— Жми его! Жми! Пас давай, бездарь!
Ольга застыла прямо в дверном проёме, не в силах даже опустить на пол тяжёлую, ноющую от веса сумку с покупками. Этот дикий, пропитанный мужским азартом рёв, похожий на крик гладиатора, стал первым «приветом» дома после двенадцатичасовой субботней вахты. Вторым — запах. Густая, удушливая завеса из застарелого пивного выхлопа, остывшего жира от пиццы и чего-то едкого, неуловимо мерзкого, словно смесь грязного пота и дешёвого дыма. Он врезался в нос, заставляя невольно затаить дыхание.
Она сделала шаг внутрь. Их общая квартира, где каждая деталь интерьера, от подушки до чайной чашки, выбиралась с таким трепетом, сейчас напоминала руины. Картонные гробы из-под пиццы с озёрами застывшего жира громоздились на журнальном столике. Вокруг них — целая армия пивных бутылок: одни стояли наготове, другие валялись, опрокинутые в пылу спортивных баталий. Пол был обильно усеян крошками, смятыми и липкими салфетками и шелухой от фисташек, а под ногами мерзко хрустело. Казалось, по светлому ковру прошёлся смерч, оставив после себя омерзительный, липкий след.
В центре этого постапокалиптического пейзажа, на её светлом, почти новом диване, распластались три фигуры. Одна из них принадлежала её супругу, Виктору. Он сидел, закинув ноги в уличных, грязных кроссовках прямо на тот самый столик, и, раскрасневшись от адреналина, истошно орал на экран. Двое его приятелей, чьи имена Ольга всегда путала, вторили ему, активно жестикулируя и проливая остатки напитка прямо на обивку. Они были настолько поглощены виртуальной игрой, что её появление осталось полностью незамеченным. Она была для них невидимой. Призраком в своём собственном жилье.
Ольга молча прошла на кухню, опустила сумку. Спина горела, ноги стали ватными. Всё, чего она желала, возвращаясь домой, — горячий, очищающий душ и тишина. Просто абсолютная тишина. И это повторялось не в первый и не в пятый раз. Его «мужские посиделки» всегда имели один и тот же финал. Раньше она вздыхала, ворчала, а затем, словно робот, начинала наводить порядок, потому что физически не могла уснуть в этой грязи. Виктор всегда отделывался одной и той же фразой: «Оль, ну это не моё, ты же знаешь». И она знала. Мытьё посуды, уборка, создание уюта — всё это было «не его». Его было — привести толпу, развалиться на диване и превратить их общее пространство в настоящий свинарник.
Она стояла, прислонившись к дверному косяку, и просто смотрела на них. Но сегодня что-то переменилось. Усталость смешалась с холодным, кристально чистым гневом. Внутри неё не бурлила обида, нет. Там медленно, слой за слоем, формировался лёд. Она смотрела на мужа и видела не любимого человека, а наглого, самодовольного захватчика, который привёл свою стаю на её территорию и гадит там, будучи абсолютно уверенным в своей безнаказанности.
Финальный свисток. Громкий, полный разочарования выдох Виктора, пара смачных, нецензурных комментариев в адрес судьи. И только тогда он, лениво повернув голову, наконец-то её заметил. На его лице не отразилось ни вины, ни смущения. Только ленивое, хозяйское удовлетворение. Он окинул её взглядом, словно проверяя наличие нужного инструмента на своём месте.
— О, Оленька вернулась. Как раз вовремя, тут прибраться нужно, а то мы сейчас за второй партией пойдём.
— Ты правда считаешь, что я должна заниматься уборкой после твоих приятелей? Ты совсем потерял стыд, дорогой мой? Вот с кем пил, с тем и наводи теперь порядки у нас дома!
Её голос не сорвался на крик, не задрожал от обиды. Он прозвучал на удивление ровно, почти безразлично, и от этой металлической ровности стало по-настоящему не по себе. Это было не начало истерики. Это было объявление ультиматума. Друзья Виктора, только что расслабленно гоготавшие, замерли. Один из них, тот, что покрупнее, медленно опустил свою бутылку на пол, словно боясь издать лишний звук. Второй, щуплый и бледный, неловко прокашлялся в кулак и уставился в погасший экран телевизора. Весёлая, развязная атмосфера мужского сборища лопнула, как мыльный пузырь.
Виктор наконец оторвал ноги от стола и сел прямо. На его лице проступило багровое раздражение. Он всё ещё не понимал масштаба катастрофы, считая это очередной женской прихотью, проявленной в самый неподходящий момент.
— Ты чего заводишься? Нормально же сидели. Иди, отдохни, если устала, потом приберёшься.
Это «потом приберёшься», сказанное снисходительным тоном, как неразумному ребёнку, стало последней каплей. Ольга сделала шаг из коридора в комнату. Она не смотрела на мужа. Она смотрела на его друзей. Наглым, изучающим, почти презрительным взглядом, от которого те съёжились ещё больше.
