Евгения Семёновна стояла возле кухонной раковины, отмывая остатки ужина. Её руки двигались с привычной монотонностью — приборы, тарелки, кастрюли. За окном уже сгустился вечерний сумрак, а в квартире её сына витал устойчивый запах домашних котлет, которые она приготовила ещё с утра.
Прошёл ровно месяц с того печального дня, как она перебралась сюда после ухода Георгия (мужа). Она тешила себя надеждой, что теперь-то они с Максимом (сыном) станут по-настоящему близки. Что наконец-то заживут одной, дружной семьёй.
Её собственное жильё Максим предложил реализовать — чтобы максимально быстро закрыть их ипотечный кредит. Сам ли он принял это решение или Алина (невестка) подсказала — это не имело значения. Ведь она мать, разве она могла не оказать помощь?
— Мам, нам самим очень непросто, — голос Максима раздался за её спиной, неестественно напряжённый.
Евгения обернулась, вытирая влажные руки полотенцем. Сын сидел за столом, тщательно избегая зрительного контакта. Алина, невестка, стояла рядом, нервно сжимая в руках какой-то предмет.
— Что именно ты имеешь в виду? — спросила Евгения, хотя холодное предчувствие уже сковало ей сердце.
— Ну… — Максим неловко прокашлялся. — Ты, конечно, можешь остаться с нами жить. Но ты также должна делать свой финансовый вклад в наш семейный бюджет. Ты ведь понимаешь?
Евгения смотрела на своего сына — этого рослого мужчину с уже начинающими редеть волосами, которого когда-то носила на руках, читала ему ночами сказки и переживала за него, когда он болел. Теперь она его не узнавала.
— Отдавать свою пенсию? — переспросила она еле слышно.
— Ты же должна понимать, мам. Коммунальные платежи, продукты. Всё постоянно дорожает. А тут ещё один человек в квартире, — Алина наконец подала голос, и в её интонации проскользнула натянутая рассудительность. — Мы, конечно, не против, чтобы вы жили с нами, но справедливо же, чтобы каждый вносил свою лепту.
Евгения кивнула. Просто молча кивнула и снова отвернулась к окну.
— Хорошо, — произнесла она. — Я понимаю.
Но внутри неё что-то безвозвратно треснуло.
Первого числа месяца Евгения передала сыну свою пенсию. До последней гривны.
Максим тщательно пересчитал купюры и утвердительно кивнул:
— Отлично, мам. Теперь у нас общий бюджет.
Общий. Но при этом все ключевые финансовые и бытовые решения принимала только Алина. И каждое новое утро начиналось с одного и того же упрёка:
— Евгения Семёновна, зачем вы снова включили обогреватель? Электричество же стоит баснословных денег!
А за окном — середина октября. Пронизывающе холодный, промозглый месяц. В маленькой комнате, которую ей отвели, батарея была едва тёплой. Но Евгения послушно выключала прибор и куталась в свой старый, вытертый плед.
— Мам, ты что, опять пила чай? — Максим указал на пустую кружку, стоящую в раковине. — Мы же договорились: чай только три раза в день. И ни глотком больше.
Три раза. Теперь она была вынуждена считать глотки воды, словно заключённая.
— Евгения Семёновна, зачем вы купили творог? — Алина держала в руках кассовый чек из магазина, словно неопровержимую улику преступления. — Мы же не включали творог в наше меню на эту неделю.
— Я просто хотела приготовить сырники, — Евгения опустила глаза. — Максим в детстве их так любил.
— Максим теперь взрослый мужчина. У него совершенно другие потребности.
Другие потребности. А какие потребности были у неё самой? Право включить обогреватель, когда пробирает озноб? Право выпить лишний стакан чая? Право приобрести творог на свои — нет, уже не свои — средства?
Евгения начала тайно прятать мелочь. По десять гривен, по двадцать гривен. Незаметно совала в карман старой демисезонной куртки, когда собиралась в магазин. Покупала себе самый дешёвый хлеб, йогурт по акции, макароны «без всяких изысков».
— Бабуля опять что-то прячет, — услышала она однажды тихий, ехидный шёпот Алины в коридоре. — Ничего, она ведь уже пожилая, скоро, глядишь, уйдёт. Потерпим, Максик.
