмоции.
— Ты с ума сошла. Это мои родители. Ты не понимаешь, как у нас в семье всё устроено.
— О, я как раз начала понимать. У вас в семье принято, чтобы мать делала, что хочет, отец сидел в гараже и ничего не знал, а сын слепо переводил деньги, даже если мать эти деньги спускает на загар и новую мебель.
— Не лезь не в своё дело!
— Моё дело — мой банковский счёт. И моя жизнь. И если ты этого не видишь — значит, кто-то из нас точно живёт в иллюзиях.
Она молча прошла мимо него, надела пальто и взяла ключи.
— Куда ты?
— Куда угодно, где нет твоей мамы, её stories с пальмами и твоей слепой преданности. Позвоню, когда остыну. Или не позвоню.
Дверь хлопнула. Всё просто. Без истерик. Без крика. Только звенящее молчание и запах жареного картофеля, который начинал подгорать на сковородке.
Анна шла по улице в пальто, не по погоде — было тепло, но внутри было ещё горячее. Хотелось орать. Или ржать. От бессилия. От тупости этой ситуации. Серьёзно? Кипр? На деньги, которые она копила, чтобы сделать кухню? А она-то ещё радовалась, что у Димы с матерью наконец «наладилось». Ну да, наладилось. Елена Петровна просто поняла, как удобно доить корову, если у коровы есть карта «Мир» и дыра в доверии.
Позже, уже ближе к вечеру, она приехала к своей подруге Вике. Та уже открывала дверь с бутылкой вина в руке и словами:
— Ну, рассказывай, кто сегодня у нас в номинации «Мудак года»?
— Муж. Его мама. И, возможно, я. Потому что жила в этом цирке, не замечая клоунов.
Они долго пили. Ели суши, которых Вика заказала с таким видом, будто собиралась праздновать развод подруги как день рождения.
— Ань, а ты вообще знала, что он деньги ей переводит?
— Я догадывалась. Но не думала, что в таких масштабах. Я же его зарплату не трогаю. У нас как-то сразу договор был — свои деньги он, свои — я. Но всё, что идёт на дом, мы скидываем на общий счёт. Вот оттуда он и кормил свою маму. Причём кормил не в смысле еда, а в смысле — всё меню с десертами и коктейлями.
— Ну слушай… — Вика вздохнула. — Значит, ты теперь знаешь. И что будешь делать?
Анна молча посмотрела в окно.
— Я хочу поговорить с его отцом. Только с ним. Мне кажется, он вообще не в курсе, куда уходят деньги.
— Ты уверена, что хочешь лезть в их семью глубже?
— Я уже там, Вика. Я в центре этого семейного сериала. И у меня, по ходу, главная роль. Так что пойду допишу сценарий сама.
А пока на другом конце города, в уютной квартире с новым диваном за сто тысяч, Елена Петровна делала селфи с бокалом вина, подписывая под фото:
«Иногда нужно просто позволить себе жить для себя. Спасибо, сыночек!»
И только один человек в этом доме — Иван Сергеевич — сидел в гараже и прикручивал очередной болт, подозревая, что в этой семье кто-то где-то его по-тихому прокручивает.
— Иван Сергеевич, можно я к вам?
— Анна?! А ты чего, с вещами что ли? — удивился мужчина, открывая дверь и глядя на бывшую невестку, как на посылку, которую не ждал, но вроде как не против распаковать.
— Я просто поговорить. Можно войти?
— Конечно. Проходи. У меня тут только гараж в аду и кофе в термосе.
Гараж, в котором Анна оказалась, пах настоящей мужской тоской: солидолом, гвоздями, металлической пылью и той самой несбывшейся мечтой о жизни на даче, где никто не капает на мозги и можно спокойно разбирать коробку передач.
Анна села на перевёрнутое ведро.
— Иван Сергеевич, а вы знаете, что Елена Петровна летала на Кипр?
— Кто? Моя Лена?
— Да. Неделю назад. Пять дней. С подругой. В отеле с бассейном и баром у кромки воды. Бассейн — голубой, бармен — с кубиками на прессе. Вино в бокалах — дорогое.
— Не понял…
— А я поняла, — сказала Анна сухо. — Я поняла, откуда у неё деньги на всё это. И знаете, что самое смешное? Что вы в этой ситуации единственный человек, кто вообще не в курсе. А Дмитрий думает, что вы болеете и нуждаетесь в помощи. И что деньги на лечение.
Иван Сергеевич вздохнул, встал, пошёл к своему старому холодильнику и достал две рюмки и бутылку водки.
