— Ну что, Надежда Сергеевна, посчитала миллионы? Или там опять слёзы по счетам текут? — голос матери, как всегда, хлесткий, точно мокрое полотенце по голой спине. Сама Галина Петровна стояла посреди кухни, не раздеваясь, в своей коричневой куртке с потрёпанным воротником и сумкой наперевес, как контролёр, пришедший на внезапную проверку.
Надежда сжала губы и перевела взгляд с кипы мелких купюр на мать. За окном было пасмурно, в чайнике вскипала вода, и квартира — её крохотная, арендованная, с отклеивающимися обоями и ободранной табуреткой — вдруг показалась ещё теснее. Как будто стены сами отвернулись, чтобы не быть свидетелями.
— Мама, ты не звонила. Я… я просто не ожидала, — проговорила она, стараясь не смотреть на свою аккуратно разложенную тетрадь с таблицей накоплений: уже почти триста шестьдесят тысяч — кровью и нервами выжатые из окладов, авралов и переработок.
— А я должна записываться? Может, ещё пропуск выпишешь? Я — твоя мать, между прочим! Или это уже не считается?
И началось, подумала Надежда. Как по нотам: с захода на жалость, потом апелляция к долгу, чуть позже — смертельная обида. Репертуар неизменный, как «Лебединое озеро» в новогоднюю ночь.
— Не считается, конечно, — продолжала Галина Петровна, уже снимая куртку и осматриваясь, как будто искала что-то, к чему придраться. — На себя у тебя всё считается. Квартиру она решила покупать. На себя, понимаешь? А отец, значит, пусть подыхает? Он у меня вчера с лестницы едва не навернулся. И таблетки по три тысячи теперь — ты в курсе вообще?
— Мам, я посчитала — если я сейчас потрачу сто тысяч, мне снова копить два года. У меня ведь не принтер в заднице, чтобы деньги печатать, — тихо сказала Надежда, но голос дрогнул. Всё внутри уже горело. Это было не просто раздражение — это было отчаяние, натянутое до звона.
— Ну-ну, заговорила! — мать прищурилась, словно готовясь к бою. — Так ты мне скажи: отец тебе кто? Или вы теперь там в своих офисах вообще про семью забыли? Только ипотека и айфоны в башке?
— У меня айфона нет, — механически парировала Надежда. — И вообще, ты понимаешь, что я живу на окраине, в этой съёмной клетке без стиралки, чтобы накопить на первый взнос? Мне тридцать два, мама. Я хочу жить сама, как нормальный человек.
— А кто тебе мешает? — голос у матери стал сладким, как протухший мёд. — Живи. Только давай так: если хочешь жить «сама», тогда и за родителей не отвечаешь. Совсем. Не приезжай. Не звони. Не спрашивай, как мы тут. Ни копейки. Ни сочувствия. Всё — обнулились, как в ваших этих интернетах.
Надежда резко встала, стул скрипнул. Она подошла к подоконнику, будто там можно было спрятаться от этого — от боли, вины, упрёков, и ещё чего-то липкого, непонятного.
— Ты всегда всё сводишь к шантажу, мама. С самого детства. Хочешь — не приходи. Хочешь — сиди голодная. А потом полгода молчишь, чтобы мы все умирали от вины. Знаешь, мне иногда казалось, что тебе это даже нравится.
Мать фыркнула, уселась за стол. Поставила перед собой кружку, не спросив. Начала стучать пальцем по столу, будто выстукивая приговор.
— Ты неблагодарная, Надя. Мы с отцом горбатились, чтобы ты в институте училась. А теперь ты к нам, как к попрошайкам. А ведь он — твой отец! Он руки себе стер на стройке! И ради кого?
— Ради себя. Чтобы быть героем. Чтоб потом напоминать об этом каждую неделю, — спокойно сказала Надежда, и удивилась своему голосу. Ни крика, ни слёз — ровный, как асфальт. Только внутри всё обваливалось.
— Хорошо, — мать встала. — Я тебя поняла. Ты всё сказала. Я ухожу. Только знай: деньги — это не всё. Ты можешь купить себе хоть золотой унитаз, но счастья у тебя не будет. Потому что ты сама себя предала. Семью предала. И предательство — оно возвращается.
Она ушла быстро, будто боялась, что передумает. Надежда даже не пошевелилась. Только когда дверь захлопнулась, почувствовала, как у неё подгибаются колени.
На столе осталась недопитая кружка с мутным чаем. На полке — открытка «С днём матери», сделанная в пятом классе. И тетрадка с расчётами — теперь бессмысленная, как и попытка договориться.
Она села обратно и медленно перелистнула страницу. Снова сосчитала: триста шестьдесят тысяч. Почти.
Только почему-то впервые эта сумма не казалась победой.
Вечером она отправила матери короткое сообщение:
Прости, но я не могу больше жить твоими долгами. Я выбираю себя.
Телефон молчал до ночи. А потом пришла одна строчка:
Ты больше мне не дочь.
Надежда легла спать в тишине. И впервые за долгое время — без слёз.