Евгения прислонилась к стене и крепко закрыла глаза. Значит, они ждали. Ждали, когда она, наконец, освободит их от своего присутствия.
А пока что — просто терпели.
В ноябре у неё нестерпимо разболелся желудок. Острая, мучительная боль под рёбрами, которая не проходила неделями.
— К доктору идти? — Алина брезгливо поморщилась. — Да там же придётся сдавать анализы, проходить обследования. Сколько же средств мы потратим! У вас просто возраст, Евгения Семёновна. Попейте какой-нибудь травяной сбор.
Она пила ромашку и молча терпела боль. Ночами лежала и вспоминала Дарью — свою подругу, которая два года назад сама добровольно ушла в пансионат для пожилых.
— Понимаешь, Женя, — говорила тогда Дарья, — я устала быть обузой. Я хочу жить своей, пусть и маленькой, жизнью. Там есть библиотека, кружки. И никто не считает, сколько кусков хлеба я съедаю.
Тогда Евгения её не поняла. Как можно бросить сына? Как можно уйти от семьи?
Теперь понимала.
Дарья звонила изредка — голос её стал совершенно другим. Рассказывала о небольших концертах для жильцов, о том, что её попросили организовать литературный клуб. О том, что она снова с удовольствием читает книги, и никто не говорит ей, что «свет слишком долго горит».
Декабрь принёс им новые, ещё более строгие правила.
— Мам, мы тут решили: душ теперь через день. Горячая вода стоит очень дорого, — Максим старательно избегал её взгляда, когда произносил это.
— И не засиживайтесь допоздна на кухне, — добавила Алина. — Мы хотим проводить вечера вдвоём.
Евгения кивала. На всё кивала.
А по вечерам сидела в своей маленькой, холодной комнате, завернувшись в плед.
Это случилось в среду. Евгения варила суп. Тот самый наваристый гороховый, о котором Максим просил ещё неделю назад. Она встала в шесть утра, замочила горох, порезала мясо, терпеливо убирала пенку.
Хотела сделать приятное. Суп был почти готов. Его аромат разносился по всей квартире — точно так же пахло в их доме с Георгием, когда Максим был маленьким, голодным и радостным прибегал из школы.
Евгения взяла половник, чтобы попробовать на соль. Рука её внезапно дрогнула. Может, от сильной усталости, а может, от того, что она давно уже толком не ест. Кастрюля сорвалась.
И весь суп — на полу, по дверцам шкафчика, горячие, жирные брызги на стене.
Евгения замерла и уставилась на эту огромную лужу. На свои старые, домашние тапочки, залитые горохом и мясом.
— Что ты тут устроила?!
Алина ворвалась на кухню, как разрушительный ураган.
— Я нечаянно, — залепетала Евгения. — Алиночка, я всё сейчас уберу, я…
— Уберёте? А кто нам будет варить новый суп?
Максим появился в дверном проёме. Молчал. Просто стоял и молча смотрел на свою мать, которая, опустившись на колени, пыталась собрать с пола куски мяса.
— Ты хоть за что-то отвечаешь, кроме как за то, чтобы свою пенсию сдавать?! — кричала Алина. — Хоть за что-нибудь?!
Евгения замерла на четвереньках.
За что она отвечает?
За то, что дала жизнь этому человеку? За то, что вырастила его, отказывая себе в еде? За то, что сидела у его кровати, когда он болел ангиной? За то, что отдала последние средства на его высшее образование?
За что она теперь несёт ответственность? За право дышать в этой квартире? За право существовать?
— Ну скажи же что-нибудь! — Алина нависла над ней. — Хоть извинись нормально!
Евгения медленно поднялась с колен. Вытерла руки о кухонный фартук. Посмотрела на невестку. Потом на сына.
— Простите, — произнесла она тихо. — Простите за испорченный суп.
И пошла в свою комнату.
Евгения достала свой старый чемодан из-под кровати. Открыла его.
Когда же это всё кончилось? Когда её сын превратился в этого безразличного, чужого человека, который воспринимает её как обузу?
А может, она и вправду стала обузой?
Евгения присела на кровать, держа в руках старую фотографию. Максим лет пяти, у неё на руках. Она тогда была молодая, красивая. И счастливая.