— Анна, я не одобряю бухло среди бела дня. Но если ты не против, я налью. Мне сейчас надо.
— Я тоже не против.
Они выпили. Молча. По-русски.
— Я думал, она деньги на ремонт собирает, — сказал Иван после паузы. — Что у неё с пенсией плохо, что в магазин она по акциям ходит… А она, значит, в баре под пальмами. С ума сойти.
— А знаете, на что она потратила ещё часть этих денег? На мебель. Я как-то случайно увидела видео в WhatsApp — она там новой стенкой хвастается. Говорит: «Сейчас скидки, грех не взять». А сама с Димы дёргает, мол, «у папы давление, нужно срочно таблеток на три тысячи».
— Вот же ж мать вашу… — Иван Сергеевич встал и нервно зашагал по гаражу. — Значит, я, выходит, вообще никто. Деньги на себя, а мне — в гараж и молчать. А Димка… что ж он, совсем обмяк? Мужик уже взрослый!
Анна отставила рюмку.
— Он маму обожает. Прям как в старой русской сказке: «Матушка лучше знает, кому мою жену на костре сжечь». Только в современной версии вместо костра — банковский перевод.
— А ты что теперь?
— Подаю на развод. — сказала Анна, как выстрелила. — Не из-за денег. Из-за лжи. Из-за того, что он выбрал её. Даже не как мать. А как сторону. Я в этом треугольнике — не фигура, а ошибка.
Иван Сергеевич замолчал. Потом сел рядом.
— Ань… А может, не торопись?
— Поздно. Он даже не пытался поговорить. Не извинился. Только обвинял, что я «лезу не в своё дело». Представляете? Моё дело — это квартира, мой труд, мой счёт. А всё равно «не твоё дело». Я тогда поняла: всё. С ним жить — это каждый день сдавать кровь, чтобы она шла маме в капельницу — для настроения и фоточек.
Иван покачал головой.
— Вот ведь Лена… Я когда-то любил её. И, наверное, всё ещё люблю. Но если она начала так себя вести… Слушай, Ань, а можно я тоже… кое-что сделаю?
— Конечно.
— Я хочу поговорить с ней. Без Дмитрия. Посмотреть в глаза и задать прямой вопрос: какого чёрта?
— Вам лучше не ругаться.
— А я и не буду. Я спокойно. Я просто — взрослый мужик, у которого жена решила жить, как вдова с премией.
Анна улыбнулась. Сквозь грусть, но искренне.
— Вы знаете, мне казалось, что вы такой тихий, спокойный…
— Я и есть спокойный. Просто иногда хочется, чтобы тебя считали не только молчащей тенью с пенсией, а мужиком, у которого тоже есть мнение.
Они разошлись ближе к вечеру. Иван остался в гараже. Долго сидел. Курил. Потом поднялся домой, и впервые за долгое время зашёл на кухню, где Елена Петровна что-то сортировала в ящике.
— Лена, — сказал он ровно. — А давай-ка поговорим.
— Что случилось?
— Не прикидывайся. Про Кипр. Про деньги. Про Диму. Про всё. Я устал быть гаражом.
Она посмотрела на него с прищуром.
— Ты с Анной встречался?
— Да. И знаешь, она хотя бы честная. В отличие от тебя.
— Ну и что ты теперь? Осуждать будешь? Я устала! Я женщина! Мне тоже хочется пожить! Что, я не имею права на отдых?
— Имеешь. Только не за счёт обмана. Не за счёт сына. Не за счёт семьи, которую ты подмяла под себя. Я молчал — ты думала, что можно делать всё. Но знаешь, Лена, я тоже не мебель. Хотя и стою дешевле, чем твоя новая стенка.
Он вышел, не хлопнув дверью. Просто закрыл. С достоинством. С неожиданной внутренней силой. А она осталась на кухне. С бокалом. Но как-то уже без вкуса.
В это же время Дмитрий стоял у окна в их квартире. В руках — телефон. Трижды открыл мессенджер. Трижды закрыл. Трижды набрал: «Ань, прости. Можем поговорить?» — и стирал.
Он не знал, что Анна уже собирает документы. Не знал, что его отец сейчас впервые за десять лет назовёт жену по имени не «Леночка», а просто — «Лена». Сухо. По делу. Без нежности.
Он только знал, что в квартире тихо. Слишком тихо. Так тихо, что даже холодильник шумел виновато.
Анна закрыла ноутбук. Почта отправила уведомление: «Ваше заявление о расторжении брака зарегистрировано в системе ГАС Правосудие». Ну всё. Теперь это официально.
Не скандал, не угроза, не истерика. Просто точка. Юридически чёткая, без соплей.