***
— Слушай, Надь, — Егор, коллега по отделу снабжения, потёр лоб и выдал с тем выражением лица, с каким обычно озвучивают плохие новости про квартальные отчёты, — а ты уверена, что с ней вообще можно разговаривать?
— С кем? — Надежда даже не отвлеклась от Excel. Формула слетела, расчёты по бетону поехали, как вкопанный КамАЗ на обледенелом мосту.
— С твоей… маман. Ну, я просто… Вчера ты ушла с работы, как будто тебя асфальтоукладчиком переехали.
Она вздохнула. Хотелось пошутить, мол, «да у меня просто планёрка с роднёй в стиле Квентина Тарантино была», но не вышло. За последние два дня внутри как будто всё притихло — ни слёз, ни истерик, только глухая звенящая пустота.
— Не знаю. Пока не звонит. Наверное, обижается. Или копит аргументы, как прокурор на финальную речь, — она попыталась улыбнуться, но вышло что-то кривое, как у манекена.
Егор помолчал, потом встал, подошёл, постоял рядом — не как начальник, а как старший брат, если бы у Надежды был старший брат. Положил руку на её плечо.
— Ты знаешь, что это не ты плохая. Ты просто… не вечная батарейка. Имеешь право сказать «нет».
Она кивнула. Но сказать «нет» — одно. А вот выдержать — совсем другое.
Галина Петровна появилась на пороге спустя неделю. Без звонка. Без предупреждения. С отцом.
Он стоял в дверях, не снимая кепку. Вид у него был такой, будто его пригласили в гости в пыточную: сутулый, с потухшими глазами и неловкой улыбкой, которую носят мужчины, всю жизнь слушавшие одну женщину и потому забывшие, что можно говорить самому.
— Отец плохо себя чувствует. У него давление, — сообщила мать, как будто объясняла, почему принесла в гости труп.
— У меня нет аптеки, мама, — отрезала Надежда и сделала шаг назад, не пуская их дальше прихожей.
— Мы не за этим. Нам поговорить. Один раз. Без истерик. — Голос у неё был ледяной. Ни хрипотцы, ни упрёка. Опасный такой голос — он всегда предшествует швырянию табуреток.
Они прошли в кухню. Отец сел сразу, как будто его к стулу примагнитило.
— Ну, — начала Галина Петровна, закладывая руки на груди, — ты уже рассказала всем, как тебя тут гнобят родители, выжимают как лимон? Что мать — ведьма, а отец — декорация? Или по расписанию ещё не настало?
— Ты пришла поорать или всё же поговорить? — Надежда взяла кружку, чтобы что-то держать в руках. Хоть что-то твёрдое.
— Мы пришли за помощью, Надежда, — заговорил отец. — У нас реальная беда. Нам кредит не дают. Крыша течёт — Галя говорит, надо срочно делать ремонт. Мы уже думали взять микрозайм…
— Папа, стоп. Не надо. Я не Сбербанк, я ваша дочь, — перебила она. — Я не могу. Я не хочу.
Мать взвилась.
— Конечно! Конечно, не хочешь! Всё на себя, всё любимой! А мы тут как бомжи! Ты что, думаешь, что тебя родили, чтобы ты чужим мужикам потом на квартиры копила?! Ты с ума сошла?
— Я с ума сошла, когда всю жизнь тащила на себе ваш «семейный фронт»! Когда после школы мыла полы в столовой, потому что денег не хватало! Когда в универе жила на доширак, потому что вы решили, что учёба — это развлечение! Когда ты, мама, выкинула мои вещи, потому что «мне нечего делать в чужом городе»! Помнишь?!
— Это потому что ты тогда с этим придурком жила! — рявкнула мать. — А он тебе мозги запудрил! Ты бы уже давно с ребёнком была и с мужем, а не одна, как собака!
— А может, я хочу быть одна! — закричала Надежда. — Может, я хочу просыпаться без твоих звонков, без твоих упрёков, без твоей вечно виноватой физиономии, папа, извини! Я хочу просто жить. Не спасать. Не тащить. Просто жить. Это так много?
— Ты неблагодарная дрянь, — выплюнула мать. — И я тебе скажу: ты — пустышка. У тебя будет квартира, будет диван за сто тысяч, но ты всегда будешь одна. Потому что ты не умеешь любить.
Эти слова ударили, как пощечина. Тихая. Хлёсткая. Без следов, но с ожогом.
— Уходите, — спокойно сказала Надежда. — Прямо сейчас.
— Отец чувствует себя плохо, — отчеканила мать.
— Тогда вызывайте такси. Или скорую. Или совесть. На выбор.
Мать вскочила, выдернула отца с места.
— Не подходи к нашему дому, поняла? И на похороны не приезжай, если вдруг. Ты для нас умерла. Сдохла вместе со своей квартирой, — шипела она, уже у порога.
— Это ты так прощения просишь? — холодно сказала Надежда. — Грандиозно, мама. Прямо как ты умеешь.
Дверь хлопнула.
