— Пусть она не приходит. Я её не звала, — сказала Евгения Павловна хрипловато, как будто даже трубка почувствовала её неприязнь.
— Мама, ты серьёзно сейчас? — Андрей сел на краешек тахты, прижимая телефон к уху, словно тот мог передать запах валидола и персикового крема. — Ты зовёшь всех, кроме моей жены?
В трубке послышался тяжёлый вдох. Он знал, что сейчас будет: театральная пауза, потом снисходительное объяснение с элементами шантажа и каплей пассивной агрессии.
— Андрей, ты взрослый человек. Ирина — не твоя мама. И не мой друг. Это мой праздник. Я не хочу, чтобы она там была. Вот и всё.
— Мама, ты в своём уме?..
— Ты бы знал, сколько раз я это слышала от твоего отца, — язвительно отрезала она. — Но ведь жива осталась. Даже гипертонию от него заработала.
— И что, теперь ты решила отомстить миру на своём юбилее? — голос Андрея стал резким.
— Это моё право. И я устала делать вид, что всё нормально.
Он молчал. За кухонной дверью поскрипывала духовка — Ирина пекла рыбу с лимоном, маленький Миша гонял машинку по коридору и кричал: «Папа, смотри, как она дрифтит!» — но в этот момент мир сжался до двух голосов: матери и сына.
Пять лет назад, когда Андрей привёл Ирину знакомиться, мать встретила её с выражением, будто та принесла с собой не тортик, а поддельный паспорт и портрет Ленина. У Ирины была идеальная укладка, серьёзный взгляд и руки врача — холодные, крепкие, умеющие держать жизнь за артерию.
— Ну, наконец-то ты нашёл кого-то посерьёзнее своих этих дизайнерш, — сухо сказала Евгения Павловна, пока Ирина, улыбаясь, ставила коробку с чизкейком на стол. — Надеюсь, она хотя бы готовить умеет.
Андрей тогда сгладил, пошутил, Ирина — промолчала. Она вообще почти всегда молчала, когда дело касалось свекрови. Молчание было её бронёй. И за эти пять лет она так и не сняла доспехов.
Евгения Павловна не просто не приняла Ирину. Она вела себя так, будто сын увёл её личного массажиста — нагло, без предупреждения, и теперь ей нужно выискивать новую точку равновесия.
Подарки Мише она приносила в садик, но на день рождения дома не приходила. На Новый год звонила Андрею, но не говорила «передай Ирине привет». Когда та однажды заболела, мать прислала не бульон, а текстовый список из интернета, как лечить грипп. С пометкой: «Если что — для тебя, не для неё».
— Что ты молчишь? — голос матери снова зазвучал в трубке. — Неужели ты не понимаешь, что я не обязана приглашать её в свой дом?
— Мама, я вообще-то думал, что это наш дом. Наш — в смысле семьи. Я, Ира, ты, Миша. Все.
— А я думала, что ты мужик, а не размазня. — Сказано было резко, как нож по столу.
Андрей выдохнул. Сжал переносицу. В животе сжалось, как тогда, когда они с Ириной едва не развелись в прошлом году. Тоже из-за мамы. И тогда он молчал. А сейчас?
— Я ей скажу, — глухо произнёс он. — Только знай: ты не просто её не пригласила. Ты меня оттолкнула.
— Андрей, ты же не ребёнок. Не драматизируй. Я просто хочу отметить свой день рождения в кругу близких.
— Тогда отмечай. Без меня.
— Что?..
— Без нас.
Он положил трубку, но руки всё ещё дрожали.
— Она не хочет, чтобы ты приходила, — сказал он вечером, садясь за стол. Говорил, глядя на рыбу, как будто она была виновата. — Сказала прямо. Без извинений.
— Я поняла, — коротко ответила Ирина. Она допила чай, встала и пошла мыть кружку. Голос был спокойный, как в ординаторской после тяжёлого дежурства.
— Прости, — добавил он, подойдя ближе. — Я сказал, что не пойду.
Она повернулась, вытерла руки полотенцем и медленно посмотрела на него.
— Ты пойдёшь. И ты не посмеешь оставить её одну. Потому что если с ней что-то случится — ты себе не простишь.
— Но…
— А я и без праздников поживу.
— Я просто… Я устал быть между вами. Как в шахматах. Только я всегда пешка.
— Так перестань. Будь ферзём. Пойди и скажи ей, что либо с нами, либо никак.
— Ты правда хочешь, чтобы я пошёл?
— Я хочу, чтобы ты был честен. С ней. И со мной.
Наутро Андрей взял в «Пятёрочке» торт «Прага», коробку «Рафаэлло» и недорогой цветочный букет. В маршрутке попались два подростка, громко обсуждавшие, что «старики вечно всем недовольны», — он стиснул зубы и вышел на остановку раньше, чем нужно, чтобы не вскипеть.