— Нет, Виктор. Не потом. И не я. — Она сделала ещё один шаг, останавливаясь прямо в центре комнаты, и её взгляд медленно, как прожектор, обвёл сначала одного друга, потом другого, задерживаясь на каждом на пару секунд. — Ещё раз повторяю: с кем пил, с тем и наводи теперь порядки у нас дома.
Она произнесла это так, будто констатировала очевидный, непреложный факт, не подлежащий обсуждению. Будто объясняла им, тупым и невоспитанным дикарям, базовые правила гигиены и поведения в гостях. Публичная порка была унизительной и била точно в цель. Она не просто отчитывала мужа, она делала его друзей соучастниками этого свинства, лишая их уютного статуса «гостей».
— Оля, замолчи, я сказал! — прошипел Виктор, вскакивая на ноги. Его лицо исказилось от злости. Он был в ярости не из-за сути её претензий, а из-за того, что она посмела вынести это на публику, унизить его перед «пацанами». — Не позорь меня!
Она наконец повернула голову и посмотрела на него. В её глазах не было ничего, кроме холодного, спокойного бешенства.
— Позорю? А приводить свою жену в свинарник, который вы тут устроили, и приказным тоном сообщать, что она должна за вами мыть, — это не позор, Виктор? Это, по-твоему, норма? — она снова перевела взгляд на гостей. — Вам самим не противно сидеть в этом хлеву? Или вы дома так же живёте?
Это был нокаут. Щуплый друг вскочил первым, бормоча что-то невнятное.
— Слушай, Вить, мы, наверное, пойдём… Что-то поздно уже.
— Да-да, нам пора, — подхватил второй, лихорадочно ища глазами свою куртку. — Спасибо за вечер. Оля, извини, если что…
Они не шли, они практически бежали из квартиры, как из горящего дома. Их пьяное веселье, их мужская солидарность испарились в одно мгновение под ледяным взглядом хозяйки дома. Они бросили своего предводителя на поле боя, потому что инстинкт самосохранения оказался сильнее дружбы.
Виктор растерянно смотрел им вслед, не в силах остановить это позорное бегство. А потом дверь за последним гостем закрылась, и он остался один. Один на один с этой новой, незнакомой, пугающе спокойной Ольгой. Один на один с горами мусора, которые теперь казались неопровержимой уликой его собственного унижения.
— Ты что устроила?! Ты меня перед парнями опозорила!
Его голос, сорвавшийся на визг, рикошетом отскочил от стен, лишённый поддержки дружеского хора. Виктор метался по комнате, как зверь в клетке, размахивая руками и пиная ногой пустую пивную бутылку, которая с жалким звоном покатилась под диван. Он был в ярости. Но это была не ярость сильного человека. Это была бессильная, униженная злоба того, у кого на глазах отняли его трон и растоптали корону.
Ольга не ответила. Она стояла неподвижно, давая ему выплеснуть первую, самую грязную волну гнева. Она смотрела, как его лицо наливается кровью, как дёргается щека. Он ждал от неё оправданий, слёз, ответных криков — чего угодно, что вернуло бы их скандал в привычное, понятное ему русло. Но она молчала, и это молчание пугало его больше, чем любая ругань. Оно было холодным, чужим и окончательным.
Когда он немного выдохся, остановившись посреди комнаты, чтобы перевести дух, она развернулась и, не глядя на него, прошла на кухню. Он последовал за ней, готовый продолжить обвинения.
— Я с тобой разговариваю! Ты оглохла? Из-за тебя парни ушли, ты всё испортила!
Она молча открыла шкафчик под раковиной и достала рулон самых больших, самых плотных чёрных мешков для мусора. С характерным сухим треском она оторвала один и решительно расправила его. Увидев это, Виктор замолчал на полуслове. На его лице мелькнула и тут же расцвела самодовольная, победная ухмылка. Он неверно истолковал её действия, увидев в них капитуляцию. Она покричала, выпустила пар и теперь, как хорошая, правильная жена, собирается всё убрать. Он даже отступил на шаг, по-хозяйски освобождая ей дорогу к эпицентру бардака в гостиной.
— Ну вот, другое дело. Давно бы так. Давай, пошевеливайся, и забудем этот цирк.
Но Ольга прошла мимо него. Она не свернула к журнальному столику, заваленному коробками. Она не наклонилась, чтобы поднять бутылки. С чёрным пакетом в руке, который зловеще шуршал при каждом её шаге, она направилась прямиком в их спальню. Виктор застыл в недоумении. А потом она рванула на себя дверцу его шкафа.
И вот тут он понял всё.
Она начала безжалостно сгребать его вещи с полок. Не выбирая, не складывая. Футболки, джинсы, дорогие свитера, которые сама же ему дарила, — всё летело в чёрную пасть пакета. Она действовала методично, эффективно, как машина по утилизации прошлого. Её лицо было абсолютно спокойным, сосредоточенным, словно она выполняла давно запланированную, нудную, но необходимую работу. Зацепив по пути с пола липкий угол картонной коробки и горсть фисташковой шелухи, она с тем же бесстрастным выражением бросила их в мешок, прямо поверх его новой рубашки. Мусор к мусору.