Телефон завибрировал. Опять Дмитрий. Сорок седьмой вызов. Уже без надежды, но с упрямством. Как будто можно дозвониться туда, откуда тебя уже выписали.
— Ты хотя бы объясни нормально! — вопил он в голосовом. — Ну да, переводы! Но ведь ты знала, кому они! Это мои родители!
Анна слушала и ела яблоко.
Жёсткое. С кислым привкусом. Как жизнь. Но зато настоящее.
В дверь постучали. Звонко, резко. Не как обычно.
— Кто?
— Это я, Дима. Открой.
Она открыла. Он стоял в проёме — в джинсах, которых она терпеть не могла, и с глазами, в которых был микс растерянности, злости и жалкой надежды.
— Можно войти?
— Войди. Только учти — сцены не закатывай. Я уже всё решила.
Он вошёл, прошёл в кухню, встал у стола, как на допросе.
— Это из-за мамы?
— Нет, Дим. Это из-за тебя.
— Да что я такого сделал? Я просто помогал родителям! Что, это преступление теперь?
— Преступление — это слепота. Упрямство. И та чудовищная вещь, которую ты называешь «помощью». Ты знал, что мама ездит на Кипр?
— Нет…
— А я узнала. Узнала, что деньги шли не на «лечение отца», а на новые кухни, туры и барменов с кубиками. А ты мне говорил — не вмешивайся, не трогай, мол, «это наши семейные дела». Вот и пожинаем.
Дмитрий сел. Резко. Будто подкошенный.
— Я правда не знал…
— Не знал. И не хотел знать. А когда я пыталась открыть тебе глаза, ты меня обвинял. Словами, взглядом, всем своим «я — сын». Только забыл, что у тебя была ещё и жена. Ключевое слово — была.
Он посмотрел на неё. Губы дрожали. Веки — тоже.
— Я сейчас всё исправлю. Скажу маме. Поговорю с отцом. Всё верну.
— Не надо.
— Почему?
— Потому что уже не важно. Всё, что ты должен был сделать, ты не сделал. А теперь не делай. Ни слёз, ни обещаний. Ни «давай начнём сначала». Мы не перестановку делаем, а жизнь заканчиваем.
Он встал. Смотрел, будто в последний раз. Потому что так и было.
— Значит, это точно?
— Да.
Пауза.
— Анна… я…
— Не надо слов. Иди.
Он вышел. Без прощания. Без оглядки. Как человек, который понял всё — но поздно.
Спустя два дня. Вечер.
Анна зашла в кафе. Она давно хотела сюда попасть, но всё как-то «не время», «дела», «Димка опять чего-то хочет».
А теперь — свобода. Тишина. И снова кислое яблоко — только уже в сидре.
— Анна? — послышался знакомый голос.
Она повернулась. Иван Сергеевич. В чистой рубашке, с серьёзным лицом, но без напряжения. Как будто впервые дышит полной грудью.
— А вы чего здесь?
— Пью компот с пузырьками. Сын ваш сегодня ко мне заходил.
— И?
— Сидел, молчал. Я тоже. Потом спросил: «Почему ты раньше не сказал, что мама такая?»
А я ему: «А ты бы послушал?»
— И что он?
— Заплакал. Как мальчишка. Сказал, что впервые в жизни не понимает, кто он и кому верить.
Я ему сказал: «Теперь живи. Не для мамы. Не для кого. А для себя. Только уже без Анны. Потому что она не твой антикварный стул. Она человек. А людей не берут на время — их либо любят, либо теряют».
Анна кивнула.
— Сильно.
— А ты как?
— А я вот сижу. Дышу. Вкус снова чувствую. Это ж кайф — чувствовать вкус, когда тебе никто на ухо не воняет «маминой правотой».
Он усмехнулся.
— А если честно — ты сильная. И он ещё вспомнит тебя. В те ночи, когда будет один, а мама будет спать в своей новой кровати из дуба и стелить занавески (упс, плед, чёрт, сорвался!), как в отеле.
Они оба засмеялись. Грустно, но искренне.
Эпилог.
Через месяц Анна съехала. Сняла квартиру. Без евроремонта, но с огромным окном и кофе-машиной, которая варила капучино без скандала.
Дмитрий жил один. Мама к нему теперь не приходила — обиделась. А он всё думал, смотрел на телефон и не знал, что написать.
Потому что слова уже не имели смысла.
Иногда правда рушит семьи. Но строит личности.
Анна теперь знала точно: она — не приложение к чьей-то маме. Она — сама по себе.
И это была не потеря.
Это была победа.