У дома матери сердце колотилось. В лифте он всматривался в своё отражение, не узнавая человека с мешками под глазами и потёртым воротником пальто.
Он нажал звонок. Раз. Два. Три.
— А вот и наш дорогой именинный сынок, — открыла дверь мать, вся в бусах, с водоворотом духов и накрашенными губами. — Один, как я и просила.
Он молчал. И вошёл. Но внутри что-то уже надломилось. Как будто что-то важное осталось за порогом — вместе с той, кто не был желанной в этом доме.
— Ну, с юбилеем, Женя, — звучало в третий раз за вечер, и третий бокал наливался до краёв, как терпение сына в углу.
Андрей стоял у стены, втиснутый между фикусом и табуретом, как чужой на корпоративе в незнакомом городе. Все были — и тётя Лида из Жуковки, и соседка Валентина с восьмого, та, что «ну ты её помнишь, у неё муж инфаркт пережил, а потом обратно ушёл к первой жене». Даже двоюродный брат Антон с женой, с которой уже полгода в разводе, но пришли вместе — «ради приличия». Все были. Кроме Ирины.
— Андрейка, ну ты-то как, работа, семья? — окликнула тётя Лида, подмигивая, как будто знала, что спросить — уже половина удачного пассажа.
— Работа — как всегда, — выдавил он. — А семья… дома.
— А что же Иринка не пришла? — подхватила Валентина, налегая на салат с таким видом, будто в нём хранился ответ на мировой кризис.
— Её не приглашали, — коротко ответил Андрей, и по комнате прокатилась первая волна неловкости, как после неудачного тоста.
Евгения Павловна замерла у торта, потом громко хлопнула по бокалу ножом.
— Внимание! Тишина! Сейчас будет мой тост.
Она встала, как дирижёр перед финальной симфонией.
— Дорогие мои, спасибо вам, что вы здесь. Я — женщина немолодая, но всё ещё сильная. Я многое пережила, многое потеряла. Но рядом со мной всегда был мой сын. Он — моё всё. Моё спасение. И никакие женщины — ни с дипломами, ни с медицинскими халатами — не отнимут у меня это.
— Мама, — резко бросил Андрей, но она уже продолжала.
— Я не люблю говорить о плохом в такие вечера, но… я мать. И я знаю, когда моему ребёнку рядом плохо.
— Перестань, — он сделал шаг вперёд, и на секунду показалось, что она отступила. Но только на секунду.
— Я знаю, когда в жизни моего сына — ложь. Когда его разводят, когда он…
— Заткнись.
Тишина. Как будто пульт выключил звук. Все уставились на Андрея. Его голос не был криком — он был хлещущим шёпотом ярости.
— Ты не имеешь права говорить так об Ирине. Ты её даже не знаешь. Тебе просто удобно её ненавидеть, потому что тогда ты — единственная женщина в моей жизни.
— Ты сейчас с ума сошёл, Андрей! — вскинулась мать. — Это я тебя растила! Это я ночами не спала! Это я с тобой в поликлинике сидела, когда ты с ветрянкой! А она?! Она даже больничный на ребёнка не берёт — всё работа, операции, важная, понимаешь, персона!
— Потому что она спасает людей. В отличие от тебя, которая портит их жизнь.
И тогда случилось то, чего никто не ожидал — особенно сам Андрей. Пощёчина. Не звонкая. Не театральная. Настоящая. В ладонь. По щеке. По самолюбию.
Евгения Павловна дрожала.
— Пошёл вон, — выдохнула она. — И не приходи. Ни с ней, ни без неё.
Он вышел, как в чёрно-белом фильме. Только снег не падал, и музыка не играла. Было просто холодно. И одиноко. Он сел в такси, не глядя на номер.
— Куда едем? — спросил водитель.
— Домой.
— К жене? — уточнил тот.
— Надеюсь, что да, — сказал он и отвернулся к окну.
Ирина встретила его у двери, в домашних штанах, с чашкой чая.
— Ну? — просто спросила она.
— Я ушёл. Сразу после того, как она заявила, что ты не та. Что ты чужая.
— Я и есть чужая, Андрей. Мы оба для неё чужие.
Он подошёл и взял её ладонь.
— А ты — моя. И если надо, я стану чужим и для неё.
Она молча прижалась к его груди. Миша уже спал. Рыба остыла.
— Знаешь, я не хотел, чтобы всё было так, — прошептал он.
— А как ты хотел? — спросила она, не отрываясь от него.
— Чтобы мы были семьёй. Настоящей. Без театра. Без «я всё лучше знаю». Без манипуляций.
— Тогда нам надо будет это построить самим. Без её чертежей.
Он кивнул. Где-то внутри у него взорвался страх. Но вместе с ним — и решимость.