— Ты… ты сошла с ума?! Это мои вещи! — наконец выкрикнул он, приходя в себя от шока.
Он бросился к ней, схватил за руки, пытаясь вырвать пакет. Началась короткая, злая, молчаливая борьба. Не было криков, не было ударов. Было лишь напряжение мышц, скрип зубов и яростное сопение. Он пытался отнять у неё мешок — символ её бунта. Она держала его мёртвой хваткой, защищая своё решение. В её глазах он впервые увидел нечто страшное — полное, абсолютное безразличие к нему и ко всему, что его касается. В какой-то момент она с силой оттолкнула его. Он отшатнулся, а мешок, уже наполовину полный, тяжело рухнул на пол между ними.
— Ты ненормальная! Положи на место!
Крик был отчаянным, полным искреннего, детского недоумения. Он смотрел не на неё, а на чёрный мешок, на то, как край его любимого серого свитера соприкасается с жирным картоном от пиццы. Это было святотатство, посягательство на основы его мира. В его вселенной вещи просто появлялись в шкафу чистыми, а мусор просто исчезал. И сейчас эти два полюса его бытия столкнулись в одном уродливом, немыслимом комке.
Ольга медленно выпрямилась. Она тяжело дышала после короткой борьбы, но её лицо оставалось непроницаемой маской. Она посмотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде не было ни капли той женщины, которую он знал.
— Ты прав. — Её голос был тихим, но каждый слог падал в тишине комнаты, как камень. — Это твои вещи. — Она сделала паузу, а затем медленно, демонстративно подняла руку и указала на разгром в гостиной. На бутылки, на крошки, на липкие пятна на полу. — А это — твой мусор. Собирай остальное и уходи.
Не «уходи на сегодня». Не «убирайся с глаз моих». Просто «уходи». Глагол в повелительном наклонении, констатирующий финал. Он смотрел на неё, и в его глазах ярость на мгновение уступила место панике. Он искал в её лице лазейку: след сомнения, проблеск привычной усталой покорности, что-то, за что можно было бы зацепиться и вернуть всё на свои места. Но там была пустота. Стена. Он понял, что привычные инструменты — крик, обвинение, снисходительное прощение — больше не работают. Механизм сломался окончательно.
И тогда паника снова сменилась яростью, но уже другой — холодной, злой, разрушительной. Он опустил взгляд на мешок у своих ног. На его губах появилась кривая, уродливая ухмылка.
— Хорошо.
Он произнёс это слово тихо, почти шёпотом. А затем, с неожиданной для его грузной фигуры скоростью, он рванулся в комнату. Он не стал вытаскивать свою одежду. Наоборот. Он начал действовать. Схватив две пустые бутылки, он с силой зашвырнул их в пакет. Стекло глухо звякнуло, ударившись о мягкие свитера. Затем он сгрёб со стола картонные коробки, сминая их и запихивая внутрь. Жир с застывшего сыра размазался по рукаву его же собственной толстовки, торчащей из мешка. Он видел это. И это доставляло ему какое-то извращённое удовольствие.
Он действовал демонстративно, громко, с показной яростью. Сгребал с пола пригоршни шелухи и крошек и бросал их в мешок, как сеятель. Он не убирал мусор. Он осквернял свои вещи, смешивая их с грязью, доводя её абсурдную выходку до логического, уродливого завершения. Он превращал символ их конфликта в настоящий контейнер с отбросами, где его одежда была лишь одним из ингредиентов.
Ольга молча наблюдала за этим представлением. Она не двигалась, не говорила ни слова. Она просто смотрела, как человек, с которым она прожила пять лет, с остервенением уничтожает последние остатки их общего прошлого, смешивая его с помоями.
Закончив, он выпрямился, тяжело дыша. Комната стала чуть чище, а мешок превратился в бесформенное, тяжело булькающее и звенящее чудовище. Он схватил его за горловину, взвалил на плечо. Мешок отвратительно хрустнул и что-то липкое капнуло на ковёр. Виктор бросил на Ольгу последний взгляд, полный неприкрытой ненависти…
— Подавись своим порядком.
Он развернулся и пошёл к выходу. Не быстро, не медленно. Тяжёлая, уверенная поступь человека, уходящего навсегда. Дверь открылась. Дверь закрылась. Щёлкнул замок, который она повернула, не сходя с места.
И всё. Ольга осталась одна посреди своей разорённой, но теперь безраздельно принадлежащей только ей квартиры. Она обвела взглядом оставшийся беспорядок — липкое пятно на ковре, несколько пропущенных крошек. Она не стала садиться. Не стала думать. Она развернулась, прошла на кухню, надела резиновые перчатки, налила в ведро воды, добавила моющее средство с резким запахом лимона. И, вооружившись тряпкой, методично, сантиметр за сантиметром, начала отмывать пол. Она оттирала не просто грязь. Она стирала его следы, его запах, его присутствие. Это была её генеральная уборка. Последняя и самая важная в её жизни…