— Мамочка, я тебя так люблю! — кричал тогда этот маленький мальчик.
Где теперь этот мальчишка? Что с ним стало?
Евгения бережно сложила фотографии в чемодан. Затем достала из прикроватной тумбочки чистый лист бумаги. И ручку.
Писала очень долго. Зачёркивала. Переписывала. Наверное, в десятый раз.
«Максим, Алина. Я решила уйти. Спасибо вам за всё. За то, что приняли, за то, что терпели меня целый месяц. Я действительно понимаю — я стала для вас обузой. Больше не хочу мешать вашей жизни.
Я вас люблю. Очень-очень люблю. Но жить в постоянном унижении я не могу. У каждого человека должно быть право на собственное достоинство, даже у старого человека. Даже у матери.
Не нужно меня искать. Я найду место, где я никому не буду в тягость.
Мама».
Она перечитала текст. И добавила:
«В холодильнике лежат котлеты на завтра. Разогреть их в микроволновке нужно всего одну минуту».
Ох уж эта непреодолимая материнская привычка заботиться. Даже в этот момент.
Евгения сложила записку пополам. Поставила на кухонный стол, прислонив к солонке.
Когда они её найдут и прочтут, она уже будет далеко.
Социальный пансионат в посёлке Малиновка принимал людей в любое время суток. Дарья ей рассказывала. И там был нужен библиотекарь — культурная, образованная женщина, умеющая работать с книгами.
Евгения умела работать с книгами. Тридцать лет она проработала в районной библиотеке. До самой пенсии.
А теперь — снова будет работать. В свои семьдесят два года. И получать за это небольшую валюту, и маленькую комнату, и право пить чай, когда ей этого захочется.
Чемодан оказался невероятно лёгким. Лёгким, как её будущая, новая жизнь.
Евгения оделась, взяла небольшую сумку с документами. Обернулась в дверях.
— Прощайте, — прошептала она пустой квартире. — Прощайте, мои дорогие.
И очень тихо закрыла за собой дверь.
Прошло два месяца.
Евгения расставляла новые книги на полках, когда администратор сообщила:
— К вам приехал посетитель.
Сердце ёкнуло. Она знала, что рано или поздно этот момент наступит.
Максим стоял в холле пансионата, неловко держа в руках коробку с тортом. Он выглядел осунувшимся. Глаза его были красными — то ли от бессонницы, то ли от недавних слёз.
— Мам.
— Проходи, сынок.
Они присели на скамейку в уютном зимнем саду. Между ними лежала коробка с тортом — нелепо яркая и чужеродная в этом тихом, спокойном месте.
— Прости меня, — Максим смотрел себе под ноги. — Я был слеп. Мы не понимали, что делаем.
Евгения молчала. Терпеливо ждала.
— Алина говорит, что я полный идиот. — Голос его внезапно сорвался. — Мам, я же тебя люблю. Всегда любил. Просто мне казалось, что это нормально. Что так просто должно быть.
— Максим, — сказала она очень мягко. — Я на тебя не обижаюсь. Честное слово. Я просто чётко осознала, что хочу жить. Не выживать, считая глотки чая, а жить.
— Вернись, — он судорожно схватил её руку. — Пожалуйста. Мы всё в корне изменим. Алина уже согласилась. Твоя пенсия — полностью твоя. Твоя комната — полностью твоя.
— Максим…
Он замолчал.
— Я здесь работаю, — Евгеения улыбнулась. — Представляешь? В семьдесят два года я снова работаю. У меня есть мои читатели, есть мой собственный, маленький книжный мир. Я здесь по-настоящему нужна.
Максим заплакал. Тихо, по-мужски — слёзы катились по щекам, но лицо оставалось почти неподвижным.
— Я очень плохой сын, да?
— Ты обычный сын, — Евгения осторожно вытерла ему слёзы. — Который вырос и стал думать, что родители существуют исключительно для детей.
Они сидели молча. Максим открыл торт — «Наполеон», её любимый.
— Ты будешь навещать меня? — спросила Евгения.
— Буду. Каждые выходные. Если ты мне разрешишь.
— Разрешу, — она взяла кусочек торта.
Евгения улыбнулась. Впервые за многие месяцы — это была искренняя, спокойная улыбка.