На следующий день его вызвали.
— Ваша мама в больнице. Сильный скачок давления. Состояние нестабильное.
Он сидел в палате, рядом. Она лежала, бледная, с капельницей. Он держал её за руку.
— Я… не хотела так, — прошептала она. — Просто… я боялась. Что вы забудете про меня.
Он смотрел на неё и не знал, что сказать. Потому что в тот момент он чувствовал: она — не враг. Она — просто потерянный солдат, сражавшийся не за то.
— Всё, она стабильна, — врач снял очки и устало посмотрел на Андрея. — Но, скажу прямо, второй такой скачок может закончиться инсультом. Давление 210 на 140 — не шутка. Нервы, эмоции, возраст. Подумайте, как это всё нейтрализовать.
Андрей стоял в коридоре больницы и чувствовал, как подступает паника. Не та, что с криками и беготнёй, а другая — вязкая, немая. Как в детстве, когда потерялся на пляже и не мог найти маму среди сотен похожих женщин в шляпах. Теперь он снова терял её. Только на этот раз — по-серьёзному.
Он зашёл в палату. Евгения Павловна лежала бледная, с кислородной трубкой в носу. Она посмотрела на него, как будто увидела впервые.
— Прости меня, — выдохнула она.
Он сел рядом. Долго молчал. Потом осторожно взял её ладонь — сухую, как бумага.
— Ты ведь не Ирину не любишь, мам. Ты просто не хочешь делить меня.
— А ты думал, мне легко было остаться одной? После того, как отец ушёл, ты был всё, что у меня есть. Я жила тобой. А теперь ты принадлежишь… другой.
— Я не принадлежу никому, — мягко ответил он. — Я — не вещь. И я не ушёл от тебя. Я просто стал взрослым. У меня теперь своя семья.
— Я поняла. Вчера. Только поздно.
Он кивнул.
— Не поздно.
Через два дня они с Ириной снова стояли у больничной палаты. Андрей держал сына на руках, тот зевал, упираясь щекой в его плечо. Ирина держала торт. Домашний. Хотя ненавидела печь.
— Ну, — выдохнула она. — Если ты думаешь, что я сейчас сюда войду и она растает от умиления, ты меня явно с кем-то путаешь.
— Я ничего не думаю. Просто хочу, чтобы ты была.
— Вот и растопи её сам. Я максимум — размягчу глазурью.
Дверь открылась. Евгения Павловна сидела на кровати, приподнятая на подушках. Без макияжа. Без плана. Просто человек, уставший от всего.
— Привет, — сказала Ирина.
— Привет, — кивнула Евгения Павловна. — Присаживайся.
Пауза. Настоящая. Давящая.
— Я пекла сама. В интернете нашла рецепт. Там всё с какими-то странными словами — «матча», «фростинг». Я решила — будет как получится.
— Надо же, — сказала Евгения Павловна. — Вы, оказывается, умеете не только оперировать.
— И даже иногда молчать.
— Это редкое качество у женщин вашего поколения.
— А у вашего — просить прощения.
Повисла вторая пауза. Но она была уже другой. Не колючей. Сложной. Как у пожилых людей, впервые на «ты».
— Я была не права, — тихо сказала Евгения Павловна. — Я обозлилась. И испугалась. И… это не оправдание. Просто… я очень устала быть одна.
— Так вы больше не одна. У вас внук. И сын. И я, если перестанете меня называть «эта женщина».
— Я постараюсь.
Через полгода на пятилетии Миши было шумно. Бабушка вытащила фотоальбом, все смотрели на кадры, где Андрей в трусах с лопаткой, а рядом Евгения Павловна — с прической, как у Людмилы Гурченко.
— Мам, да убери ты этот альбом, Ирина и так думает, что я был идиотом, а теперь ещё и доказательства появились.
— Я уже не думаю, я уверена, — засмеялась Ирина.
— Зато вырастил хорошего человека, — сказала Евгения Павловна и посмотрела на Ирину. — И нашёл другую хорошую рядом. Это ведь главное.
Они встретились взглядами. Не как враги, не как соперницы. Как две женщины, которым есть что терять. И ради чего держаться вместе.
На кухне, за остатками детского торта, Андрей наливал чай.
— Ты знаешь, — сказала Ирина, — я думала, что у нас никогда не получится быть с ней в одном помещении без угроз и кислоты.
— Ну, ты всё ещё угрожаешь глазами. Но уже без кислоты.
— Потому что я вижу, как она старается. Как и ты.
Он сел рядом.
— Я всегда буду стараться. Ради тебя. Ради нас.
Она кивнула.
— Только запомни: ещё раз хоть слово против меня — и я ей второй торт на голову. С «фростингом».
Они рассмеялись. А потом замолчали. Потому что знали — эта тишина не пустая. Она — их. Наконец-то.