Надежда стояла в тишине, только сердце стучало, как метроном у нервного пианиста.
Она села. Руки дрожали.
Впервые за всю жизнь она поняла: мост сожжён. И с этой стороны — только пепел.
Но и странная свобода тоже.
***
Надежда сидела на подоконнике своей крохотной съёмной однушки и смотрела в окно, где серое небо безучастно сочилось моросящим дождём. Город был одинаково равнодушен ко всем — к тем, кто бежал на работу, к тем, кто курил в подъездах, и к тем, кто, как она, только что разорвал единственную пуповину, связывавшую её с семьёй.
Прошла неделя. Никто не звонил. Ни мать, ни отец, ни даже старая соседка тётя Зина, которая всегда как радар ловила семейные катастрофы. Надежда не знала, что хуже — звонки с претензиями или молчание, в котором чувствовалось что-то ледяное, окончательное.
И всё равно — она не звонила сама. Не просила прощения. Не оправдывалась. Не плакала. Почти.
На работе было проще. Коллеги, как ни странно, не расспрашивали — только переглядывались между собой, а Егор пару раз подкладывал ей на стол шоколадки и говорил:
— Это профилактика самоуничтожения. Не жри всё сразу, диабетиком станешь.
Она хмыкала. Иногда даже по-настоящему смеялась.
Но вечерами… Вечерами было пусто. Беззвучно. Больно.
И всё-таки — в этой тишине было что-то освобождающее. Непривычное ощущение: ей никто не звонит с упрёками. Не требует перевести пять тысяч «до пятницы». Не зовёт «на пять минут — только поговорить», что превращается в два часа монолога под соусом вины.
Свобода — она, оказывается, не начинается с полёта. Она начинается с тишины.
В одно из таких тоскливых утр, когда серость за окном сливалась с остывшим кофе, телефон вдруг зазвонил.
Мама.
Надежда смотрела на экран, как на бомбу.
Голова закружилась. Руки вспотели. Внутри началась привычная дрожь — как у собаки, на которую вот-вот опять наступят.
Она не ответила.
Прошло двадцать минут — новое сообщение.
«Отец в больнице. Инсульт. Ты довольна?»
И всё. Ни «пожалуйста», ни «нужно помочь», ни «извини». Только холодная плеть слов, как всегда — виновата ты.
Надежда поехала. Не потому что простила. И не потому, что испугалась. Просто… всё ещё была дочерью.
Отец лежал в палате интенсивной терапии. Маленький, серый, с капельницей. Лицо перекошено. Один глаз открыт, но мутный.
Галина Петровна сидела на стуле у кровати. Увидела Надежду, как будто ничего не было:
— Ну, наконец. А я думала, ты и сюда не приедешь. Сердце каменное.
— А ты удивлена? — Надежда подошла к кровати. — Или думала, что можно бесконечно топтать человека, а потом скомандовать — и он прибежит?
— Ты всё ещё обижаешься? В твоём возрасте это уже диагноз.
— В твоём возрасте — это уже преступление, мама.
Они посмотрели друг на друга. И вдруг что-то щёлкнуло. Не разразился скандал. Не последовал вопль. Мать просто… сгорбилась. Как будто из неё вышел воздух.
— Я, наверное, не умею любить, Надя, — тихо сказала она. — Моя мать меня лупила. Муж по жизни — как мебель. Ты была единственным, чем я могла управлять. А я… перегнула. Не сразу. Годами. По капле.
Надежда хотела сказать что-то острое. Колкое. Саркастичное. Но не смогла.
— Я тоже не идеальная, мама. Я давно устала быть взрослой за всех. Я всю жизнь старалась быть удобной. Тебе, папе, бывшему своему. Даже на собеседованиях — лишь бы понравиться. А теперь вот думаю: а может, пора просто быть собой?
Мать кивнула. Молча. Даже не споря — и в этом было страшно и странно. Как будто рушилась старая крепость, и за обломками открывался обычный, человеческий пейзаж.
— Я помогу с отцом. Пока, — Надежда сказала это твёрдо. — Но обратно в ту игру я не вернусь. Больше не буду разменной монетой. Не надо меня жалеть, не надо благодарить. Просто… научись жить без моей вины.
— Я постараюсь, — выдохнула мать. — Хоть под конец жизни, но попробую.
Через три месяца Надежда подписала договор на свою квартиру.
Обычная, в новостройке. Без видов, без шика. Но — её.
Она поставила раскладной диван, повесила лампу над столом. Завела чайник. Купила себе белый халат.
И в первую же ночь просто сидела на полу и смотрела в тишину. Вокруг — ни упрёков, ни звонков, ни шантажа.
Свобода. Честная. Кровная. Выстраданная.
Она знала: впереди будет ещё боль. И мать не станет вдруг мягкой. И папа может не восстановиться.
Но она тоже не вернётся. Не станет обратно тенью.
Иногда, чтобы начать жить, надо позволить чему-то умереть.
Даже если это — родственные связи.
Даже если это — часть тебя самой.
